Текст книги "Богатыриада, или В древние времена"

Глава 7

Сколько нужно хмельного, чтобы вусмерть напоить здоровенного мужика с комплекцией Муромца?

Если вы скажете: очень много, то, скорее всего, не ошибетесь. Однако же не забывайте, что прежде был он парализованным инвалидом и ничего крепче домашней браги не пробовал. Да и ту ему подносили лишь изредка, по большим праздникам: мол, и так судьбою обиженный, пусть хоть немного порадуется…

А тут всего было! Не поскупился Лесовичок, угостил нежданных и незваных гостей на славу. После того как опустела бутыль с шампанским, принес он еще одну. Осушили и ее, одобрительно причмокивая от удовольствия. За ней последовала третья: ведь Бог троицу любит! А потом – прямоугольная темная емкость с бело-красной наклейкой, где красовались столь же диковинные буковки и непонятно какое изображение.

– Виски «Баллантайнс»! Из земли Скотской! – с гордостью пояснил Лесовичок.

«Это что же за земля такая, где даже скотина пьет хмельное?!» – с восторженным испугом подумал Илья. Но гостеприимный хозяин уже разлил приятно пахнущую темную жидкость по чаркам, и посторонние мысли покинули голову Муромца…

Разомлевший от шампанского Попович, видно, решил побыть добрым. Позволил и Илье отведать дармового угощения, лишь на всякий случай пригрозил, снова поднося к устам чарку:

– Гляди у меня! Окосеешь – десять нарядов влеплю… ик!

Илья только усмехнулся: с чего ему раскосым стать, чай, не басурман… И с наслаждением проглотил диковинный напой из Скотской земли. Глотку словно огнем обожгло, перехватило дыхание. В первый миг выпучил глаза и закашлялся, но почти сразу же стало так хорошо… Муромец широко улыбнулся. Он сейчас искренне любил весь мир божий и страстно хотел сделать кому-то доброе дело. Даже вреднюге Поповичу. А потом вспомнилась ему Ладушка, и представил он, как в этот самый момент злые соседи напраслину на нее наводят, в слезы вгоняя… Силач тяжело вздохнул. Скупая мужская слеза скатилась по заросшей щеке.

– Ох, напьетешь, ироды! – с притворной укоризной заламывала руки захмелевшая Баба-яга, игриво поглядывая на Лесовичка. – Мы же о деле говорить должны! Как Шоловья одолеть!

– Никуда он не денется, Соловей твой! Сейчас вот эту бутыль уговорим и все обговорим… Ха-ха-ха! Как сказал-то, а?! – захохотал Лесовичок, снова наполняя чарки. Рука уже дрожала, часть напоя пролилась мимо.

– Гы-ы-ыыы! – поддержал хозяина Попович, утирая слезы.

– Гляди, как ведут себя пьяные мужики! Ты и то ржешь тише! – с укоризной сказала Сивка-Бурка гнедому. Тот не понял ни слова, но на всякий случай опасливо отодвинулся.

Горячительный дар земли Скотской был быстро отправлен по назначению, после чего Лесовичок угостил их напоем из Хранции. Названия осоловевший Муромец не припомнил (в голове уже все плыло и плясало), ему лишь казалось, что оно было похоже на слово «лошадь». То есть на «коня».

А потом гостеприимный хозяин внял наконец мольбам Бабы-яги, сидевшей у него на коленях и обнимавшей за шею. Разговор свернул к главному: каким оружием надежнее всего можно одолеть «Шоловья-ражбойника». (Он же – «шукин шын», «бесстыжий ворюга» и «наглый пришелец».)

– Сейчас поглядим, что у меня в закромах родины завалялось… – пообещал Лесовичок, ссаживая ведьму с колен и награждая ее шутливым шлепком пониже спины. Старая карга взвизгнула и игриво расхохоталась, покраснев: ни дать ни взять, юная прелестница, застигнутая при купании каким-то охальником, подглядывающим за ее наготой.

– Ох, шалунишка… В крашку штарушку вогнал…

В хижине что-то долго падало, гремело и лязгало. Потом Лесовичок, пыхтя от натуги, вытащил какую-то диковинную железяку, соединенную одним концом с гладко оструганным куском дерева. Посередине снизу торчала прямоугольная железная коробка, а за ней – железная же скоба, вокруг небольшого предмета, похожего на слегка изогнутый крюк. Тоже железный. Из прорези в верхней части коробки тянулась, исчезая под крышкой диковинного оружия, лента, в которую были вставлены предметы, похожие то ли на небольшие остроконечные металлические пальцы, то ли на… Илья, покраснев, прогнал слишком вольные мысли.

– Я в прошлый раз, видно, слишком много грибочков употребил… – пояснил хозяин, утирая пот со лба. – Поэтому промахнулся, не на свою базу попал, а куда-то в другое место. Надо полагать, к тамошним воинам. Поднялся переполох, начали орать: «Стой! Стрелять буду!» А мне это надо, чтобы меня стрелами истыкали?! Схватил первое, что под руку подвернулось, и обратно… Вот только что делать-то с этой хреновиной, ума не приложу. А выбросить жалко.

– Д-дай взглянуть… Я в-все ж б-богатырь… – пробормотал, с трудом ворочая языком, изрядно охмелевший Попович. – Ишь ты… Увесистая штуковина… Вот только как ею биться? Может, гвоздить, как палицей? – Ухватив странное оружие за железный конец, поближе к круглому срезу, Алеша с гулом рассек воздух несколько раз и поморщился. – Не-а, неудобно… Вот эта хреновина мешает!

Он с раздражением ткнул пальцем в железную коробку. Внутри что-то лязгнуло.

– Ну-ка, ну-ка! – заинтересовался богатырь. – Как ее открыть-то?

Он стал нажимать, тянуть, вертеть… Коробка, сидящая в гнезде, не поддавалась. Применять всю силу Алеша не захотел: остатки разума, не затронутые хмельным, подсказали, что этак можно испортить чужую вещь. А леший ее знает, сколько она стоит… Небось, целых две гривны, если не три…

– Позволь мне? – с пьяным простодушием спросил Муромец, перед глазами которого Алеша Попович, Мужичок-Лесовичок и Ладушка сменяли друг друга, изгибаясь в каком-то странном танце с коромыслами и ведрами. Рядом кружились, переплетясь гривастыми шеями, Гнедко и Сивка-Бурка, причем кобыла с застенчивой укоризной шептала на ухо сгорающему от страсти жеребцу: «Ну не сразу же, на лужок хоть своди сначала…»

– Т-тебе? Х-ха! – рассмеялся Попович. – Держи, п-попробуй…

Лучше бы он этого не делал.

* * *

С древних пор известно, что дуракам везет. Почему – умные люди объяснить не могут, а просто примиряются с этой истиной, разводя руками и пожимая плечами.

Спьяну ухнет дурачок в омут – и ничего, вынырнет обратно, даже воды не наглотается…

Пойдет накоротке через лес, кишащий разбойниками, чтобы срезать дорогу, – и хоть бы кто пристал, требуя решить старую как мир загадку: «Жизнь или кошелек?»

Решит жениться – не известно, за какие заслуги, достанется сущий клад, а не баба: добрая, любящая, терпеливая…

Заполучит в руки диковинное оружие, притащенное кудесником из далекого будущего, – ни себя не убьет, ни других… Хотя дело было ой как близко к такому исходу!

Строго говоря, дураком Муромец все-таки не был. Ну не виноват же человек, что сиднем просидел тридцать три года из-за болезни окаянной, ничему не обучаясь! Однако же и умным его назвать – погрешить против истины.

А тут повезло. Только-только почувствовал в руках незнакомую тяжесть, как в затуманенной от хмельных напоев голове будто что-то щелкнуло. Практичный крестьянский ум подсказал ему: тянуть надо за то, что выпирает вбок, а нажимать на то, что вбок не выпирает.

Так Илья и сделал. С доброй простодушной улыбкой сеятеля и хранителя он ухватился за странный крючок, торчащий сбоку странной железяки, и резко потянул на себя. К неописуемому восторгу Муромца, крючок повел себя послушно, оттянувшись до отказа. Но при этом внутри что-то громко лязгнуло. Илья растерялся и выпустил крючок. Тот быстро вернулся в прежнее положение, и лязг раздался снова, но уже тише.

– Ух! – облегченно выдохнул Муромец. – Хорошо, не сломал диковинку, она, может, дорогая…

После чего он решил надавить на тот крючок, который таился внутри железной скобы. Зачем? Спросите чего проще у пьяного. Захотелось – и все тут…

Раскатистый грохот больно стегнул по ушам, и в лесном воздухе остро запахло кисловатой вонью. Окаянное оружие задергалось и заплясало в лапищах перепуганного Муромца, как необъезженный конь. Завопив с перепугу во все горло, Илья что было сил удерживал крючок, одновременно продолжая давить на него. Он мысленно взывал и к христианскому богу, и к тем богам, которым совсем недавно еще поклонялся его народ, умоляя успокоить разошедшуюся штуковину. Но грохот не прекращался, из стен хижины Лесовичка и из сосновых стволов летела крупная щепа, а в небе с перепуганным хоровым ором кружились птицы. Из щели окаянного оружия вылетали те самые предметы, похожие то ли на металлические пальцы, то ли на более деликатную часть тела воина. Только уже без острых наконечников. Наверное, таившееся внутри чудище их пожрало.

У прочих участников застолья хватило ума упасть в траву. То же самое сделала Сивка-Бурка, истошно заорав:

– Мамочка моя, зачем ты мною ожеребилась?!

Гнедко от потрясения сначала застыл как вкопанный, затем рванулся к лесу, желая убраться подальше от непонятного ужаса, но уздечка, которой его привязали к ветке, была слишком крепкой. Ветка – тоже.

Старый ворон на суку даже не каркнул: видимо, перехватило дыхание.

Грохот закончился так же внезапно, как и начался. Муромец округлившимися глазами смотрел на окаянное оружие, ставшее тихим и послушным. На его лице застыло выражение, описать которое не смог бы даже самый ученый муж: слишком уж много чувств одновременно испытывал Илья!

Мужичок-Лесовичок с опаской приподнял голову, оглядел ущерб, нанесенный жилищу, и высказал все, что об этом думает. Образно и красочно. К нему присоединился Попович, пообещавший не пожалеть сил и времени и сделать-таки из Ильи образцового дружинника, даже если для этого потребуется… (От перечисления воспитательных мер разрешите воздержаться, скажем лишь, что они были чувствительными, впечатляющими и разнообразными.)

Чуть позже подала голос и Баба-яга, ставшая не только шамкать еще сильнее, но и заикаться. Самым мягким словом в ее красочной фразе было: «Оштолоп!» Затем ведьма, подпрыгнув, наградила Муромца добрым подзатыльником, который он даже не заметил, ушибла руку и зашипела.

– Ладно, нет худа без добра! – с житейской мудростью отреагировала Сивка-Бурка, когда отдышалась и пришла в себя. – Теперь ясно, с чем идти на Соловья.

Три мужика и баба недоуменно посмотрели сначала на нее, потом друг на друга, а затем на окаянное оружие…

– Не соображаете, что ли? – осерчала лошадь. – Уж если из этой хреновины дерево можно покрошить, да с большого расстояния…

– А-а-а! – ликующий крик вырвался сразу из четырех глоток. Протрезвевшие от потрясения люди, ведун и ведьма бросились обнимать друг друга.

В самом деле, сила Соловья известно, где таится. Так нанести этому месту невосполнимый урон из этой самой страшной железяки, и всех дел! С безопасного расстояния, где его свист теряет убойную силу. После чего злодея можно будет спокойно связать и учинить суд, скорый и правый. Поистине: нет худа без добра! Умница, лошадка!

– Дошло, наконец! – с облегчением констатировала кобыла.

– Карррр!!! – придя в себя, высказался старый ворон с ветки.

– Шоглашна, голубшик: шушший бешпредел получилша! – сочувственно закивала Баба-яга. – Но ты уж не вжышши, ведь вше хорошо законшилошь…

– А вот за это точно надо выпить! – решительно заявил Лесовичок. – Тем паче, что мы с перепугу протрезвели! Хижину мне опосля почините, как с Соловьем управитесь.

И потекло хмельное рекою… И зазвенели песни: сначала заздравные, потом степенные и рассудительные, затем тоскливо-щемящие, с переходом на озорные и похабные…

Сивка-Бурка страдальчески морщилась, поднимая очи к небу. Будто предвидела, что добром это не кончится.

* * *

Пробуждение оказалось тяжким, а точнее – мучительным.

Илья со стоном разлепил веки и сосредоточенно размышлять: жив он или умер. Судя по тому, что голова одновременно трещала, ныла и кружилась, смерть к нему еще не пришла… Муромец попытался приподняться, осоловевшими глазами оглядел творившийся повсюду разгром и, ахнув, поспешно зажмурился. От этого усилия в голове словно что-то взорвалось. Илья застонал, чуть не заскулив, как щенок, которому случайно наступили на лапу.

«Господи, да что же это?»

Если бы Муромец хоть раз напился прежде, ему было бы ясно, что «это» – всего-навсего похмелье. Правда, очень сильное. А также было бы ведомо, как такое лечится. Но Илья этого не знал. Потому мысль, что надо бы поискать в запасах Лесовичка немного живительной влаги (ежели сохранилась каким-то чудом!) ему даже не пришла в голову.

Однако какие-то инстинкты сохранились. Кроме того, мучила дикая жажда. Поэтому Муромец, сделав героическое усилие, все-таки заставил себя снова открыть глаза. И не закрывать их, хотя вновь сделалось страшно.

Жилище лесного ведуна, и без того сильно пострадавшее накануне от окаянного «оружия», теперь было разметано по бревнышку. А сами бревна, к пущему изумлению Ильи, оказались аккуратно сложенными друг на друга, что твоя поленница. Нехитрый скарб валялся по сторонам, пустые посудины (в огромном количестве) красовались на обломанных ветках молодых сосенок, торча донышками кверху. Вперемешку с ними были насажены сушеные мухоморы, с помощью которых Лесовичок переносился в будущее. Было красиво и жутко.

Остолбеневший Илья со страдальческим стоном повернул голову и увидел Поповича. В глазах богатыря мелькнул панический ужас. Поспешно вскочив и вытянувшись в струнку, Алеша заорал:

– Виноват, ваше благородие! Исправлюсь!

Вот тут Муромцу стало по-настоящему нехорошо. Страшная мысль, что он сошел с ума, заставила его содрогнуться. Илья стиснул ручищами виски и закачался из стороны в сторону, будто осиновый лист на ветру.

– Каррр…

Хриплый голос ворона вернул ему самообладание. Раз слышит и различает звуки, да еще понимает, кто их издает, значит, с рассудком все в порядке! Богатырь повернулся, посмотрел на птицу и чуть не заорал от потрясения и возмущения.

Ворон был пестрым. Неведомые злодеи умудрились сначала изловить его, а потом разрисовать разными яркими красками, видимо, найденными в «закромах» Лесовичка.

– Батюшки! – ахнул Илья. – Да кто же такое сотворил?! Над птахой божьей измываться! Воронушка, кабы ты мог говорить, указал бы мне на этих лоботрясов, уж я бы им руки-ноги повыдергивал, поучил их уму-разуму!

– Карр!!! – в страдальческом голосе прорезались нотки искреннего негодования.

– Он говорит: «Ешше иждеваетша, шволошь!» – пояснила Баба-яга, робко выглядывая из-за ствола вековой сосны.

Муромец не сразу понял, кого и за что обозвали сволочью. А когда до него дошло, захотелось одновременно повеситься, утопиться и провалиться сквозь землю.

– Ой, неужто все я сотворил?! – возопил силач дурным голосом, стиснув могучими ладонями и без того раскалывающуюся головушку. Отчего она заболела еще сильнее. – Все разрушил?! Горе мне, окаянному, горе!

– Не вше, ушпокойша! – ехидно прошамкала ведьма. – Вавилоншкую башню уж точно не трогал! Шего не было, того не было.

Сгорая от лютого стыда, Муромец обвел глазами поляну.

– А где же Лесовичок? Может, я его… – он замялся, опасливо прикидывая, что мог сотворить с гостеприимным хозяином.

– Не бойша, жив. Шгрыж пару мухоморов, до которых ты добратьша не ушпел, и шнова в будушшее умчалша! Шкажал, што лучше опять к тем воинам попадет, чем тебе под пьяную руку. Мол, Шоловей-ражбойник – шуший ангел по шравнению ш тобой. Да што там Шоловей! Кабы в гошти шам Калин-шарь нагрянул шо вшеми швоими людьми, и то было бы шпокойнее.

– Ой, позорище! – возрыдал Илья, придя в отчаяние. – Ой, батюшка, матушка, бейте меня, окаянного! Да не ремнем, а коромыслом и вожжами! А еще лучше, оглоблей! Осрамил и себя, и вас, на веки вечные! Хозяин же меня как друга принял, угощал от щедрот своих, а я… Стыд-то какой!

– Да уж! – осмелев, подал голос и Попович. – За то, что ты наделал, и сотни нарядов мало.

– Ой, молчи, добрый молодец, не трави душу мою, не береди рану, а то ведь пришибу к лешему! Грехом больше, грехом меньше…

Богатырь поспешно закрыл рот ладонями.

– Ладно, не убивайша так! – смягчилась ведьма при виде неподдельных душевных страданий. – Лешовичок виноват больше. И шам напилша, и тебя напоил. А мог бы догадатьша, што опашно! Ошобливо пошле того, что ты ш этой жележакой учудил. Можги же надо иметь! Воротитша – прошения попрошишь, ижбу жаново поштавишь, и вше дела. Выпьете мировую… Штоп! Вот пить лучше не надо.

– Спасибо тебе, бабушка, на добром слове! Еще как попрошу! В ноги ему поклонюсь, лишь бы зла не держал. И избу… – Муромец вдруг осекся на полуслове, будто внезапно важная мысль пришла в голову. – А лошади наши где?

– Кх-м! – закашлялась Баба Яга. – А шо ждоровьем у тебя как, вше в порядке? Хуже не будет?

– Сказывай… – внезапно осевшим голосом кое-как вымолвил Илья. – Не томи!

– Ну, ладно… – с явным сомнением протянула ведьма. – Убежали они в леш. Обидел ты Шивку-Бурку швою, да так, што не жнаю, проштит ли она тебя. Кровно обидел! Я бы на ее меште порчу на тебя нашлала. Вшя в шлежах была, бедная. А Гнедко жа ней умчалша, не брошать же одну! Тут в лешу, между прочим, волки водятша! – Баба-яга распалилась и буквально буравила Муромца осуждающим взглядом.

Если бы детинушка стоял, то так и сел бы после этих слов, сильно отбив копчик. Но он сидел, поэтому дело ограничилось отвисшей челюстью, выпученными глазами и такими мыслями, что постыдишься даже попу на исповеди признаться.

– Бабушка… – пролепетал Илья, удивительно похожий в эту минуту на нашкодившего ребенка, хоть и могучего да бородатого. – Неужели…

– Ах ты, ирод! – по-настоящему рассердилась ведьма. – Неужто шердца у тебя нет?! Она ж полу бабшкого, хоть и на четырех ногах! Душа ранимая, к шловам да делам чувштвительная… А-а-а, кому я это говорю! – ведьма даже всплакнула, махнув рукой. – Одно шлово – мужик! Никакой деликатношти!

У Поповича, который с интересом прислушивался, глаза полезли на лоб. Он на всякий случай отодвинулся подальше.

– Бабушка… – голос Ильи прошелестел чуть слышно Лицо пошло пятнами.

– Как ражливалша-то! Какие шлова говорил! Швет очей моих, люблю тебя бежумно, вше для тебя шделаю… Как увидел тебя, дешкать, как ты шла ш коромышлом, швет божий в глажах померк! Ты такая крашивая, такая штройная, как шамая лучшая племенная кобыла! Штан у тебя – как шея лебединая, поштупь нежнее пуха! Жижнь готов жа тебя отдать, лишь бы лашково пошмотрела! Я сама чуть не прошлежилась. Ах, думаю, ну хоть бы кто мне такие шлова шкажал! Так не от Лешего же ждать?.. Предштавляешь, што у Шивки на душе делалошь?! Ты ж туда наплевал, ирод! Тьфу!

– Господи! – простонал Муромец, страстно желавший вновь впасть в хмельное забытье. – Так это я моей кобыле говорил?!

– Ешли бы! – ехидно отозвалась ведьма. – Жеребшу! Ты их по пьяному делу шпутал! А потом и пошеловал! Вот этого Шивка уже не вынешла… Рашплакалашь – и в леш…

– А-а-а!!! Утоплюсь от позора!!! – завыл Илья и побежал к озерцу, мимо которого они проезжали по пути к хижине Лесовичка.

Баба-яга, не ожидавшая, какое воспитательное действие произведут ее суровые слова, испуганно ахнула и схватилась за голову:

– Ох, што я наделала, бежможглая?! Да он, шего доброго, и вправду утопитша… А ты шего жаштыл, шловно пень?! – гневно напустилась она на Поповича. – Я же жа ним не угонюш беж штупы! Беги, отговори, удержи! Шпашителя Руши потерять можем! Живо!!!

– Сейчас, сейчас… – бормотал Алеша, не проявляя особого желания ставить рекорды скорости. – А может, сам опомнится?

– Беги, кому шкажано! А то вшему швету рашшкажу, как он тебя шпьяну жа ухо ташкал и приговаривал: «Вот тебе наряды вне ошереди! Вот тебе деревеншина неотешанная! Жапомни: крештьяне – шоль земли, а ты их трудом кормишша!»

– И такое было?! – в ужасе взвыл Попович, осторожно ощупывая красное распухшее ухо. – Я-то думал, отлежал…

– И не только это! Беги, не то опожорю!

– Бабушка, прошу как человека… Тьфу! Заговариваться начал. Бегу, мчусь! Только никому ни слова! Господи, да за что же мне это?!

Богатырь рванул с места, обогнав звуки собственного топота, и скрылся в лесу. Ведьма сокрушенно вздохнула:

– Мужики – они как дети, шила ешть – ума не надо… И как только бабы ш ними уживаютша?!

Глава 8

Водоем, которому предстояло принять в свои прохладные объятия бренное тело Муромца, отнюдь не пустовал. То есть там была и рыба разных видов, и пиявки, и лягушки, и всякие прочие твари, невидимые человеческому глазу. Но кроме них в воде плескались три молодые красивые девки. Естественно, голые… За ними с жадным любопытством подглядывал хозяин озерца – водяной, или, как он сам себя любил величать, Водяник.

Утреннее солнышко прошло еще лишь полпути к зениту, но пригревало уже сильно. Небо было чистым, без единого облачка. Дул едва заметный, почти не освежавший ветерок. В такую погоду потное распаренное тело так и просит прохладного омовения… Неудивительно, что девки, увидев озерцо, да еще безлюдное, устремились к нему с радостным визгом и смехом. Вмиг разулись, затем сбросили одежду и залезли в воду, начали плескаться, вздымая тучу брызг. Сторожил нехитрый скарб купальщиц кот: большой, рыжий, с невозмутимо-ленивым видом на усатой физиономии. Он удобно устроился на куче одежды, нежась и подставляя солнышку то спину, то брюхо.

Водяник, который наблюда такое зрелище много раз, не переставал удивляться: ну почему девкам да бабам почти каждую фразу, даже самую невинную и относящуюся к совершенно обыденным делам, нужно сопровождать смехом? Вот словно кто-то их щекочет. Мало того, засмеялась одна, и тут же подхватывают остальные, как по команде. Может, зудит у них, а почесать стесняются? Парни да мужики – они не стыдливые, почешут. А слабый-то пол другой… Впрочем, это неважно. Хозяин озерца сладострастно облизнул мокрые губы, пропахшие тиной. Предстояло любимое развлечение. Причем помех ждать было неоткуда: не от рыжего мышелова же, в самом деле! Будь на берегу собака – могла бы сунуться в воду, защищая хозяйку, даже рискуя, что утонет. Псы – они самоотверженные, хозяев любят безумно. А коты – твари самолюбивые, на первом месте у них своя усатая персона… Да если бы и бросился этот рыжий на выручку, что мог сделать? Оцарапать пару раз, пока не утопят?

Впрочем, надо отдать Водянику должное: жестоким он не был и зазря никого не топил. Ни человека, ни животину. Да и уводить девок в плен, делая русалками, не собирался. Всего лишь хотел покуражиться, как обычно: похабными шуточками и щекотанием во всех местах, включая самые интимные, перепугать и в краску вогнать. А уж если получится до истерики довести – вообще отлично! Поскольку, чем больше боялись, визжали и кричали купальщицы, застигнутые врасплох, тем теплее становилось на его холоднокровной душе… Ну, вот такая любимая забава была у Водяника! Тем паче, что выпадала она очень редко, лишь в летние месяцы, когда вода была теплой и случаи эти можно было пересчитать по перепончатым пальцам его передних лап.

Надобно уточнить, что хоть в анатомическом смысле Водяник очень даже походил на мужчину, но среда обитания внесла свои коррективы. Волосы стали буро-зелеными и напоминали водоросли, между пальцами возникли перепонки (плавать же так удобнее!), а предмет его главной мужской гордости от вечного холода скукожился, вызывая своим видом у купальщиц скорее жалость и насмешки, нежели испуг, а тем паче – восторг. Точнее, вызывал бы, сумей они сохранить выдержку и способность здраво рассуждать… Но пока таковых не находилось. Уж что-что, а пугать Водяник умел, до полной «отключки» мозгов.

Жертвы его озорства понятия не имели, что их испуг и стыд – наивысшее наслаждение для водяного. Отыскалась бы среди них всего одна, которая не стала бы ни орать истошно, прикрывая руками самые деликатные части тела, ни плюхаться в воду по горло, ни звать на помощь, а окатила бы охальника ушатом ледяного презрения, сказав с брезгливой укоризной: «Ну, чего уставился, бесстыжий? Никогда голой бабы не видел?» – и все, конец пришел бы Водянику. Правда, в переносном смысле. Сгорая от жгучего стыда, плача пресными слезами, забился бы он под корягу в самую глубокую яму… И развлечение свое бросил бы навсегда.

* * *

Котя вдруг насторожился. Неведомое чутье, недоступное людям, подсказало рыжаку: где-то рядом опасность! И она таится под водой! Кот зашипел, прижал уши, выгнул спину, затем начал истошно, пронзительно мяукать, привлекая внимание девок. Но они лишь весело смеялись и колотили по воде руками-ногами, болтая «о своем, о девичьем». Им было очень хорошо.

А потом в одно мгновение стало очень плохо. Впрочем, даже Котя, который находился на безопасном расстоянии, с перепугу чуть не вскарабкался на сосну, когда вода вдруг яростно забурлила и на поверхность вынырнуло чудовище, опутанное массой водорослей. Что уж говорить про девок, оказавшихся от него на расстоянии вытянутой руки!

– А-а-а-ааа!!! – пронзительный визг чудовищной силы пронесся по окрестностям, перепугав не только рыбу в озере, но и лесную живность. Княжна Любава Владимировна, ее сенная девка Крапива (она же Степная Колючка) и Ладушка из Карачарова сначала застыли от ужаса на месте, изображая скульптурную группу «Три купальщицы», которую вполне мог бы изваять какой-нибудь умелец из земли Эллинской, а потом одновременно скрестили руки на персях и сдвинули ноги в коленях. Теперь группе подошло бы название «Три купальщицы, обнаружившие, что за ними подглядывают».

– Ха! – весело заржал Водяник, срывая с тела водоросли. Увидев, что перед ними не неведомое чудище, а всего лишь мужик, хоть и странного вида, девки почему-то перепугались еще сильнее.

– А вот он я! Не ждали?! – Водяник игриво пощекотал ближайшую купальщицу, коей оказалась княжна. Снова раздался дикий групповой визг. То есть сначала завизжала одна Любава, но к ней с самым малым опозданием присоединились другие. Зачем? Спросите чего проще. Из пресловутой женской солидарности, наверное…

На душе у Водяника все пело. И он сам запел хрипло, гнусаво:

 
«Я Водяной, я Водяной!
Кто хочет стать моей женой?
На дне тут чисто, ладно,
Уютно и прохладно!»
 

Девки едва не свалились в групповой обморок. Беспредельно довольный хозяин озера снова захохотал и продолжил:

 
«А может быть, все трое?
Или хотя бы двое?
Любить вас буду, честно!
Я верный – всем известно!»
 

– Батюшка-а-ааа! Спаси, забери меня отсюда! – истошно возопила княжна, близкая уже к умопомешательству. – Согласна за лягушатника выйти, только спаси!!!

– Гы-ы-ы!!! Да, лягушатником меня тоже кличут. Откуда прознала? – голос Водяника так и сочился разбавленным медом. – Лягушек-то у меня в подчинении тьма-тьмущая! Ох, хороша! – он погладил княжну по спине, затем звучно шлепнул пониже и ущипнул. – Впрочем, все вы ничего. Тощеваты малость, правда, но на утопленничках быстро откормитесь… Ракам только немного оставьте, им тоже жрать надо.

– Матушка! Котя! Кто-нибудь!!! – возопила Ладушка, позеленев. Видимо, во всех подробностях представила себе процесс «откармливания». – Помогите!!!

– Ш-ш-шшш! – надрывался рыжак, выгнув спину и оскалив зубы. Он всем своим видом показывал: выйди только на сушу, нечисть, и я тебе покажу! А в воду лезть – увольте, я плавать не умею.

– Кричи, кричи… Это так возбуждает! – загоготал Водяник. – Ой, дуры вы, дуры! Кто же лезет в воду, не зная броду? Озеро это – мое! Стало быть, моя добыча!

И снова запел похабщину, с блудливой ухмылкой оглядывая девок, застывших все в той же позе:

 
«Водяного полюбила,
Прямо в озере дала!
Сиськи, правда, все ж прикрыла,
Но „мочалкой“ – завлекла!»
 

Тут произошло то, чего не ожидал ни сам Водяник, ни две другие девки. Половчанка Крапива, она же Степная Колючка, пунцовая от стыда и ярости, вскинула голову, уперла руки в бока и выкрикнула:

 
«Чтоб такого полюбить,
Редкой дурой надо быть!
На себя взгляни, сморчок,
И на жалкий свой „стручок“»
 

После чего презрительно расхохоталась – громко, заливисто, до слез.

Водяника словно огрели чем-то тяжелым по голове. Он вздрогнул всем телом, издал нечленораздельный вопль, зарыдал и скрылся под водой, устремившись к самой глубокой яме.

Девки, выйдя из ступора, с душераздирающим визгом устремились в противоположную сторону, к спасительной суше. Зачем надо было визжать, когда опасность миновала – ведомо лишь знатоку женской логики, если такой ученый муж вообще существует…

Котя, немного успокоившись, расплылся в довольной улыбке.

«Видели, как я его испугал?!»

* * *

– Да успокойся ты наконец! Все уже позади! – не на шутку тревожилась княжна.

Ее верную служанку по-прежнему колотила дрожь. Слава богу, хоть смеяться перестала, а то вовсе на скорбную умом была похожа. Будь с ними опытный знахарь, он пояснил бы, что это – запоздалое следствие сильного потрясения. Однако дать добрый совет было некому, и княжне оставалось утешаться мыслью, что Бог милостив и избавит верную Крапиву-Колючку от недуга.

Но руки у девки по-прежнему тряслись так, что Крапива ни одеться-обуться не смогла, ни помочь Любаве Владимировне, которой не пристало самой это делать. Добрая душа Ладушка охотно пособила, хоть и у нее руки дрожали, только уже от волнения: впервые в жизни такой высокой особе прислуживала! А потом помогла половчанке. И все три девицы уселись на песочек, «отходя» от пережитого кошмара.

– Может, ее испугать? – простодушно предложила селянка. – Знающие люди баяли, что это помогает. Скажем, ежели икота напала и не отстает…

– Так это же не икота! – резонно возразила княжеская дочь. – И хватит с нас испугов! И без того не знаю, смогу ли нынче заснуть. Ах, злодей, охальник бысстыжий! За кем посмел подглядывать, пуще того – лапать! На кол бы его, это для начала… – в глазах Любавы Владимировны вспыхнуло пламя, и удивительно похожей она стала на своего венценосного родителя. – А уж опосля!!!

– Что ты, что ты! – ахнула Ладушка. – Пристало ли девице такие речи вести! Нас Господь сотворил добрыми да покладистыми…

– А чего же ты, такая покладистая, из дому сбежала, против родительской воли? – ехидно поинтересовалась Любава.

У Ладушки чуть слезы не брызнули от обиды и растерянности:

– Так ты же знаешь! Я же вам все поведала, душу открыла, когда на тропе столкнулись! Не хотела за нелюбимого идти! Для меня лишь один на белом свете – мой Алешенька…

Княжна вдруг разрыдалась, да так горестно и пронзительно, с завываниями, что у сенной девки даже нервная дрожь прошла. На пару с Ладушкой она кинулась успокаивать Любаву.

– Какая же я подла-а-аяяя… – всхлипывала княжеская дочь. – Что говорила-а-то-ооо… Я же люблю Алешеньку пуще жизни, а кричала: «Согласна за лягушатника пойти!» Ну, как теперь взглянуть в Алешенькины очи?! А-а-а…

– Так твоего любимого тоже так зовут? – расплылась в улыбке Ладушка. – Не терзайся, ты же не по доброй воле, а с перепугу! Небось, и не понимала толком, что кричишь.

– Понимала-а-ааа… Вот это-то самое плохое-еее…

– Бог милостив, простит! Он видит раскаяние твое! Помолись, прочти десять раз «Отче наш», и все будет хорошо, – ласково уговаривала Любаву Ладушка.