Текст книги "Богатыриада, или В древние времена"

– Ой, какая ты добрая, хорошая! Когда, бог даст, снова вернусь в Киев и помирюсь с отцом, награжу тебя. Ежели ты к тому времени за Алешу своего выйдешь, дам богатое приданое!

И вот теперь уже разрыдалась Ладушка: тоскливо, безнадежно.

– Что такое?! – всполошились Любава с Крапивой. Котя, почуяв, что хозяйке плохо, начал сочувственно мяукать и тереться ей о ногу.

– Не выйти мне за него, – тихо выговорила девка, утирая слезы. – Не пара я ему! И мечтать об этом нечего.

– Да как же так? – нахмурилась Крапива. – Он, подлец этакий, выходит, голову тебе дурил, а сам и не думал жениться?!

– Не обзывай его, он ни в чем не виноват! Алешенька даже не знает, что я его люблю!

– Как не знает?! – ахнула Любава. – Ты ему что, не открылась?

– Да я бы со стыда сгорела! Язык бы отсох! И незачем себя на посмешище выставлять. Кто я, и кто он! – Ладушка, переведя дыхание, взяла себя в руки и твердо заявила: – Но все равно буду одному ему верна. А за Илью не пойду, уж лучше в монастырь или в омут!

– И думать забудь! Я тебя защищу. Коль не люб он тебе, никто не приневолит, – воскликнула княжна. – Но все-таки скажи, чем он так плох, Илья-то, что ты о нем и слышать не желаешь? Может, пьяница, или драчун?

– Или распутник? – подхватила Крапива.

– Ой, да вы только послушайте…

И Ладушка рассказала им все. Как набрала воды из колодца, прицепила ведра к коромыслу, понесла домой, и вдруг…

– …как вспомню глаза эти безумные, лицо перекошенное, да рык диавольский, внутри будто что-то обрывается! – договорила она, торопливо перекрестившись. – Руки-ноги холодеют от страха! И вот за такого идти замуж? Детей ему рожать? Да упаси Господи! Ой, что это?! – Ладушка испуганно ахнула, подскочила, обернулась и в следующее мгновение завизжала так, что чуть сама не оглохла.

С хрустом ломая молодой подлесок, из зарослей вывалился Муромец и побежал к берегу озера, прямо на девок. Он размахивал ручищами, издавал какие-то нечленораздельные звуки – то ли всхлипы, то ли рев, а лицо у него точно было, как у сумасшедшего.

Ладушка на мгновение умолкла, чтобы набрать в грудь воздуху для еще более громкого крика. Но вместо этого пошатнулась, застонала и лишилась чувств, рухнув на песок.

Потом из зарослей с отчаянными воплями выскочил Попович, призывавший Муромца не валять дурака и вспомнить о долге перед Русью-матушкой. Из прочих относительно приличных слов в его страстном монологе можно было назвать такие, как «стой», «дуб» и «орясина». Остальные требовалось высекать на камне, поскольку пергамент мог вспыхнуть и обуглиться.

Теперь уже во все горло завизжала княжеская дочь: от потрясения, страха и радости одновременно. Описать такой звук решительно невозможно, для этого нужен особый талант…

Котя закатил глаза и издал страдальческое мяуканье, вложив в него все, что накипело на душе.

«Сметаны и сливок – нет. Мышей – нет. Покоя – нет… Орут так, что оглохнуть можно. Пугают! Что за жизнь… собачья?!»

Глава 9

Вот тут надобно вернуться в прошлое и кое-что пояснить.

Княжна Любава Владимировна хоть оказалась девицей влюбчивой, решительной и упрямой, однако в смысле житейском пользы от нее было примерно столько же, сколько от козла молока. К чести ее, отметим, что она сама это прекрасно понимала (что не каждому дано).

Да, происхождение до сей поры оберегало ее от всех забот, хлопот и неприятностей. Разве что венценосный батюшка иной раз, будучи не в духе, учил уму-разуму, после чего болезненно ныли нижние полушария Любавушки, становившиеся год от году все восхитительнее и соблазнительнее… Ну так по тем временам это было дело самое что ни на есть обыденное, более того – считавшееся совершенно необходимым. Зато и баловал изрядно, и ничего для любимой дочери не жалел. Княжна вдосталь пользовалась всеми выгодами положения своего, а отцом гордилась, хоть и немного побаивалась. И ей доставляло истинное удовольствие слушать, как дружинники, занятые воинскими упражнениями под присмотром воеводы Громослава, хором орут строевую песню:

 
«Коль прикажет светлый князь —
Всех врагов мы втопчем в грязь!
Сила наша велика —
Мы подоим и быка!!!»
 

Но, когда стало ясно, что надо либо смириться со своей участью и отправляться в ненавистную заранее Лютецию под венец с «лягушатником», либо бежать из Киева, Любава трезво оценила свои возможности и поняла: без надежной помощи добраться до черниговских лесов, куда батюшка услал Алешеньку, немыслимо. Даже если взять в дорогу достаточно денег (благо князь дочку в расходах почти не ограничивал, хоть и требовал, чтобы тратила разумно), она одна сразу же заблудится, встретит недоброго человека… да мало ли что может стрястись с одинокой юной девицей! Нужен помощник. То есть помощница: не с мужиком же бежать к Алешеньке!

Выбор пал на верную служанку и наперсницу. Точнее, и выбора-то особого не было: из всех девок, состоявших при ее особе, Любава почему-то сразу выделила и оценила Степную Колючку. Может, за то, что была та полонянка хоть вежливой да услужливой, но без тени раболепного страха и угодничества. Держалась с достоинством, а любую попытку других служанок оскорбить ее, «указать место», пресекала так решительно, что ее оставили в покое. Дали только прозвище «Крапива» – больно, мол, жгучая да кусачая.

Служанка восприняла решение хозяйки совершенно спокойно, будто и не грозила ей жестокая кара за пособничество побегу. Дала кучу полезных советов: какую одежу и особенно обувь взять в дальнюю дорогу, как запасти сухарей и вяленого мяса, чтобы никто не заметил и не насторожился. На недоуменный вопрос княжны, не думает ли она, что дочь великого князя будет довольствоваться столь грубой пищей, терпеливо все разъяснила (хоть и испустив тяжелый вздох). Любаве потом даже стыдно сделалось за свою глупость.

Как им удалось ночью беспрепятственно выбраться не только из Любавиных покоев, но и из дворца князя, а потом за ворота, тщательно охраняемые, достоверных сведений не осталось. Батюшки в подобных ситуациях смиренно возглашают: «Тайна сия велика есть!», крестятся и твердят что-то про волю божью. Поэтому и мы не станем ничего выдумывать. Скажем лишь, что начало побега прошло более чем удачно. Вскоре Киев остался позади. Служанка безошибочно указала направление, по какому им нужно идти, а княжна только сейчас со стыдом сообразила, что даже не знает толком, в какой стороне от столицы располагается этот самый Чернигов… Слова же Крапивы: «к полуночи, с малым уклоном на восход!» и вовсе вогнали ее в краску. С восходом более-менее ясно, где солнышко встает – там он и есть, а как найти полуночную сторону?!

Крапива также настояла, что надо купить лошадей. Во-первых, княжна непривычна к долгим пешим переходам, во-вторых, так они доберутся до черниговских лесов куда быстрее, в-третьих…

– У нас беглых рабов ловят с собаками, – немного смутившись, объяснила сенная девка. – Здесь могут сделать то же самое. Надо сбить псов со следа, на всякий случай.

Любава Владимировна сперва хотела вспыхнуть от негодования: ее, дочку великого князя киевского, без малого принцессу хранцузскую, с какой-то беглой девкой-невольницей сравнили! Но промолчала, вовремя сообразив, что умница Крапива и в этом права.

Сторговали коней на одном из ближних постоялых дворов (продавец попытался было заломить несусветную цену, наметанным глазом разглядев, что одна из девок, по виду – хозяйка, не очень-то в лошадях разбирается, но вторая быстро вернула его с небес на грешную землю). И вскоре две пешие путницы превратились в двух всадниц.

Обманувшийся в своих ожиданиях корчмарь только сплюнул досадливо:

– Девки на дороге одни, без мужского пригляда! Тьфу, бесстыжие!

* * *

До этого постоялого двора и довел погоню княжеский пес по кличке Вырви-Глотку. Шумно втянул ноздрями воздух, словно желая лишний раз убедиться, что нюх его не подвел, и залился громким звонким лаем. Затем побежал дальше, но почти тотчас остановился, сделал круг и растерянно заскулил.

– Здесь они были. Недавно! – уверенно заявил псарь. – Или в дому прячутся, или дальше на конях поехали! Может, и на телеге, но точно не пешие.

Воевода, потирая руки и грозно хмурясь, велел «подать сюда сукина сына». То бишь, корчмаря. Тот заранее затрясся от страха при виде множества конных дружинников, особенно встретившись взглядом с глазищами Долбозвона-Громослава.

– Где они?! – зарычал воевода, грозя кулаком в кольчужной перчатке. – Я все знаю, не отпирайся! Лучше повинись подобру-поздорову, а то хуже будет!

У корчмаря подкосились ноги. Волосы чуть не встали дыбом, ледяной пот потек по спине.

«Дознались… Ой, что будет! А ведь осторожным был, как пронюхали-то?!»

– Б-батюшка… В-вели в-вечно за т-тебя Бога м-молить… Н-не погуби! – забормотал он жалобно, едва не прослезившись, с перепугу даже не захотев отпираться. – В п-подполе спрятаны… П-по глупости, не по з-злому умыслу… П-пощади, милостивец! Ж-жена, д-детишки малые…

– Да не скули ты, как пес бездомный! – торжествующе усмехнулся воевода, на душе у которого все пело: приказ князя исполнен за считанные часы! – Показывай, где там твой подпол. И считай, что повезло. Кабы вздумал юлить да обманывать, я бы тебя, стервеца…

И Долбозвон-Громослав вкратце перечислил, какому обращению подвергся бы корчмарь. Тот попытался было упасть в обморок, но его подхватили под руки и похлопали по щекам – надо сказать, весьма чувствительно.

– Веди!

Трясущийся хозяин повел незваных гостей к подполу, мысленно божась, что если повезет и в поруб не посадят, впредь будет шарахаться от такого искуса, аки прислужник Сатаны от святой воды. Воевода грузно топал следом, сбоку шел псарь с собакой. Вырви-Глотку как-то странно зарычал, задергался, натягивая привязь.

– Обманывает он тебя, отец-воевода! – заволновался псарь. И прошептал на ухо: – Сам погляди, пес их следа не чует! Аль следы чем-то присыпали, чтобы нюх отбивать?!

Громослав-Доброзвон насторожился, ухватил корчмаря за ворот:

– Так они точно в подполе?! Не врешь?

– Да вот крест святой! – и перепуганный хозяин торопливо осенил себя знамением. – Чтобы молния испепелила, коли лгу!

– Ладно, поверю. Но гляди у меня! – воевода на всякий случай для пущего вразумления отвесил корчмарю увесистый подзатыльник. – Веди далее! Где там крышка? А, вижу! Ну-ка, ребятушки, откиньте ее, да запалите огонь!

Крышка лаза распахнулась, потянуло прохладной земляной сыростью. Воевода поморщился: ой, дуры девки, дуры! Нашли, где прятаться! Еще захворают… Затем он вспомнил про обещание князя отдать ему половчанку и сладострастно облизнул губы. И впрямь, плоть своего требует, а половчанки в этом деле – ох!

– Выходите! – рявкнул в черноту провала. – Мы вас отыскали. Не то силой вытащим, по княжескому велению!

Корчмарь отчего-то попытался сомлеть во второй раз. И его снова привели в чувство тем же способом, только теперь побили сильнее.

– В-воевода – б-батюшка… – еле произнес он, запинаясь. – Д-да что т-ты такое говорить из-зволишь? Они ж-же выйти н-не могут!

У Долбозвона-Громослава сердце сначала надолго прекратило бой от потрясения, а потом забухало с удвоенной силой.

«Обезножили?! Ой, что будет! Князь в такую ярость придет…»

– Что ты с ними сотворил?! Признавайся!!! – взревел он диким голосом, схватив корчмаря за ворот холщовой рубахи и уставившись ему прямо в глаза.

– М-мешками завалил… Х-харчами разными… – у мужика от лютого страха зуб на зуб не попадал.

«Задохлись, никак?!» – ужаснулся воевода. Отшвырнул кормчаря и заорал:

– Ребята, лезь в подпол! Живо! Ищите, разбросайте все! И выносите на воздух, да поживее!

Начался переполох. Дружинники ломанулись к лазу, вмиг образовав «кучу малу» и лишь мешая друг другу. Потом, после яростной ругани Долбозвона-Громослава, восстановился какой-никакой порядок. Трясущаяся жена кормчаря по приказу принесла свечи, попутно ругая мужа, на чем свет стоит:

– Говорила тебе, дубине, чтобы с ними не связывался! А ты не слушал! Что теперь будет? Ой, что буде-е-ет?!

«Кол острый будет!» – мстительно подумал воевода. Но тут во всех подробностях представил себя на соседнем колу, и внутри все похолодело.

– Живее, живее! – заорал он, топая и потрясая кулаками. – Запорю лентяев!

Несколько дружинников торопливо спустились в погреб по приставной лесенке, им передали зажженные свечи. Начался обыск. Что-то громко падало, хрустело, доносилось сопение и ругань… Потом наступила зловещая тишина.

«Мертвы?!» – холодея, подумал Долбозвон-Громослав. И схватился за рукоять меча: все равно пропадать, так хоть корчмарю сначала распороть брюхо, чтобы в муках кончился…

– Тут никого нет! Ни единой живой души! – донесся сердитый голос дружинника.

Долбозвон-Громослав облегченно всхлипнул, закрестился, но тут же с еще большей яростью набросился на корчмаря:

– Обманул, щучий сын? Да за это… – напряг воображение, не нашел подходящей по лютости пытки и попросту двинул мужику в ухо. Тот отлетел и уткнулся в собственную «половину», которая, в свою очередь, наградила его увесистой затрещиной:

– Будешь впредь жену слушать, орясина?!

– За что?! – взвыл корчмарь, близкий к умопомешательству. – Я ж правду сказал!

– Какую правду?! Их же там нет!!! – бесновался воевода.

– Да там они, спрятаны под мешками и снедью! Вот крест святой! – и трясущийся мужик, в самом деле, перекрестился.

– Врет! – рявкнул дружинник, высунув голову из подпола. – Мы все перевернули, все осмотрели. Окромя посуды заморской, портов да украшений бабских ничего не нашли.

– Ну, а я что говорю! – радостно оживился корчмарь.

У воеводы потемнело в глазах от ярости.

– Ты что, подлец, насмехаться надо мной вздумал?! Над посланником великого князя?! Лютой смерти хочешь?

Мужик, всхлипнув, повалился на колени:

– Помилосердствуй, господине! Ты ж сам спросил: «Где они?» Я и указал, что в подполе…

– Я про девок спрашивал!!! – воеводский рев чуть не оглушил всех присутствующих, включая Вырви-Глотку. Пес жалобно заскулил.

– Про каких девок?! – взмолился со слезами корчмарь. – Но тут же ахнул, просияв: – Может, про тех, что у меня нынче утром коней торговали?

– Каких коней?! – Долбозвон-Громослав в эту минуту удивительно походил на стоялого быка, сорвавшегося с цепи.

Стуча зубами, корчмарь кое-как выговорил:

– Ну, обычных… С гривами, хвостами и четырьмя ногами…

* * *

Каким-то чудом обошлось без кровопролития и даже членовредительства.

После ругани, угроз и взывания к высшим силам выяснилось: корчмарь прятал в своем просторном подполе товары, кои ввозились в державу пресветлого князя втихаря, объездными путями да окольными тропами, без уплаты положенного мыта[5]5
  Пошлина, налог.


[Закрыть]. За эти услуги он брал щедрую мзду. Но и трясся от страха изрядно: заловят – будут плети, а то и чего похуже… Потому и обомлел от страха, услышав зловещий рык: «Мне все известно! Где они?!» И раскололся. Наверное, в глубине души клял себя последними словами за такую глупость, но было уже поздно.

Добрую порцию плетей, как и опасался, он получил по приказу рассвирепевшего воеводы. Вообще-то Долбозвон-Громослав был послан не утаенные товары искать, а княжну, но больно уж хотелось сорвать на ком-то злость. А коли подвернулся такой удобный случай, не упускать же…

Корчмаря тут же разложили на полу, задрали рубаху, спустили портки и от души выпороли. Бабе тоже досталось: за то, что не отговорила мужа от лихого дела. Она вырывалась, истошно вопила, прося сжалиться, но с тем же успехом могла обращаться к глухой стене. Уложили силой, задрали подол и всыпали горячих.

– Ой, больно-о-о! Ой, пожалейте, родимые-е-е! – рыдала баба.

– А ты казну княжескую жалела? – ухмыляясь, приговаривал воевода. – Ну-ка, ребятушки, еще, да посильнее! Вгоняйте им ума в то самое место! Пусть знают, каково это – мыто не платить, князя нашего обкрадывать.

После «вразумления» Долбозвон-Громослав пообещал наказанным отвезти их в Киев и представить пред грозные очи князя, если упрутся и не сообщат самых подробных примет девок, а также лошадей, на которых те уехали. Не хватало еще ошибиться и погнаться за другими, теряя драгоценное время! Корчмарь с женой, утирая слезы и потирая пострадавшие места, напрягли память и перечислили все, что только смогли. Причем если мужик подробно описал лошадей (жеребчик и кобыла, росту такого-то, масть такая-то, пятна тут и там), то его баба перечислила все особенности одежи и обувки девок, а также указала, что одна из них, без сомнений, из богатых (ручки-то белые, холеные, и ведет себя так, словно привыкла распоряжаться), а вторая – служанка, по всему видать, из пленных басурманок.

Сомнений не оставалось: Любава с Крапивой!

– А куда поехали, по какой дороге?

Корчмарь с женой ткнули пальцами в полуночную сторону, к Чернигову.

* * *

Как-то незаметно, само собою, получилось, что «бразды правления» взяла Крапива. Без всяких понуканий, насмешек, тем паче – угроз. У княжны хватило ума понять, что надо слушаться более опытного человека, если хочешь достигнуть намеченной цели.

– До постоялого двора они доберутся и язык хозяину развяжут, – уверенно заявила половчанка. – Значит, ехать прямым путем на Чернигов нельзя. Догонят.

– А ежели погнать коней полным ходом? – предложила Любава.

– Не в обиду будь сказано, ты в этом деле дружиннику уступишь, – усмехнулась Крапива. – Я же видела раньше, как ездишь верхом. И сейчас вижу.

Вспыхнула княжна, хотела было голос повысить, поставить дерзкую девку на место, но слова так и не слетели с губ. И впрямь: ее обучили ездить на лошади медленным, степенным шагом, в крайнем случае – передвигаться легкой рысью. Не более того. Она же не воин! Да и то, подбирали лошадок самых смирных, покладистых, чтобы беды не стряслось, упаси Боже…

– Так что же делать? – пересилив обиду и гнев, спросила княжеская дочь.

– Немного погодя, свернем в лес. Будем ехать тропами.

– А не заблудимся? – опасливо поежилась Любава.

Крапива улыбнулась:

– Я точно не заблужусь… Главное, не теряйся.

Так и сделали. Успели вовремя: через малое время по дороге пронеслась погоня. Сквозь ветки отчетливо разглядели и воеводу, и его людей. Крапива то ли услышала нарастающий топот, то ли загадочное шестое чувство подсказало… Торопливо спрыгнула, достала из седельного мешка сыромятный ремень и обмотала морду своей лошади, приказав княжне поскорее сделать то же самое. Та повиновалась, ничего не понимая и мысленно негодуя: дочке великого князя киевского указывают, да еще кто! Девка-полонянка!

– Зачем? – недоумевающее спросила Любава, когда конский топот давно затих вдали и учащенно бившееся сердце восстановило привычный ритм.

Крапива изумленно подняла брови:

– Чтобы не заржали невзначай и нас не выдали!

Княжна покраснела и чуть не расплакалась: дурочкой себя выставила, не понимающей самого простого! Сенная девка деликатно сделала вид, что ничего не заметила.

Так и начался их путь к черниговским лесам, где, судя по слухам, обитал страшный Соловей-разбойник. Разумеется, стремились они не к злодею, а хотели встретить Поповича. Самое лучшее – если бы удалось перехватить его на полдороге. Любава не питала надежд, что удастся отговорить богатыря от выполнения приказа князя: она слишком хорошо знала, как важно для Алешеньки блеснуть удалью богатырской и не прослыть неумехой, тем паче – трусом. Но лишь бы увидеть любимого, а там… А там видно будет.

Глава 10

Великое множество раз представляла княжеская дочь, как встретит Поповича, какие слова ему скажет и как застенчиво потупит очи долу, дабы не проявлять инициативы, непозволительной скромной девице. Чтобы сам нежно обнял ее могучими руками и осторожно прижал к столь же могучей груди. А теперь все умные мысли враз покинули ее русоволосую головушку. То ли всхлипнув, то ли завизжав, бросилась она навстречу остолбеневшему дружиннику (слава богу, тот догадался умолкнуть и не перечислять далее образные и красочные определения, касающиеся умственных качеств Муромца) и повисла у него на шее, болтая ногами как простая деревенская девка.

Описать лицо Алешеньки в эту минуту было решительно невозможно. Даже в чрезвычайно богатом русском языке не найдется для этого нужного количества точных цензурных слов. А прибегать ко всем его бездонным кладезям как-то неловко, ведь оную рукопись и слабый пол может прочесть… Остолбеневший? Нет, слабо. Ошарашенный? Не то… Охреначенный по голове тяжелым тупым предметом? Уже ближе… Впрочем, поставьте себя на его место!

Над настоящей деревенской девкой, лежащей без чувств на песке, хлопотала Крапива. Муромец же, послуживший причиной этого переполоха и его последствий, пронесся с хриплым воем мимо, расшвыривая песок огромными ножищами, и, пробежав еще немного вдоль берега, сиганул в омут. То есть в то место, где этот самый омут был. Каким чудом Илья его безошибочно нашел, впервые оказавшись на этом озере, да еще в состоянии, близком к безумству – «тайна сия велика есть».

– Утопился!!! – отчаянно возопил Попович. Богатырь был в отчаянии, не зная, что ему делать: то ли целовать любимую, то ли стряхнуть ее с шеи и броситься вытаскивать потенциального утопленника. А под черепной коробкой отчаянно билась мысль: «Господи, да я с ума схожу, не иначе!»

Но тут вода в озере забурлила ключом и вытолкнула кандидата в утопленники, словно не желала его принимать. Точнее, сразу двух. И трудно сказать, кто из них был ошарашен сильнее.

– Спасите!!! – истошно выл Водяник, не выпускавший из перепончатых лапок ту самую корягу, под которой он оплакивал пресными слезами свой позор. – Насилу… Тьфу, убивают!!!

– Что за чудо-юдо?! – орал Илья, у которого от потрясения вернулся разум в голову. Детинушка мертвой хваткой утопающего вцепился водяному в буро-зеленые волосы, при этом уверенно держась на воде и начисто позабыв, что вообще-то не умеет плавать.

– Алешенька! – голосом умирающего лебедя выдохнула Ладушка, придя в себя и углядев предмет грез своих девичьих, на шее которого повисла княжна. После чего разрыдалась: тоскливо, безутешно, как маленькая девочка, у которой отобрали любимую игрушку, да еще и злорадно посмеялись.

– Что с тобой? Ты бредишь? – всполошилась Крапива. Осеклась на полуслове и настороженно обернулась на Поповича.

– Ладушка, свет мой!!! – ахнул Илья, залившись краской. И поплыл к девке, продолжая держать за волосы Водяника. Наверное, просто позабыв про него. Хозяин озера отчаянно упирался и молил отпустить водяную душу на покаяние, но Муромец пропустил все мимо ушей.

– Кружи меня, кружи! – сияя от счастья, потребовала княжна. Богатырь, все еще плохо соображавший, машинально повиновался. Сделал полуоборот, и взору Любавы предстали Муромец с Водяником.

– А-а-а!!! Спасите!!! – истошно взвыла княжна, увидев чудовище, перепугавшее ее недавно до полусмерти. – Куда тащишь?! Брось! Приказываю тебе! Алеша-а-а!!!

– Боже, сохрани мой разум! – чуть не заплакал Попович. И бросил. Любаву. Как было велено…

* * *

Кое-как восстановилось спокойствие. Конечно, не сразу… Но на удивление быстро, учитывая состав компании. Наступил, выражаясь языком будущей эпохи, «недружественный нейтралитет».

Водяника отпустили на свободу, заставив перед этим поклясться, что он забудет свои охальные шуточки, баб да девок пугать перестанет, а если приблизится к ним, то только с благой целью: спасти, коль начнут тонуть. Чудище кивало, кланялось, клялось, что ежели нарушит слово, пусть озеро высохнет. После чего с облегченным вздохом скрылось в воде.

Княжна не отпускала от себя богатыря ни на шаг, держась с Ладушкой особенно вежливо, но от этой вежливости веяло могильным холодом. Повторила свое обещание насчет богатого приданого, подчеркнув: «когда выйдешь замуж за хорошего человека из села своего». При этом как бы невзначай взглянув на Илью.

Крапива сочувственно смотрела на Ладушку, старательно отводя взгляд от Поповича. И было в ее выражении лица нечто… Ох, только великий мастер словесности мог бы описать всю бурю чувств, слабые отголоски которых отражались в глазах и уголках губ половчанки, а также в ее голосе!

Муромец, у которого, по закону подлости, все слова, сказанные в пьяном бреду лошади (да еще не того пола!), вылетели из головы, только сопел да вздыхал, отчаянно смущаясь и не смея взглянуть на Ладушку. Княжна кипела от негодования: «Вот же дуб дубом!»

Попович, до которого с опозданием дошла вся двусмысленность ситуации, чувствовал к бедной девке из Карачарова искреннюю жалость, а заодно и некоторое раздражение: «Нашла, дурочка, в кого влюбиться!» При этом он с затаенным смущением, переходящим в страх, осознавал, что девка-то чудо как хороша! Личико ангельское, волосы – как золотой шелк, стан – стройнее не бывает, а голос-то, голос – будто лесной ручеек журчит… И добрая, покладистая – это видно сразу, никакой самоуверенной властности, как у Любавушки… Тьфу! Господи, помилуй…

Сама же Ладушка была похожа на безжизненную статую. Словно мыслями и сердцем была где-то далеко-далеко от этого берега.

«Уйду в монастырь, невестой Христовой стану…»

Рыжий кошак, отчаявшись что-то понять и не зная, как помочь хозяйке, решил попросту самоустраниться от всех тревог и волнений. Лег и заснул.

* * *

– Ах, бешштыдник! Ну, прошто шлов нет! – Баба-яга была искренне возмущена, но в ее голосе также звучал стыдливый и неподдельный восторг. – Ты што, на другую бажу попашть не мог?! К бабшкому ишподнему потянуло?!

Красный от смущения Лесовичок только развел руками:

– Уж как получилось. Я тогда лишь одного хотел: поскорее убраться подальше от этого дурного бугая! Думал, сейчас он и меня за ухо ухватит и начнет на пару с Поповичем таскать, приговаривая: «Чего здесь живешь?! А разрешение есть?!» Уж после того как избу мою разметал по бревнышку…

– Ты на него не жлишь. Он мужик хороший, только на выпивку шлабый. Как протрежвел да вше ошожнал, так убивалша! В ногах у хожаина, говорит: валятша буду, лишь бы проштил, и ижбу жаново ему поштавлю.

– Ну, коли так… – закряхтел Лесовичок. – Ладно, прощу. Но пусть и вправду земной поклон отдаст, орясина, спина не переломится! За дело! Перепугал до полусмерти! Я из-за него опять с количеством не рассчитал, проглотил больше, чем надо. Вот и попал… Кх-м! – он смущенно кивнул на большой квадратный ящик из диковинного материала, незнакомого в этих местах.

– Да уж, попал так попал! – рассмеялась Баба-яга, перелистывая столь же диковинную книжицу, гибкую и с небывало тонкими страницами. Там были изображены почти голые девки, призывно изогнувшиеся в соблазнительных позах. Самые деликатные их части были прикрыты вещицами, подобрать название которым старая ведьма не смогла, несмотря на весь свой жизненный опыт… Она лишь ахнула, схватилась за сердце, увидев такое, и густо покраснела. Потом торопливо огляделась по сторонам – не видит ли кто, кроме Лесовичка, куда она пялится? – и принялась листать книжицу дальше. Отплевываясь, ругаясь, ворча по поводу небывалого падения нравов и «бешпредельного бешштыдштва», а заодно чувствуя жгучий интерес. Когда же дело дошло до изучения содержимого диковинного ящика, Бабу-ягу просто в жар бросило. Трясущимися пальцами она перебирала крохотные кружевные вещицы, почти прозрачные и распаляющие воображение, теребила, рассматривала на просвет… Обмирая от стыда и негодования, ведьма боролась с могучим и естественным женским желанием ПРИМЕРИТЬ.

И тут вернулись пропавшие кони.

Сивка-Бурка выплыла из зарослей с величавой грацией племенной кобылы, за которую любой знаток кровных лошадей с туго набитым кошелем, не торгуясь, уплатил бы целое состояние. Меньше всего она была похожа на неказистую сельскую лошадь, участь которой – помогать хозяевам в тяжком труде и терпеть все тяготы и лишения скудного быта. Снисходительное торжество так и сквозило в каждом ее движении, а глаза лучились удовлетворенным счастьем.

За ней, с трудом волоча ноги, выбрался изможденный Гнедко, меньше всего походивший на богатырского коня. Глаза жеребца были переполнены тоскливым осознанием честно исполненного долга, вперемешку с кощунственными сомнениями: стоило ли его вообще исполнять.

– Батюшки! – всплеснула руками Баба-яга, позабыв от радости про «шрамные лошкутики». – Явилишь, милые наши! Радошть-то какая! Волки не шъели, мишка не жаломал… Штоп! А што это ш тобой?

Жеребец, которому был задан этот вопрос, издал пронзительное мученическое ржание, будто жалуясь на превратности злой судьбы. Сивка скромно потупилась.

Старая ведьма укоризненно покачала головой:

– Ах, бешшовештная! Ижмотала ты его… Глянь только, до шего довела!

– Да уж! – поддержал Лесовичок.

Кобыла, являвшая собой с виду образец девственной непорочности, издала робкое протестующее ржание, с чуть различимым ехидством. Мол, нечего возводить напраслину на честную девушку, хоть и четвероногую. Сам пришел, сам взобрался, а я не виноватая.

– Угу, конешно. Шам шпоткнулша, шам упал на ножик, и так шемнадцать раж подряд! – проворчала Баба-яга, жалостливо поглаживая гнедого по потной шее. – Не вжиши, бедолага! Поштрадал жа чужую глупошть. Кто ж виноват, што женшины ишпокон веку шамой штрашной мештью шшитают ижмену…

– Фр-р-р! – издала торжествующе-презрительный звук кобыла. Потом обвела глазами поляну и насторожилась.

– Илью ишшеш? А нет его, шоколика! Топитьша побежал! – всплакнула Баба-яга. – Между прошим, иж-жа тебя!

– Фр-р-ррр!!! – в храпе Сивки послышались нотки ужаса.

– Да не бойша, я жа ним Поповича погнала… Ушпеет, шпашет.

– Фр-р? – кобыла явно не разделяла ведьминой уверенности в способностях Алеши.

* * *

В далеком Киеве князь Владимир также испытывал все большие сомнения в способностях Долбозвона-Громослава. Время шло, а до сих пор не было ни блудной дочери, перехваченной и привезенной под отчий кров, ни хотя бы грамоты, как идет розыск! Креститель Руси из-за этого впал в уныние, временами переходящее в приступы гнева. Тогда доставалось всем: тиуну[6]6
  Должностное лицо в Древней Руси, нечто вроде княжеского управителя.


[Закрыть] – за будто бы небрежное отношение к княжескому добру, дружинникам – за плохую выправку, конюхам – за не самый приятный запах в конюшнях. (А как без него обойтись?!) Влетало и чтецу-летописцу – за неподобающие строки из Библии. Бедный монах зарекся читать про Соломона, но это не помогло, князь все равно находил, к чему придраться.

Вдобавок разбирало жгучее любопытство: что же это за странный мужик из Карачарова, которого мудрые старцы объявили будущим спасителем Руси? Возможно ли вообще такое чудо? А если вдруг… Князь вздрагивал, крестился, отгоняя страшную мысль: что будет, если этот самый Илья пойдет на службу не к нему, а к недругам, хотя бы к тому же поганому царю тугарскому Калину Огуреевичу?

Хорошего настроения, как легко можно понять, это не добавляло. Владимир свирепо хмурился, представляя в подробностях, какому наказанию подвергнет Долбозвона-Громослава, ежели тот вернется с пустыми руками. Третьим именем, на редкость оскорбительным, не отделается… Однако этого мало! Нужно было подстраховаться, на всякий случай.