Текст книги "Богатыриада, или В древние времена"

Глава 3

Далеко от этих мест, в славном златоглавом Киеве, великого князя Владимира, который вошел в историю с прозвищем Красное Солнышко, одолевали мысли невеселые… И было этих мыслей – полный короб, да с верхом.

Казалось бы, князь, баловень судьбы… Всего вволю. Наслаждайся жизнью. Ешь, пей, отдыхай, только и делай, что ничего не делай.

Ага, как же!

«Они думают, что нам, князьям, легко, – с раздражением размышлял Владимир. – Чушь! Досужие разговорчики! Сами бы попробовали! Мигом по-иному бы запели…»

Желающих попробовать, правда, не находилось. Втайне, может, сесть на его место мечтали многие, но заявить об этом вслух – ищите дурака! Князинька-то славился нравом крутым и на расправу был скор. А сесть вместо богато украшенного кресла на острый кол, смазанный бараньим жиром, никто не хотел. Или, в лучшем случае, в глубокий поруб, откуда выпустят дряхлым старцем, ежели не окочуришься.

Так что конкурентов Владимир мог не опасаться. Пока, во всяком случае. Но и других неприятностей хватало. Жалобы и мольбы о помощи текли потоком, с разных сторон обширной его державы.

От проклятых тугар спасу не было. Тамошний хан Калин, самозванно принявший царский титул, тревожил порубежье и вымогал дань, грозя в случае отказа осадить Киев.

На реках завелись лихие люди, грабящие купеческие лодьи. Их ловили и вешали, но на смену одним злодеям быстро приходили другие, больно уж велик был соблазн добычи.

В черниговских лесах появился какой-то Соловей-разбойник – ежели верить слухам, вовсе уж отмороженный беспредельщик. Ладно бы просто грабил, хоть что-то оставляя путнику, как у порядочных разбойников заведено, – он мало того, что обирал до нитки, так еще и предварительно оглушал бедолагу чудовищным по силе свистом, а опосля делал препаскудные вещи. Местный воевода, который получил от князя строгий приказ изловить злодея, связать и доставить в Киев на суд и расправу, потом долго трясся и мычал что-то нечленораздельное. Удалось разобрать лишь одно слово: «Противный!» Про дружинников, кои под его началом отправились в поход на Соловья, и говорить нечего: только стыдливо опускали очи долу и краснели, как девки, впервые узревшие мужскую наготу…

Мало того, собственная дочь и отрада учудила такое, что впору задрать подол и постегать хворостиной. Влюбилась в простого дружинника! То есть, справедливости ради, богатырь Алеша Попович и внешностью удался, и прославился ратными подвигами, так ведь низкую породу не спрячешь. Был бы хоть боярином! А тут… Любавушку-то уже за принца хранцузского просватали, а она вздумала амуры заводить с отцовым подданным! Тьфу! Молодежь нынче пошла вовсе невозможная, собственных родителей не чтит, на стародавние заветы плюет.

Расправиться с Поповичем князь не рискнул: уж больно любили Алешу дружинники… То есть не в том смысле слова, свят-свят! Уважали и ценили за храбрость, воинское искусство и щедрую натуру. Опять же, еще один богатырь, Добрыня Никитич – его побратим… Владимир поступил проще: услал возмутителя девичьего спокойствия из Киева, благо и причина подвернулась очень даже уважительная.

В один прекрасный день, когда князь особенно был удручен тягостными мыслями, явились к нему волхвы… Надобно отметить, что хоть Владимир и сам крестился, и подданных своих заставил сделать то же самое, ласково увещевая то словом властительным, то мечом и огнем, но старую веру все же уважал и к волхвам относился с почтительной опаской. Хорошо помнил печальную историю, случившуюся с Вещим Олегом… Потому принял делегацию в составе трех убеленных сединами старцев со всей вежливостью, усадил напротив себя, велел подать кушанья и питье.

– Благодарствую, светлый княже, но не до угощения ныне, время дорого! – заявил главный волхв. – Было нам видение…

И рассказал, в чем его суть.

Скажем прямо: князь не очень-то поверил, будто в каком-то селе неподалеку от Чернигова живет в обезноженном виде будущий великий богатырь и спаситель Руси. Ну а вдруг? Опять же, там неподалеку Соловей-Разбойник балует…

Губы Владимира растянулись в чуть заметной усмешке, которая заставила бы насторожиться любого человека, хорошо знавшего князя.

– Спасибо вам, мудрые ведуны, за то, что ко мне пришли! Тотчас же отправляйтесь в то село, действуйте от моего имени. А ради пущей безопасности дам я вам для охраны славного богатыря Поповича. Заодно и другое поручение ему дам, пусть потрудится ради славы и пользы государства нашего! – княжеский голос сочился медом.

– Благодарствуем за заботу, светлый княже, никакого защитника нам не надобно, мы себя и сами охраним… – начал было старший волхв, но тут Владимир недовольно нахмурился:

– А я говорю, надобно! Я князь или где?!

Старцы решили не спорить.

* * *

– Пришлось уж мне потрудиться ради государственного блага, раз во всей вашей компании – болван на болване! – голос кобылы Муромца был наполнен истинно женским ехидством.

Илья со стоном зажмурился, потом снова открыл глаза, с силой ущипнул себя, охнул и выругался. То же самое проделал и Попович.

– Да уж, браниться вы мастера! – констатировала лошадь. – Одно слово: мужики!

Гнедко выпучил глаза и с опаской отодвинулся подальше. Богатырского коня колотила мелкая дрожь.

– А с тобой, кобелина, я после отдельно потолкую! – голос кобылы зазвенел от возмущения. – Покажу тебе, как отвлекаться от караульной службы, на бабские прелести пялясь!

Жеребец с протяжным мученическим ржанием рухнул в высокую траву. Он, разумеется, не понимал ни слова, но до него дошло главное: лошадь заговорила человеческим языком! Не иначе, наступает конец света.

– Э-э-э… Может, отпуштишь, а? – робко прошепелявила Баба-яга. – Я больше не буду! Жуб даю…

– Лежи и молчи! Зуб она даст! Я ж тебе их выбила! – ехидно произнесла лошадь. – Тоже мне, нашла время кобелировать! В твоем возрасте, бабуся, это просто вредно.

На ведьмины глаза навернулись крупные слезы.

– Пошледней радошти лишила, окаянная! Чтоб ни дна тебе, ни покрышки! Вот ужо погоди, мои дружья ш тобой шочтутша! И Кот Баюн, и Кощеюшка…

– Может, еще и Змея Горыныча приплетешь? – в голосе лошади зазвучала уже откровенная издевка.

* * *

Богатырь Попович воспринял поручение князя без всякой радости. Неужели во всей дружине не нашлось другого витязя, чтобы старцев в дороге охранять? Опять же, расставаться с Любавой Владимировной ой как не хотелось… Правда, вторая часть поручения – поймать Соловья-разбойника, и либо башку ему на месте срубить, либо привезти в Киев пред светлые и грозные очи князиньки – утешила и даже польстила. Поначалу. А чуть позже вспомнил витязь про историю с отрядом, снаряженным для поимки того же Соловья (слухами земля полнится, дошли эти сведения не только до князя!), и ощутил он некоторый нехороший холод в нижней части тела.

Но отступать было некуда. Алеша скорее согласился бы умереть, нежели прослыть трусом. Поэтому без возражений и промедлений собрался в путь-дорогу. Настроение у него было, как легко догадаться, невеселое: все раздражало, старцы казались каркающими черными воронами… Попытался было по пути выведать, ради какой цели едут они в ту самую деревеньку Карачарово, но старший волхв ответил уклончиво: «Всему, мол, свое время, на месте узнаешь». Богатырь счел себя кровно обиженным: от прославленного героя, всей Руси известного, таятся! Потому и набросился с упеками, не разобравшись, в чем дело, когда поднялся шум-гам из-за будто бы похищенной девки… А когда ему в попутчики (мало того, в будущие побратимы!) навязали неотесанную деревенщину, настроение Алеши Поповича вообще перешло с отметки «бывает хуже, но редко» к «лучше удавиться».

Одно было утешение: покуда мужик находился в полной его власти. Старший волхв сказал ясно: «Обучи всему, что воин должен знать, гоняй и в хвост и в гриву, только в беспредел не впадай, имей совесть! Будь начальником строгим, но справедливым!» Алеша склонил голову, пряча торжествующую усмешку… Ну, мужик, ты попал. Конкретно.

А вот теперь до него с беспощадной ясностью дошло, что попал-то как раз он. Еще не добравшись до Соловья-разбойника…

* * *

– Так ты… – Муромец, героически сосредоточившись, собрал всю храбрость свою и ум и договорил: – человечьим голосом молвишь?!

Кобыла издала скорбный вздох, умудрившись вложить в него всю гамму чувств, как это умеет делать только слабый пол.

– Мужик, у тебя в роду предков с Севера не было? Ну, тех, которые на южном берегу Варяжского[2]2
  Балтийского.


[Закрыть] моря живут, вблизи Невы-реки, чудью именуются? – спросила она.

Илья наморщил лоб, напряг память.

– Да вроде одни росичи… Ну, может, в дальних поколениях и степняки какие попадались… А что?

– Тугодум ты, бедняга, вот что! В кого бы… Ну, ладно, хоть с опозданием, но все же дошло. Да, молвлю! Волхвы мне этот волшебный дар дали, когда над тобою совершали обряд. Мне их старший прошептал на ухо: помогай, мол, Илье, он хоть и могуч, как дуб…

– Ну, так! – горделиво приосанился Муромец.

– Но такой же тупой! – безжалостно договорила лошадь.

Алеша Попович истерично расхохотался: видимо, нервы не выдержали.

– А ты не ржи, аки твой конь! – гневно нахмурилась лошадь. – Он про тебя тоже кое-чего сказывал. Точнее, про вас обоих, жеребцов-производителей племенных…

Богатырь поперхнулся на полуслове и устремил на кобылу умоляющий взгляд.

– Ладно уж, промолчу! – смягчилась та. – Словом, мудрый старец наделил меня речью. Велел только прибегать к ней лишь в крайности. И еще кое-что велел запомнить…

Кобыла выдержала паузу. Все присутствующие, даже Баба-яга, затаили дыхание.

– Сила князя Владимира – в сундуке, Бабы-яги – в железном зубе, Соловья-разбойника – в яйце…

– В каком?! – с простодушным крестьянским любопытством поинтересовался, не выдержав, Илья. – В курином, аль в утином?

– Пять нарядов вне очереди! За беспредельную тупость! – рявкнул Попович, героическим усилием одолев душивший его хохот.

Кобыла снова вздохнула еще более тяжело и скорбно.

– В левом или правом, не уточнил, не взыщи. Как и про зуб, – усмехнувшись, она посмотрела на ведьму. – Поэтому и пришлось для надежности все зубы тебе вышибить… Которые были железные. А ежели вместе с железными и обычные попались, уж прости, разбираться некогда было.

– Штоб у тебя копыта отшохли! – старая карга от злости и обиды стала даже шепелявить сильнее. И вдруг насторожилась: – Погоди, погоди! Так это вы што, Шоловья ишете? Шо жлом к нему или ш добром?

– Да кто же к такому ироду с добром пойдет, глупая ты баба! – ехидно проворчал богатырь. – Со злом, ясное дело! Я имею княжий приказ одолеть супостата и башку ему оттяпать. А ежели повезет, так и живым в Киев доставить, чтобы его на виду у всего честного народа казнили. А ты меня чуть не… Кх-м!!!

– Ладно, шоколик, кто штарое помянет, тому жуб… тьфу, глаж вон… Я вам помогу Шоловья одолеть. У меня к нему тоже кое-какие шшоты…

– Это какие же? – недоверчиво спросили Попович и лошадь.

Морщинистые щеки старой ведьмы вдруг залил густой румянец.

– Он, ирод, бешштыдник, каких мало! Уж я ему вше припомню! – Баба-яга внезапно стала имитировать какой-то странный гортанный говор: – Ишь ты: «ызбушка, ызбушка, павэрныш кы лэсу пэрэдам, ко мынэ жадом, и накланыш…» Такого шраму в нашем лешу шроду не бывало!!!

Глава 4

Князь Владимир пребывал в крайне дурном расположении духа. Во дворце опасливо шептались: «Не с той ноги встал, раздает направо – налево…» И старались не попадаться на глаза Красному Солнышку, которому сейчас больше подошло бы прозвище Грозная Тученька.

А причина была старой как мир: «отцы и дети». Не зря еще великому мудрецу Сократу из земли Эллинской приписывали гневное выражение: «Дети стали совершенно невозможными!» Да и ученый муж из земли Латынской, Титом Ливием именуемый, в книге своей, повествующей о войне Рима с Ганнибалом, рассказал о сыновней преданности и наставительно заявил: «Какой достойный пример для нынешних развратных времен, когда дети родному отцу отказывают в уважении!»

Если кто еще не понял, не нашел светлый князь общего языка с кровью и плотью своей, Любавой Владимировной.

– На верную смерть послал? – рыдала княжна. – Чтобы загубил Соловей-разбойник моего Алешеньку? Ну, так знай: ежели это случится, верна его памяти буду! В монастырь уйду, невестой Божьей стану!

– Рехнулась, окаянная! – возопил Креститель Руси, схватившись за голову, когда в себя пришел. – Ты же с прынцем хранцузским обвенчаться должна!

– Обойдется лягушатник вонючий! Вот ему! – выпалила Любавушка, сотворив сгоряча фигуру из трех пальцев, которая только деревенской бабе в пылу ссоры с соседкой и простительна. Правда, тотчас спохватилась и, устыдясь невежества своего, даже покраснела, шепча: «Прости, Господи…»

Венценосный папаша пришел в такую ярость, что борода его чуть не встопорщилась, аки шерсть у злого кота:

– Ты где слов таких нахваталась, поганка?! Кто тебя научил?!

– А что, неправду я молвила? Лягушек они лопают! В бане, почитай, вовсе не моются! Лютеция ихняя – как село, навозом пропахшее! – кричала отцова радость, топая и распаляясь, подобно родителю. – И вообще, это низкопоклонство перед Европой – сущий стыд и срам! Свою гордость иметь надобно!

– На кол посажу! – заорал князь, но тут же спохватился. – То есть в порубе сгною! Тьфу, хотел сказать, на земляные работы… Да чтоб тебя! Заговариваться уж от злости начал! А ну-ка…

Хотел было князь-отец, как в былые времена, перекинуть дочку через колено и уму-разуму поучить, задрав подол, но Любава вывернулась и выскочила за дверь, истошно вопя:

– Спасите! Защитите! Я же деть!!!

Вот позорище-то… Теперь разговоров да сплетен будет на месяц, не меньше. А ежели до хранцузского двора дойдет?! Тамошний король-отец, небось, призадумается, стоит ли свое чадо с таким «подарочком» венчать… Тогда придется либо и без того богатое приданое княжны увеличить, чтобы хранцузы все же соблазнились, либо объявить помолвку расторгнутой, а это такой стыд и урон для чести государства!

Дабы успокоиться, Владимир велел кликнуть монаха-летописца, который заодно был княжеским чтецом: пусть расскажет что-то мудрое из Библии. А тому не пришло в голову ничего умнее, как читать про царя Соломона.

– Погоди, погоди! – насторожился князь, багровея лицом. – Значит, у Соломона было семьсот жен и триста наложниц?

– Истинно так, светлый княже, поелику был тот царь, хоть и мудрым да справедливым, однако же и сластолюбивым безмерно… – начал было объяснять монах.

Владимир, хрипло засопел, сгреб остолбеневшего чтеца за ворот рясы:

– Ты на что намекаешь?! Я тебя спрашиваю, ты на что, морда твоя летописная, намекаешь?! Точнее, на кого?!

Обомлевший монах только сейчас запоздало вспомнил, каким неутомимым распутником был сам князинька, до того, как принял святое крещение…

– А-а-а… Ы-ы-ы… Б-б-б… Библия так глаголет, я не могу ни убавить, ни прибавить! – кое-как промямлил монах, стуча зубами от панического страха.

– Вон!!!

* * *

Владыка же тугарский, бывший хан, а с недавних пор царь Калин, по батюшке – Огуреевич, напротив, был в самом благодушном настроении. Все шло по задуманному. Дань от Киева поступала исправно, поскольку князь Владимир резонно считал, что лучше уж откупиться малым, чем рисковать многим. (На самом деле Креститель Руси выразился резче: «Бросим кость собаке шелудивой, пусть отстанет!», но кто бы рискнул такие слова до Калина донести?!) Любимые кобылицы регулярно жеребились и давали молоко, бесчисленное количество наложниц делали, в сущности, то же самое… Не жизнь – сказание! Особенно если учесть, что непутевого двоюродного братца и соперника Шалаву удалось без лишнего шума и пыли выставить вон. Пусть теперь в землях Владимира промышляет да безобразничает… Судя по слухам, тамошний люд его имя на свое тарабарское наречие переиначил, стал каким-то Соловьем называть. Вот дикари!

Шамана, наделившего братца чудодейственной силой, без долгих разговоров закопали в землю, предварительно укротив на голову. Чтобы не умничал и не наглел сверх меры. Ишь чего вздумал: чтобы подданный превосходил своего царя, да еще в делах, особо чувствительных для любого мужчины! Впрочем, Калин готов был помиловать преступника, ограничившись доброй поркой в назидание, если бы тот согласился и над царем провести такой же волшебный обряд «укрепления яиц», сделав их сильнее, чем у Шалавы. Но шаман лишь упрямо мотал грязной нестриженой головой (вши и блохи так и сыпались по сторонам), твердя что-то про «озарение» и «интуицию». И где только таких слов нахватался, сын желтоухой собаки?! Калин не понял их смысла, но уразумел главное: отказывается! И поэтому сделал правой рукой знак, хорошо знакомый страже…

Шалаву, ясное дело, закопали бы в той же яме, но братец только нехорошо усмехнулся, повалил свистом пару десятков воинов вместе с их лошадьми и сбежал в земли Владимира, не дожидаясь, пока его засыплют тучей стрел с безопасного расстояния. Мстительно пообещав напоследок, что когда-нибудь сделает из черепа Калина чашу для питья. А перед этим… (От подробностей позвольте воздержаться, уточним лишь, что при осуществлении этой угрозы царскому гарему пришлось бы искать нового повелителя, либо томиться в праздной тоске.)

Возлежа в шелковом шатре на белоснежном войлоке, Калин неторопливо отхлебывал из золотой чаши кумыс, сделанный из молока любимой кобылицы, и поглаживал стан любимой (на данный момент) наложницы. Ему было хорошо, во всех отношениях!

– Может, пойти на Киев? – задумчиво произнес владыка тугар. – Развлечемся немного… Дома пожжем, церкви и лавки пограбим, а баб да девок… – усмехнувшись, он затеребил женскую кожу за нежным ушком.

– Пойди, пойди, господин мой! – услужливо подхватила наложница. – Прославься храбростью, захвати добычу великую!

– А может, не надо идти? – пальцы Калина принялись поглаживать копну иссиня-черных волос. – Что у меня богатства мало? Или баб? – царь многозначительно усмехнулся.

– Не ходи, не ходи, повелитель! К чему тебе лишние хлопоты?

– Гм! Но если я не пойду, мои воины могут заворчать: царь, мол, обленился, позабыл, как саблей машут…

– Так пойди на Киев! Не нужно злить воинов, повелитель!

– А я что, не смогу заткнуть им рты? А самых крикливых сделать короче на голову?

– Вот так и сделай, повелитель! Не нужно идти на Киев!

– А-а-а, молчи, женщина! Никакого ума! То иди, то не иди… Как в Киеве говорят, семь пятниц на неделе!

* * *

– Дармоеды! Тупицы! Ротозеи! Всех в поруб посажу! Перепорю! Заставлю до конца жизни за свиньями да птицей ходить! Целая толпа олухов, а за одной княжной не уследили!!! – князь, и без того страшный в гневе, сейчас превзошел самого себя. – Да я вас!..

Няньки, ключницы, покоивки[3]3
  Служанки, прибирающие в покоях (в дальнейшем – «горничные»).


[Закрыть] и прочая челядь, не говоря уже про стражников, дежуривших этой ночью, тряслись, аки осиновые листья на ветру. Воевода Громослав, срочно призванный пред светлые княжеские очи, – тоже. «Сейчас спросит: тебя как, сразу казнить, или хочешь сперва помучиться?» – с тоской думал старый служака.

На счастье виноватых и безвинных, Владимир, чуть не задохнувшись от вскипевшей в нем ярости, умолк на пару минут, чтобы отдышаться, и тут же вспомнил, что гнев – это смертный грех, как ни крути. Перекрестился, шепча: «Помилуй, Господи…» Перевел взгляд на кусок пергамента, зажатый в руке. Строки, написанные аккуратным почерком Любавушки, снова запрыгали перед глазами:

«Батюшка и повелитель мой, коли вам охота, так целуйтесь сами с лягушатниками, и можете какой угодно союз с ними заключать. Или эту, как ее, „ассоциацию“ – слыхала, есть у них такое чудное слово. А меня в это дело не впутывайте. Убегу и обвенчаюсь с Алешенькой, а там или казните нас, прогневавшись, или прокляните, выбросив из сердца своего, или простите, явив милость свою и любовь, – воля ваша. Сердцу не прикажешь, уж вам ли, батюшка, того не знать! Вы самого Соломона в амурных делах за пояс заткнули…»

Князь снова начал багроветь. Ах, поганка, родному отцу – и такие слова! Ну, мать ее!!! Стоп! А кто ее мать? Какая из наложниц Любавушку родила?! Владимир ахнул, сообразив, что и сам толком уже не помнит: их ведь столько было… Второй раз перекрестился, мысленно шепча: «Прости, Господи, слаб человек, искусу подвержен…»

– Драть надо было чаще! – проворчал князь, снова приступая к чтению.

«Целую ручки ваши и буду неустанно молиться за здравие любимого батюшки моего. Не поминайте лихом свою плоть и кровь! Княжна Любава, будущая Поповна».

– Р-р-рр!!! – хриплый рев раненого медведя раскатился по княжеской горнице. – Воевода!!! Подь сюды!

На подгибающихся ногах подскочил Громослав, не смея даже утереть пот, обильно текущий по лицу.

– Ты это что же, щучий сын, воев[4]4
  Воинов (уст).


[Закрыть] своих распустил? Им надо было глаз не смыкать, а они… Не то что княжну – всю казну мою могли вынести, а они и ухом не повели бы, сонные тетери!

– На кол посажу ротозеев! – заторопился воевода. – Другим в назидание!

– Вместе с тобой! – ехидно скривился князь.

– Вместе со мной! – машинально повторил Громослав. – Ох… Господине, смилуйся! Сколько лет служил тебе верой и правдой, сил и живота не жалеючи…

– Служил, не спорю. Однако же в святые себя не записывай, борода твоя многогрешная! Думаешь, твой князь слепой и глухой? – Креститель Руси заговорил вдруг с вкрадчивой любезностью. – Думаешь, не ведаю, чем ты втихаря занимаешься?

Воевода лишь чудом не лишился чувств, а волосы под шеломом встали дыбом.

«Неужто прознал, что я Калину-царю грамоты шлю, о делах в Киеве извещая?! Ой, пропала головушка моя… Хорошо если только на кол посадят…»

– Г-государь в-великий, п-пощади… – кое-как пробормотал дрожащими губами Громослав.

– Ладно, чего уж там… – смягчился вдруг князь, махнув рукой. – Един лишь Создатель без греха, а мы-то простые смертные… – Нагнувшись к уху взмокшего Громослава, которого тряс нервный озноб, договорил шепотом: – Понимаю, второй год как вдовеешь, плоть своего требует, а блудить со срамными девками – грех. Ну, так женись, хороняка! Рукоблудство-то – грех еще больший… Вспомни Библию! Понял?

– П-понял, с-светлый к-няже… – только и успел промолвить воевода, падая в счастливый обморок.

Настроение князя заметно улучшилось. Приятно все-таки, когда подчиненные так тебя боятся, что от любого твоего недовольства готовы лишиться чувств!

– Ну, ты, однако… – погрозил пальцем, когда Громослава отлили водою и похлопали по щекам, вернув на нашу грешную землю из небытия. – Держи себя в руках! Чай, не девка красная… Кстати, о девках! Кто еще с княжною сбежал?

– Сенная девка ее, Крапивой именуемая, светлый княже! – трясясь, забормотала старшая ключница. – Прозвище это за злобный нрав да острый язык ей дали! Половчанка она, из пленниц…

«Да, половчанки за словом в карман не лезут… И на ложе – ох, огонь да и только!»

Усилием воли, выдернув себя из приятных воспоминаний, князь начал раздавать указания:

– Воевода! Велю тебе тотчас отрядить погоню! Отбери лучших из лучших, да на самых добрых конях. Сам и возглавишь. Сделай все, чтобы настигнуть княжну до того как она повстречает Поповича! Воротишь ее ко мне, а будет упираться – свяжи. Даю тебе такое право. Только гляди, не переусердствуй! Награду тебе дам, а девку-половчанку тогда возьмешь в жены. Как раз всем хорошо будет, – и князь многозначительно подмигнул. – А ежели оплошаешь и они с Поповичем встретятся – разлучить, любой ценой! Действуй от моего имени. На крайний случай, прикажи воям своим убить богатыря. Ничего, не пропадем, бабы еще нарожают… Понял ли?

– Понял, светлый княже! Не сумлевайся, все силы положу, живота не пожалею!

– Действуй, Долбозвон!

Все, кроме князя, ахнули, выпучив глаза…

– Э-э-э… Великий государь, ты, видать, от горести да усталости имя мое попутал… – кое-как промолвил Громослав.

– Начальство ничего и никогда не путает! – наставительно погрозил пальцем Красное Солнышко. – Покуда не выполнишь мое поручение, носить будешь новое имя. Для пущего усердия! А вернешься с пустыми руками, прикажу тебе именоваться… – и князь, поманив воеводу, что-то прошептал на ухо.

Тот ахнул, побагровел и инстинктивно скрестил руки ниже пояса.