Текст книги "Богатыриада, или В древние времена"

Глава 5

– Негоже, Иван, Ильин сын, ты поступаешь! – в голосе немолодого мужика с суровым обветренным лицом и натруженными мозолистыми руками зазвенел металл. – Ой, негоже! Не по-соседски и не по-христиански. Про стародавние обычаи я уж и не говорю! Это что же получается: твой сынок мою дочку на всю деревню ославил, а вину свою прикрыть не хочет! И ты ему потворствуешь?! Совесть-то у тебя есть?

Папаша Муромца бессильно развел руками:

– Жбан Густомыслыч, хоть ты-то душу не мотай! Какое там потворство! Уж я с ним и так и этак… Твердил, что должен он жениться на твоей Ладушке, а мой неслух ни в какую!

Родитель «ославленной» девки озадаченно почесал в затылке:

– Ежели приданого надо добавить… Хотя вроде и так не поскупились!

– Святая правда, не поскупились! – поддержала его жена.

– Да не в приданом дело, – скорбно вздохнул Иван Ильич. – Не желает он, уперся и стоит насмерть.

Жбан нахмурился:

– Супротив воли отцовской, выходит, твой сынок пошел! Ну и молодежь подросла ныне… Ты грозил ему?

– Грозил. И гневом своим, и даже проклятием… Без толку.

– Пороть пробовал?

– Еще как! Аж рука устала! Да только ремень зря истрепал.

– А что такому бугаю ремень?! – поморщился Жбан. – Вожжами надо было!

– Так я и хотел вожжами, да тут… – папаша Муромца опасливо покосился на женушку, которая скромно сидела сбоку с послушно-безразличным видом. Как подобало бабе, знающей свое место и не встревающей в мужские разговоры. – Старцы эти не велели. Нельзя, говорят, покалечить можешь, а он нам для важного дела надобен. Сам ведаешь, спорить с волхвами – себе дороже!

– Так старцев-то в селе нет! Уехали, хвала Создателю, – резонно заявил Жбан. – Теперь мешать некому.

– Так и сына-то тоже нет! – не менее резонно возразил Ильин родитель. – Уехал с богатырем Поповичем. Теперь драть некого.

– Ой, горе-то, горе-е-еее! – пронзительно запричитала вдруг мать девки, раскачиваясь и заламывая руки, точно плакальщица на похоронах. – Для того ли я дитятко свое под сердцем носила, в муках рожала, кормила да воспитывала?! Теперь из любого дома на нее будут пальцами показывать да ухмыляться! А все из-за вашего обалдуя!

– Ну, ты не очень-то! – не выдержав, вскипела мать виновника переполоха. – Кабы правильно девку воспитывали, никакой беды бы и не стряслось! Что, мой Илюшенька чудище лесное, али сам Кощей, чтобы, его увидя, в обморок валиться?

– Уж мы-то ее воспитывали как надо! Девка скромная, тихая, честь свою блюла! Она же не виновата, что он на нее средь бела дня набросился! Перепужалась до полусмерти…

– Кто набросился? Да на вашу овцу белобрысую…

– Сама ты овца! Сучка крашеная!!!

– Я крашеная?!

Бабы с визгом содрали друг с друга головные платки, потом вцепились в волосы. Мужья, сбитые с толку таким внезапным поворотом событий, не успели вмешаться. (Ну или побоялись – о том летописи умалчивают…)

* * *

Девка же, из-за которой и вышел весь сыр-бор, в данную минуту обливалась горючими слезами. И потому, что доля ее оказалась горше некуда, причем без всякой вины, и из-за твердого заверения родителей: «Не кручинься, Ладушка, заставим его, подлеца, в церковь тебя свести, никуда не денется!» Из-за этого она и кручинилась, да еще как! Не хотела идти за Илью. Во-первых, потому что напугал он ее до полусмерти. Во-вторых, молодые мужики с густыми бородами внушали ей отвращение (бог весть, по какой причине). Наконец, в-третьих…

Несчастная дурочка влюбилась. С ходу. Насмерть. Как это обычно и случается с девицами, невинными до кончиков ногтей. В славного богатыря Алешу Поповича…

Рыжий кот, потянувшись и зевнув, утробно мяукнул, уставился на молодую хозяйку медово-наглым взглядом, в котором так и читалось: «Что, плохо тебе? Не переживай. Могло быть и хуже».

– Котя… – всхлипнула Ладушка, притискивая к себе любимца. – Люблю я его, понимаешь? Знаю, что никакой надежды, что проще звезду с неба достать, а ничего с собою сделать не могу! Без него мне жизни нет!

– Мр-р-р-рррр… – отозвался рыжак, скорчив задумчиво-многозначительную морду. В переводе с «кошачьего» на «человеческий» это следовало понимать: «Что поделаешь, такая ваша доля бабская: страдать из-за мужиков. Не ты первая, не ты и последняя».

– А меня хотят за нелюбимого выдать! Вот горе-то!

– М-мм-рр… – фыркнул Котя, мотнув головой.

«Ну, какое же это горе! Вот если бы тебя мышей ловить заставляли, да за съеденные сливки – полотенцем по хребту…»

– Ах, если бы ты меня понимал, все легче было бы… Но ты – тварь неразумная, тебе любовь неведома…

– М-м-рррррр!!!

«А вот это уже ни в какие ворота не лезет! Мы, коты, тоже любим! Каждую весну…»

– Не пойду за Илью! Противен он мне! Скорее руки на себя наложу!

– М-м-мммрр!!!

«Почему все бабы такие дуры?!»

– Нет, это смертный грех! Лучше убегу из дому!

– М-р-р!

«Ну, не все… Общение с умным котом все же сказывается…»

* * *

Воевода отличается от рядового дружинника, десятника, сотника и даже тысяцкого тем, что обязан мыслить стратегически. Сиречь, просчитывать последствия не только каждого своего шага, но и ворога. Думать и представлять себя на месте супостата, решая: «а что будет, если?..» Иначе никакой он не воевода, разве только по названию, и в настоящем бою получит жестокую трепку.

Что уж говорить про князя! Да еще восседающего на киевском престоле!

Владимир был гневлив, но отходил быстро и размышлял здраво. Посему, едва лишь конный отряд во главе с Долбозвоном-Громославом покинул столицу, держа курс на полночь, в сторону Чернигова, князь погрузился в думы. Стараясь все просчитать и предугадать. Чем может закончиться дело?

Первое. Блудную дочь перехватят и привезут обратно к рассерженному, но любящему отцу. Самый простой и хороший итог! Беглянке вправить мозги, применив проверенные домашние средства, а потом посадить под замок, на хлеб и воду… То есть, настолько далеко заходить все же не стоит, ведь родная дочь как-никак, хоть и непочтительная. И как можно скорее – замуж! За того хранцуза. В Лютеции дурь-то из головы выветрится быстро, хотя город – деревня деревней. Тут дочка права…

Так! Заодно выяснить, кто ей об этом поведал. И укоротить слишком длинные языки, другим болтунам в назидание.

Второе. Она успеет добраться до этого окаянного Поповича. Самое худшее – обвенчается с ним! Неприятно, спору нет, но все решаемо. Надо сделать вид, будто никакого венчания не было – раз. (Попа, при необходимости, расстричь под любым предлогом и отправить в самый дальний монастырь на тяжкие работы, а еще лучше в поруб, навечно.) Попович, ясное дело, не промолчит, станет возмущаться и права качать, а еще вернее – схватится за меч. Значит, придется убить, как Долбозвону-Громославу и было велено. Уж целая толпа воев с одним богатырем как-нибудь управится! А народу и дружине объявим, что переметнулся Алеша к врагам государства… Да к тем же тугарам! Не выдержал, мол, искуса, когда сам поганый Калин-царь пообещал ему кучу золота и руку любимой дочери своей…

Иным возможным свидетелям венчания отрубить головы – два. С дочкой поступить, как было сказано ранее, – три. В Лютецию, и поживее! К прынцу хранцузскому.

Грех, кто же спорит… Так грехи на то и существуют, чтобы их отмаливать. Бог милостив, простит. Ведь все будет сделано не корысти ради, и не по злобе, а едино из высших государственных интересов!

Дочка, правда, хранцузу не девкой достанется… И что с того? После свадьбы обратного ходу уже не будет. Ничего, как-то стерпит прынц урон чести своей. Едва ли начнет орать об этом на всех углах, жалуясь и выставляя себя же на посмешище. В крайнем случае, втихаря поучит жену уму-разуму, ну так это его право, а князя уже не касается.

Кстати, было у Любавы что-то с этим Поповичем или не было?! Тьфу, молодежь нынче пошла! В кого только…

(Тут князь, невольно покраснев, закашлялся.)

Третье. Самое плохое. Ротозей Долбозвон-Громослав дочку не сыщет, и она объявится в Киеве. Вместе с муженьком своим, чтоб ни дна ему, ни покрышки! Падут в ноги князю: решай, мол, нашу судьбу. Что тогда делать? Казнить, проклясть и выгнать с глаз долой, или простить и закатить пир на весь мир?

Губы Владимира растянулись в едва заметной усмешке.

– Прощу. Для вида. А уж опосля… Будет тебе, зятек дорогой, такое поручение, что вовек не исполнишь…

* * *

Кошки хорошо видят в темноте. Уж такими их матушка-природа создала, коль они по сути своей – ночные хищники. То есть охотиться могут и днем, но предпочитают спать. Ибо еще и ленивы безмерно – по воле той же матушки-природы… А уж ночью, особливо в предрассветные часы, не дают пощады ни грызунам, ни птахам, оказавшимся в пределах досягаемости. Не зря в народе сложилась поговорка: «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела».

Но кошка также – домашнее животное. И после ночной охоты любит приходить под теплый кров, понежиться на подстилке… Поглядишь со стороны – не свирепый хищник, а кроткое создание.

Котя в кротость впадать не собирался, поскольку был в дурном настроении из-за отсутствия оного крова и подстилки. А также сметаны и сливок, которые любил тайком лизать, даже зная, что получит за это по хребту. И не только полотенцем… Хорошая реакция, правда, до сих пор спасала его от коромысла, но сапог пару раз… э-э-э… «прилетал». Рыжак утешался тем, что за все в этой жизни приходится платить. Порядочным котам лакомства просто так не достаются.

Теперь же сапоги с полотенцем не угрожали, но и сметаны со сливками не было. Как и теплой мягкой подстилки. Был лишь угрюмый черный лес и трясущаяся от страха Ладушка, которая украдкой вылезла после полуночи из окна и, прихватив Котю вместе с наспех собранным узелком, отправилась на поиски богатыря Поповича. Мнением самого Коти она как-то забыла поинтересоваться, или вовсе не сочла нужным. Известно же, что страстно влюбленные на такие мелочи внимания не обращают!

Со всех сторон доносились угрожающие шорохи, пару раз глухо ухнул филин… Ладушка вздрагивала, крестилась и покрепче прижимала к себе кота. Сияющий образ Алешеньки стоял перед ее взором, придавая смелости.

«Любовь зла, полюбишь и… богатыря! – сердито думал Котя. – Принесла же его нелегкая в нашу деревню!»

Глава 6

– Ну, вот ответь: зачем ты так спешил? Куда летел, как на пожар? Окликнул бы ее издали или пошел навстречу, степенным шагом, как зрелому мужу надлежит. Да с доброй улыбкой! Она тогда не испугалась бы! А ты попер, как стоялый бык, сорвавшийся с привязи…

Илья сокрушенно развел руками, потупив буйную кудлатую головушку:

– Сам не пойму! Я же как во сне был, или в тумане… Столько лет сиднем сидел, колодой лежал, и вдруг – иду! В пляс готов был пуститься, во все горло орать, так радовался… И еще… – силач вдруг застенчиво умолк, отвернувшись.

– Да уж договаривай, не стесняйся! – подбодрила лошадь.

Товарищи по походу Алеша Попович, его верный Гнедко и Баба-яга громко храпели и сопели, досматривая десятые сны. Богатырь и ведьма – лежа на почтительном расстоянии друг от друга, жеребец – стоя у могучего дуба на краю поляны. А Муромец нес ночное дежурство: так распорядился вредный Попович, продолжавший обучать его всему, что обязан знать воин. Кобыла втихомолку вела с ним разговоры, чтобы не уснул: то ли из женской жалости, то ли потому, что ее саму бессонница одолевала, и хотелось общения.

Да, надобно уточнить: звали ее Сивкой-Буркой, хотя по масти кобыла была саврасой, со светло-рыжим корпусом и черными ногами. Почему так назвали? Бог ведает, а также папаша Ильи, наделивший кобылу этой кличкой после доброй порции медовой браги…

– Э-э-э… – нерешительно протянул силач. – Понравилась она мне! Я как глянул – будто тепло прошло по сердцу… Плывет, аки лебедь белая! И коромысло с ведрами так держит… Ну, просто слов нет, как хороша! До сих пор забыть не могу!

– У меня тоже слов нет! – сердито констатировала лошадь. – Это же надо такую глупость сморозить! Хорошую девку перепугал и опозорил… Стоп!!! А что же, орясина, тогда жениться на ней не захотел?! Почему уперся?!

– Так ведь батюшка приказывал на ней жениться, а я не хочу ее неволить! Раз испугалась меня, стало быть, не понравился… – Илья чуть не всхлипнул от расстройства, но вовремя пересилил себя: мужику, да еще будущему побратиму славных богатырей, негоже в слезы ударяться, не баба все-таки. – Это ж не любовь была бы, а… – Муромец отчаянно искал подходящее слово, не нашел и тяжело вздохнул: – Ну, нехорошо как-то! Не по-людски.

– Ой, болва-а-ан… – простонала Сивка-Бурка. – Такие даже среди мужиков редко попадаются!

Наступила тишина, прерываемая коллективным храпом, лошадиным сопением и всякими лесными звуками…

– Ты хоть понимаешь, каково ей сейчас приходится? – снова завела разговор лошадь. – Селяне – им же только дай повод языками почесать! Выдумают все: и что было, и чего не было… Отцу с матерью – стыд и срам, они на бедной девке и выместят.

– Так ее что… ремнем будут бить?! – возмущенно вскинулся Илья, вспомнив папашино «вразумление». – Или даже вожжами?!

– Может, и не будут, а жизнь устроят такую, что хоть в петлю лезь, – грустно отозвалась кобыла. – А все из-за тебя!

Муромец со стоном закрыл могучими ручищами лицо. Но тут же решительно вскинулся:

– Не допущу! Кто ее обидит, будет иметь дело со мной!

* * *

Воевода, страстно мечтавший поскорее избавиться от второго позорного имени (о третьем, коим грозил князь, Долбозвон-Громослав даже думать боялся), взялся исполнять поручение со всем служебным рвением. Дураком он не был, иначе никогда не поднялся бы выше сотника, в самом крайнем случае – тысяцкого, а потому додумался до простой и естественной вещи: искать беглянку по запаху. Благо, охотничьих собак, выученных идти по следу добычи, не теряя его, на княжьей псарне хватало. Надо было лишь заполучить самую толковую и неутомимую, и с острым нюхом, само собой.

Магическая фраза: «Именем великого князя!» действовала, как по волшебству. Старший псарь тотчас велел привести собаку по кличке Вырви-Глотку, заверив, что второй такой гончей даже здесь не найти, а уж при других княжеских дворах – и подавно. Попутно приказал одному из своих помощников спешно собираться в дальний путь, лишних вопросов не задавать, беречь пса как зеницу ока и исполнять все приказы воеводы безропотно. Тот попробовал было заикнуться, что-де не воин и в походе от него толку мало, но Долбозвон-Громослав повторил магическую фразу, нехорошо нахмурившись и проведя ногтем большого пальца по волосатой шее. Парень на подгибающихся ногах помчался за вещами, необходимыми в дороге.

А вот с нянькой сбежавшей княжны пришлось повозиться. Она чуть не огрела воеводу по голове прялкой, услышав приказ выдать какую-нибудь вещь, хорошо сохранившую запах Любавы, лучше всего – спальную рубаху, которая была на княжне этой ночью.

– Ах, бесстыдник! Ишь чего задумал! Девичью рубаху – и чужому мужику?! Чтоб он ее нюхал?! Такого сраму у нас отродясь не было!

– Да что тебе в голову взбрело? Не я нюхать буду, а пес! – попробовал было объяснить ошарашенный и немного смущенный Долбозвон-Громослав, после чего нянька взбеленилась еще пуще и прялка все-таки дотронулась до его макушки. Кстати, весьма чувствительно.

Тут уж и воевода вышел из себя: затопал, затряс кулаками и пригрозил гневом самого великого князя, а также пыткой и лютой смертью. Нянька перепугалась, стала низко кланяться и просить прощения:

– Не сердись на глупую бабу, Громослав Пучеглазыч! Известно же: волос долог да ум короток! Не гневайся, отец родной и благодетель! Сейчас, сейчас все тебе выдам…

Кроме требуемой рубахи она вручила воеводе домашнюю обувку княжны – мягкие кожаные поршни, расшитые золотой нитью. Воевода запоздало догадался, что требовать надо было именно их: запах-то от ног самый сильный, сохраняется долго, собака легче учует! Но, чтобы не признаваться в своей промашке, с суровым видом принял и то и другое, проворчав:

– Всыпать бы тебе плетей за дерзость, да скажи спасибо, что возиться мне с тобой некогда, дело больно важное!

* * *

Утром вся честная компания, немного подкрепившись, двинулась дальше по лесной тропе. Муромец, у которого слипались глаза после бессменного ночного дежурства, отчаянно зевал, стараясь не забывать прикрывать рот ладонью: так потребовал богатырь, пригрозивший влепить еще пару нарядов за неумение вести себя в обществе.

– Верно говорят: можно вывезти мужика из деревни, но деревню-то из мужика не выведешь! – ехидно заявил Попович.

– Шоколик, так он же не вышпалша… – попробовала было вступиться за Муромца Баба-яга, но Алеша только отмахнулся пренебрежительно:

– Воин обязан стойко переносить все тяготы и лишения службы! Читала устав княжеской дружины, вторую строку от верха?

– Да ты шмеешшя, што ли, я же неграмотная! – смутилась ведьма.

– Ну тогда и не лезь, бабка, не в свое дело!

– Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак! – ехидно произнесла Сивка-Бурка.

Попович побагровел:

– Эт-то еще что?!

– Это пятая снизу строка! – весело заржала кобыла. Не выдержав, прыснула и Баба-яга, и даже отчаянно желавший заснуть Муромец усмехнулся. За что тут же схлопотал еще один наряд: негоже, дескать, подчиненному проявлять неуважение к начальству.

«Да сколько уже этих нарядов?! – ужаснулся про себя Илья. – И знать бы, что за хрень такая!»

Чтобы отвлечься от мыслей тягостных, начал Илья смотреть по сторонам. Ох, красота-то какая! Лес, где преобладали вековые сосны, ясным летним утром выглядел хоть и сурово, но очень привлекательно. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густые ветви, ложились на тропе яркими светлыми бликами, и в них светились разноцветные маленькие огоньки цветков. Пели птицы, доносился частый и сильный стук: высоко наверху трудился пестрый дятел.

«Эх, благодать божья…»

Расчувствовавшись, Илья машинально зевнул, позабыв про «манеры», и тут же получил начальственный окрик и прибавление нескольких нарядов.

«Жаль, поторопилась Сивка-Бурка с помощью… Ну, что ей стоило малость припоздниться?!» – сердито подумал Муромец.

* * *

К полудню добрались до большой поляны, с краю которой, под могучим дубом, приютилась то ли изба, то ли лачуга – с первого взгляда и не разберешь. Довольно крепкая, но неопрятная, словно жилище бобыля, коему так не хватает достатка, порядка и заботливой женской руки.

– Каррр! – поприветствовал их хриплым голосом громадный старый ворон, устроившийся на том самом дубе.

– И тебе, пашкуднику пернатому, не хворать! – отозвалась Бабя-яга. – Где хожаин?

– Кар-р-р! – в голосе птицы послышалось явное недовольство: то ли из-за «паскудника», то ли по какой другой причине.

– Ах, вше пьет? До ших пор из жапоя не вышел? – ахнула ведьма, осуждающе качая головой. – Ну и ну!

– Карррррр!!!

– Ладно, ражберемша… Эй! Шонная тетеря! Глажки открывай, шолнце уже вышоко!

Из-за косо прилаженной дощатой двери донесся страдальческий стон, затем жалобы на неудавшуюся жизнь и незваных гостей, которые хуже тугарина. Завершилось все вопросом:

– Кого нелегкая принесла?

– По голошу ужнавать надо! – не на шутку рассердилась Баба-яга. – Давай, поднимайша! Дело к тебе ешть.

– Погодите немного, хоть похмелюсь… Ох, тяжко мне…

– Я тебя шейшаш помелом так похмелю, мало не покажетша! А ну, выходи! – пригрозила Баба-яга и вправду взмахнула метлой. Ступу ей пришлось оставить на том месте, где она приставала к Поповичу, поскольку, лишившись волшебных зубов, ведьма утратила способность к полету. Однако расстаться с помелом отказалась категорически, чуть не плача и твердя: «Я ш ним шроднилаш…» Растроганный Муромец предложил, что понесет ступу: что там для него лишняя тяжесть! Но сердитый Алеша, чудом избежавший самого тяжкого для богатыря унижения, запретил даже думать об этом. Кобыла только многозначительно усмехнулась…

Что-то заскрипело, затрещало, упало с грохотом, затем дверь открылась и взору честной компании предстал владелец лачуги – мужичок малого роста с многодневной щетиной на опухшей страдальческой физиономии и косящими в разные стороны глазами. В правой руке он сжимал опорожненную прозрачную посудину диковинного вида. Крепкий запах перегара так и пополз по поляне, заставив лошадей страдальчески поморщиться.

– Тьфу! Какая гадость! – не выдержав, сплюнула Сивка-Бурка. – Меня сейчас стошнит!

– Каррррр!!! – дико заорал ворон, чуть не свалившись с ветки.

Мужичок вздрогнул всем телом, ухватившись за косяк, чтобы не упасть. Глаза перестали блудить по сторонам, округлились и уставились на кобылу.

– Допился! Белая горячка! – всхлипнул он.

– Пока еще нет, – усмехнулась лошадь. – Но скоро будет, если не возьмешься за ум. Придет тогда к тебе большая-пребольшая белочка, размером с матерого кабана… А уж что она с тобой сделает – ни в сказке сказать ни пером описать.

У мужичка застучали зубы. Посудина выпала из ослабевшей руки, шлепнувшись в густую траву. Привлеченный ее диковинным видом, Попович проворно соскочил с седла, подобрал и озадаченно поднял брови:

– Сроду не видал такого! Сделано непонятно из чего, на диво ровно да гладко, и наклейка какая-то чудная, с буквами заморскими… Откуда взял-то?

Мужичок только тупо таращился на кобылу и мычал что-то нечленораздельное.

– Оттуда, откуда он вше берет?.. Иж будушшего! – пояснила Баба-яга. – Дар у него такой, волшебный!

– Из будущего?! – хором ахнули Алеша, Илья и Сивка-Бурка. Даже Гнедко, хоть ничего и не понимал, тоже вздрогнул и насторожился: видимо, проникнувшись серьезностью ситуации.

– А то! Вы не глядите, что шморчок шморчком, внешношть – она обманчива! Ох! Я же ваш пожнакомить жабыла! Шклерож проклятый! Штарошть – не радошть… Это – Мужичок-Лешовичок, или Боровичок, как его ешшо нажывают.

– Мужичок-Лесовичок? Тот самый? – ахнул Попович, невольно отступив на пару шагов.

– Тот шамый, откуда же другому вжатша… Другой штолько и не выпьет!

* * *

Тут надобно сделать небольшое пояснение.

Многие люди упорно считают Мужичка-Лесовичка чем-то вроде беззлобного и безобидного деревенского дурачка, обижать которого – большой грех. И сильно ошибаются. Особенно если учесть, что такой сам любого обидит… Да, внешность у Лесовичка неказистая, одежонка потрепанная, физиономия простецкая, а глазки – наивно-добрые. Но это лишь с виду. Как правильно заметила Баба-яга, внешность – она бывает обманчивой.

Мужичок-Лесовичок, конечно, не леший, но постоять за себя умеет. А каковы его способности, что он может сотворить в любое мгновение – того он и сам зачастую не ведает. Как малое дитя, в руки которому попала волшебная сила. Поэтому с ним нужно обращаться вежливо и без особой нужды не злить: себе дороже.

Но чтобы он мог приносить что-то из будущего?! Об этом ни в одной сказке не говорилось. Неудивительно, что слова старой ведьмы произвели такое впечатление.

Придя в себя, путники потребовали от мужичка объяснений. Дружно, вежливо, но настойчиво. Чувствуя некоторый благоговейный страх, а также жгучее любопытство. Особенный интерес проявила Сивка-Бурка: ясное дело, баба – она всегда баба, даже с четырьмя ногами, гривой и хвостом, ей любопытствовать от природы положено!

Понимая, что от него не отстанут, хозяин лачуги махнул рукой:

– Ладно! Слушайте! Вот только… – он смущенно потупился, попросил немного обождать и скрылся в своем жилище. Послышались смачные страдальческие звуки, будто умирающий от жажды путник присосался к фляге с водой, поднесенной добрым человеком. Вскоре Лесовичок снова показался на пороге, улыбаясь…

– Совсем другое дело! Прямо душа поет, и легко на сердце. Ох, пиво для опохмелки – самое то! Лучше – только шампанское… Правда, какой-то умник говорил, будто шампанское по утрам пьют либо князья да родовитые бояре, либо скорбные на голову… Ну так уже полдень.

– Шампанское? Это что за слово такое чудное? – насторожился Попович.

– А, в двух словах не объяснишь… Вроде зелена вина, да только слаще, и с пузырьками. Я больше всего люблю полусладкое! Полусухое тоже ничего, а вот сухое – бр-р-р! – Лесовичок скорчил брезгливую гримасу. – Ну, а ежели брют – это вообще не для меня. Один раз попробовал и чуть с ума не сошел: такая была изжога! Теперь эту гадость в рот не возьму ни за какие коврижки.

Богатырь недоверчиво покачал головой:

– Зелено вино – да с пузырьками? Забродило, что ли?

– Это в башке у тебя бродит! – разозлился Лесовичок, уязвленный таким недоверием и непочтением к любимому напитку. – Не веришь? А ну, гляди сам!

Сорвавшись с места, он снова скрылся в лачуге и вынес оттуда темную посудину с высокой длинной горловиной, запечатанной какой-то диковинной блестящей штучкой, а также несколько деревянных чарок. Попович, Илья, обе лошади и даже Баба-яга, которой доводилось прежде изредка видеть такие диковины, уставились на неведомый сосуд как зачарованные.

– В старых сказаниях говорится, что вот в такие сосуды злых волшебников запечатывали! – с опасливым благоговением прошептал Алеша. – Как их звали-то только… Богатырь напряг память, призадумавшись, потом хлопнул себя по лбу. – Джинны, вот!

– И джин будет, и виски, и ликеры, и все прочее! – прогудел Лесовичок, снова придя в благодушное настроение. – Для хороших-то людей ничего не жалко! – его пальцы тем временем проворно раскручивали тонкую витую проволочку. – Я потом новые добуду, как снова на ту мелкооптовую базу перенесусь…

– Куда? – насторожился Попович.

– Это рай земной! – небритая физиономия мужичка растянулась в доброй счастливой улыбке. – Там энтих сосудов, что листьев в лесу! Попасть туда можно, правда, лишь накушавшись сушеных мухоморов… Ну, так у меня с прошлого года запас еще не иссяк, а осенью новых заготовлю.

Проволочка отлетела в сторону, за ней последовала тончайшая металлическая пластинка, которую можно было сминать, как тряпицу. Илья искренне подивился искусству неведомых кузнецов: так раскатали! И тут Лесовичок предупредил:

– А вот сейчас громыхнет!

Муромец усмехнулся про себя: «Ври больше, на небе ни облачка…» И тут действительно громыхнуло. Точнее, громко хлопнуло, но эффект от неожиданности вышел изрядный.

Гнедко шарахнулся в сторону, истошно заржав и чуть не сбив с ног Сивку-Бурку.

Та потрясенно произнесла: «Мать моя лошадь!»

Старая ведьма шепеляво взвизгнула, прикрыв голову руками.

Богатырь подскочил на месте, изменившись в лице.

Илья округлившимися глазами уставился на пузырящуюся белоснежную пену, которая хлынула из горлышка посудины. Лишь губы беззвучно шевелились.

– Что, не обманул? – захохотал довольный Лесовичок и принялся проворно разливать соломенно-желтую жидкость по чаркам. – Ну, за встречу!

– Погоди, погоди! – спохватилась Баба-яга. – Шейчаш шнова напьешша, а у наш к тебе важное дело! О пашкуднике этом, Шоловье-ражбойнике, толковать пришли.

– Нечего годить, тебе не родить! Уж по одной-то – дело святое. А под хорошую выпивку и беседа течет легче… О ком?! – спохватился Лесовичок, наливаясь кровью. – О Соловье?! Да он, сучий сын, у меня цельный ящик шампанского спер! Любимого моего, полусладкого! За его погибель!!! Чего ждете? Может, вы нерусские? Вы меня вообще уважаете?!

Уж против такого-то довода возражений найти не удалось. Чарки сдвинулись с глухим деревянным стуком.

И пошло-поехало…