Текст книги "Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир"

Уильям Шекспир

…и как Лондон стал колыбелью современного театра

Незадолго до открытия реконструированного театра «Глобус» в Саутворке в 1997 году я отправился брать интервью у курносой звезды «Гарри Поттера» Зои Уанамейкер, покойный отец которой, Сэм, был тем самым выдумщиком, благодаря которому это все случилось.

Я не знал чего ждать от этого интервью и, может быть, поэтому не подготовился к нему со свойственным мне вниманием к деталям. Но, когда Зои и я вошли и остановились посередине деревянного овала, который задумывался как зрительный зал, должен признаться, я слегка оторопел.

«Вы хотите сказать, что тут не будет кресел?» – спросил я у Зои.

«Совершенно верно», – ответила она.

«И вы серьезно считаете, что люди придут и будут стоять часами и слушать Шекспира?»

«Конечно, будут», – сказала она с американской жизнерадостностью.

Сначала я подумал, что меня разыгрывают, но в ту пору я был слишком вежливым, чтобы это высказать. Если посмотреть на всю историю театра эпохи королевы Елизаветы, просто невероятно, на какие жертвы идут люди ради искусства.

Им приходилось выходить за пределы города и направляться в «места вольностей», запрещенные законом районы борделей, где были разрешены театры, в такие районы, как Саутворк, имевшие дурную репутацию – как места обитания проституток, травли медведей и воровства. Им приходилось зажимать носы, проходя мимо производств, вынесенных за городские стены, – по валянию шерсти, смердящих аммиаком, получаемым естественным образом – из мочи; по варке клея, при которой кости кипятят до полного растворения, пока от них не останется одна вонь. И если этого было мало, чтобы сбить вас с ног, то нужно было миновать еще и дубильщиков, которым нравилось размягчать шкуры, замачивая их – как бы выразиться поизящнее – в чанах с разжиженным собачьим дерьмом. А уж потом они попадали в театр, у которого не было крыши, где приходилось щуриться от солнца или, наоборот, можно было промокнуть.

Не было ни системы обогрева, ни системы охлаждения здания. Все сооружение подвергалось постоянному риску возгорания или обрушения, как это и случилось с театром на Сент-Джон-стрит, который рухнул, и там погибло тридцать или сорок человек и «две хорошие, красивые проститутки». Везде были карманники, и женщины все время боялись, что к ним под юбку полезут за деньгами. Не было туалетов, и некоторые театралы были вынуждены облегчаться на ноги впередистоящих, так что почва под ногами походила на перегной из разлитого пива и устричных раковин и других еще менее здоровых веществ.

Что касается собственно толпы – по этому поводу много дискутировали, но большинство сошлось на том, что она действительно состояла в основном из лондонской черни. Как с негодованием докладывал Тайный совет в 1597 году, это бродяги, люди без профессии, воры, казнокрады, сутенеры, ловцы кроликов, злоумышленники и прочие праздные и опасные личности. Когда они откидывали назад свои покрытые коростой головы и открывали рты с гнилыми зубами, чтобы посмеяться или завопить в один голос, актеры на сцене окунались в то, что драматург Томас Деккер называл «дыханием огромного зверя». Это были «дешевые вонючки», говорил он. За свои гроши они не получали грандиозных зрелищ.

Занавеса не было. Декораций было немного. Костюмы были небрежно сшиты из обносков богачей. Освещение было любительским, а для спецэффектов использовались в том или ином виде кровь и разные органы овец. Не было хорошеньких актрис, на которых можно было бы полюбоваться, потому что, исходя из каких-то чисто английских соображений, которые никто нигде в Европе не разделяет, все женские роли играли мужчины.

Действо могло продолжаться три-четыре часа и заканчивалось джигой – чудным танцем Елизаветинской эпохи, похожим на шуточную пьесу с участием хора сатиров после древнегреческой трагедии, но для нас немного загадочным. Если вы платили шиллинг, то могли сидеть на диване на месте для лордов; если платили шесть пенни, то могли рассчитывать на относительно удобное место для джентльменов; но подавляющее большинство было готово заплатить немалые деньги – достаточные для того, чтобы купить буханку хлеба весом в фунт… и стоять в условиях крайнего неудобства.

На такие условия никакая современная английская публика в жизни не согласится и на футбольном стадионе, не говоря уже о театре. А в Елизаветинскую эпоху публику все устраивало, и неделя за неделей она валила в театр огромными толпами. В любой день в театрах, если они не были закрыты из-за эпидемии чумы, шли две пьесы, каждую из которых смотрели две-три тысячи человек. Значит, в течение недели, из которой, допустим, пять дней шли спектакли, пятнадцать тысяч лондонцев платили за просмотр одной пьесы. Это шестьдесят тысяч зрителей в месяц – в городе с населением двести тысяч!

Более трети взрослого населения Лондона каждый месяц ходили на представление. Это были натуральные театральные фанаты. Чтобы удовлетворить их спрос, ставились сотни, если не тысячи пьес, а до нас дошла только жалкая часть, но почти четверть из тех, что дошли до нас, принадлежали авторству одного человека. По всеобщему мнению, был только один человек, который по-настоящему оправдывал жертвы, на которые шла публика елизаветинского периода. С помощью слова, которое было иногда странным и новым, но всегда завораживающим, неудобства зрителей оправдывал Уильям Шекспир.

Он преобразил и улучшил атмосферу «Глобуса». Он открыл для зрителей окно в такой мир и такую жизнь, о которых они даже не мечтали. Он превратил пустые подмостки в лагерные костры перед битвой при Азенкуре, в сцену смерти Клеопатры на берегах Нила, в населенные привидениями шотландские замки, в темные, неясные очертания зубчатых стен Эльсинора и в освещенный светом окна балкон в Вероне, где прекрасная молодая девушка (которую, гммм, играл мальчик) появлялась перед возлюбленным, видеться с которым ей было запрещено.

Его драмы приобрели мировую известность, с удивительной скоростью распространяясь за океанские просторы вместе с набирающим уверенность все более предприимчивым английским торговым флотом. В 1607 году – автору суждено было прожить еще девять лет – «Гамлета» и «Ричарда II» играли на борту корабля, отплывающего из Сьерра-Леоне. В 1608 году меланхоличный датчанин был представлен публике там, где сейчас находится Йемен. К 1609 году призрак отца Гамлета впервые появился на импровизированных зубчатых стенах где-то в Индонезии; а к 1626 году принца, помышляющего о самоубийстве, слушала публика Дрездена – спектакль шел на немецком.

Представление разыгрывалось труппой немцев, которые называли себя «английскими комедиантами» в знак уважения к источнику происхождения этого вида искусства. Дело в том, что именно Англия – или, точнее, Лондон, и никакой другой город, был инициатором экспорта коммерческого театра.

В течение семидесяти лет начиная с 1576 года, когда Джеймс Бёрбедж открыл свой первый театр, и до гнусного закрытия театров пуританами мы видим такой расцвет, которого не было ни до, ни после. Именно концепция коммерческого соревновательного театра – вы заставляете их смеяться, вы заставляете их плакать, и, главное, вы заставляете их платить – является прямым прародителем кино – величайшей формы массового искусства нашего времени, и начало ей было положено в Лондоне.

Да, в Испании был великий театр, но Siglo de Oro[5]5
  Золотой век Испании (исп.).


[Закрыть] пришел после эпохи королевы Елизаветы и его репертуарная палитра была ограниченной и сводилась в основном к противоречиям аграрного, феодального общества. Конечно же были театры и в Венеции, но опять-таки они появились позже и не могли сравниться по масштабу с театральной индустрией Лондона. Франция породила таких столпов, как Корнель, Мольер, Расин, но они творили на поколение, если не на столетие позже.

И именно Шекспир был главным божеством специфического лондонского жанра. Такого мирового почитания не достиг ни один другой писатель. В Библиотеке Конгресса имеется семь тысяч посвященных ему работ, а в Германии, Греции, Испании, Бельгии, Турции, Польше, Корее, Бразилии и Мексике проводится ежегодный шекспировский фестиваль. Он переведен на девяносто языков. Китайские профессора посвящают свою жизнь его работам. Онлайновая игра «Ромео и Джульетта» сегодня привлекает двадцать два миллиона игроков. На северо-востоке Индии живет племя, которое называется «мизо», и они регулярно ставят «Гамлета» и считают датского принца своим.

Я никогда не забуду, как во время поездки в брежневскую Москву в 1980-м я наблюдал, как сотни углубленных в свои проблемы русских потоком шли в какой-то мрачный грязный театр, чтобы послушать английского актера, читавшего монологи из Шекспира, включая конечно же и размышления Гамлета над дилеммой, убить ли ему себя или восстать против судьбы.

После спектакля затюканные товарищи вышли на ночную улицу молча, кроме одного тощего паренька в плоской кепке, заметившего группку английских школьников и решившего блеснуть: «Быть или не быть – вот в чем вопрос!» Он постучал по своему экземпляру полного собрания сочинений и пробудил мое юношеское воображение времен холодной войны. Сочувствовал ли он принцу, окруженному клаустрофобным лицемерием замка Эльсинор? Пытался ли он сказать нам, что что-то прогнило в государстве Российском? Был ли он очередным Сахаровым, вооруженным томиком Шекспира?

Или ему просто было приятно (а ему, конечно, было приятно) продемонстрировать свои поверхностные знания Шекспира? Но что бы там ни было, моя душа шестнадцатилетнего подростка гордилась тем, что он цитировал нашего парня.

Шекспир – величайший герой английского языка за всю его историю, его полномочный представитель. Он – наш самый значительный вклад в мировую культуру, наш ответ на Бетховена и Микеланджело, и ответ вполне достойный. Он – наш величайший источник слов, характеров и ситуаций. Его справедливо можно назвать универсальным автором. Он – наш Гомер.

О Шекспире мы знаем больше, чем о любом другом драматурге эпохи Елизаветы, и при этом мы не знаем почти ничего. Каждый факт или фактоид является хрупким крючком, на который вешается огромное пальто, набитое предположениями, с карманами, полными домыслов.

Мы знаем, что он родился в 1564 году, приблизительно в день святого Георгия, и его отец, Джон Шекспир, был видным человеком, заработавшим деньги как перчаточник или шорник на выделке кожи. Полагают, что Шекспир в юности бывал на бойне, и некоторые авторитеты прослеживают в его работах особые познания в области кровопролития, кровавой бойни и расчленения. Шекспир-старший был человеком ротарианского типа, выросшим от простого помощника пивовара до шерифа городка Стратфорд-на-Эйвоне – фактически мэра города.

Джон Шекспир был, вероятно, небезупречным человеком – в 1522 году его оштрафовали за незаконное хранение кучи навоза, а позже обвинили в ростовщичестве – очень серьезном преступлении. Но у него было достаточно денег, чтобы дать Уильяму прекрасное образование (так мы думаем) в местной средней школе, по окончании которой молодой человек, по крайней мере, знал латынь не хуже, чем современный выпускник университета по специальности классическая литература (что не значит хорошо). Мы знаем, что в 1582 году Уильям Шекспир женился на Анне Хэтэуэй, будучи совсем молодым человеком восемнадцати лет.

А поскольку ей было двадцать шесть и у них родилась дочь Сюзанна через шесть месяцев, мы можем сделать вывод, что это было делом обычным. Мы знаем, что через два года у них родились близнецы, девочка Джудит и мальчик Хемнет, умерший в детском возрасте. Мы знаем, что он покорял Лондон где-то между 1585 и 1592 годами, когда его впервые признают как публикуемого драматурга, но на главные вопросы у нас нет ответа. Мы не знаем, почему сын перчаточника стал актером и драматургом. Мы не знаем, почему он поехал в Лондон. Нам не на что опереться, кроме слухов. Может быть, его преследовали за браконьерскую охоту на оленей в Чарлекоут-парке в Оксфордшире. А может, он был тайным инакомыслящим, который искал работу в католической семье в Ланкашире. Он мог быть наемником во Фландрии или путешественником в Италии или отплыть в испанские колонии в Америке с Дрейком. У нас нет никаких реальных доказательств ни для одной из этих более или менее сумасбродных гипотез.

Но по той или иной причине – возможно, просто потому, что ему нужно было кормить семью, а это был самый лучший и приятный способ заработать деньги, – он и приехал в Лондон. В какой-то мере это был все тот же город, который открыл для себя Дик Уиттингтон. Старина собор Св. Павла все еще стоял на месте, хотя его шпиль, поврежденный молнией, сняли. Ратуша и биржа, как сообщалось, выглядели превосходно, и к тому времени было построено сто двадцать церквей. Уже стали есть картошку, кроме некоторых воздержавшихся, считавших это причудой, которая навряд ли приживется.

Любой, кто побывал в каком-нибудь городе современных Ближнего Востока или Индии, поймет, что происходило в Лондоне эпохи Елизаветы. Город начал бурно разрастаться беспорядочными застройками, возведение антисанитарных сборных доходных домов вытеснило все старые технологии вопреки запрету властей. С 1560 по 1600 год население Лондона удвоилось, и эта когда-то периферийная римская колония стала значительно больше, чем породивший ее город на Тибре. Население Лондона было больше любого другого европейского города за исключением, пожалуй, Парижа и Неаполя, и город все время рос. Это был самый большой торговый центр Европы, где торговали не только шерстью и сукном, которые экспортировались со времен Средневековья. Лондон был теперь перевалочным пунктом транзитных грузов, где купцы из Испании и Италии могли найти меха с побережья Балтики и соленую рыбу из Ньюфаундленда, и с ростом торговли здесь впервые в Европе появилась большая прослойка среднего класса.

По оценкам, 10 % населения имели право на пособие по бедности, двадцать пять – были достаточно богаты, чтобы платить королевские сборы (или налоги), но, как пишет один наблюдатель, «большая часть не слишком богата, но и не слишком бедна и живет посредственно». Чего же хотели люди, жившие посредственно? А хотели они того же, чего хотим и мы, люди среднего класса.

Они хотели пьянствовать. Между 1563 и 1620 годами импорт вина из Франции и Испании возрос в пять раз.

Они хотели секса. Около 40 % мужчин, живших в районе Клинк в Саутворке, были лодочниками и зарабатывали на жизнь, переправляя клиентов к проституткам.

И они хотели развлечений. После бесцветной чопорности эпохи Реформации, битья оконных витражей они хотели цвета и зрелищ и коллективного выброса эмоций. Конечно же были зрелища с варварскими сценами, в которых на медведей спускали собак или иногда импресарио потешал толпу, привязав к спине лошади обезьяну, на голове которой сидела собака. Но медведи были дороги, а человеку присуще желание видеть самого себя, видеть в зеркале свою собственную жизнь, и поэтому странствующие труппы разыгрывали скетчи и сценки во внутренних дворах гостиниц, где были балконы. Со временем импресарио сообразили, что такие зрелища могут приносить серьезные деньги, и в 1576 году актер по имени Джеймс Бёрбедж совершил прорыв.

Почему бы для этих целей не отвести постоянное место, как это сделали в древних Афинах, но на чисто коммерческой основе? Вскоре театры разрослись по периметру города, английские театры, больше похожие на харчевни, чем на Эпидавр. Чтобы понять, почему Шекспир появился в конце XVI века, нужно помнить, что это были коммерческие предприятия и играли в них конкурирующие труппы.

Такие люди, как Филипп Хенслоу, который владел театрами «Роза» и «Фортуна», платили авторам от трех до пяти фунтов и могли возвратить эти деньги за один вечер – если пьеса была ходовой. Так неожиданно возник стимул не только писать, но и стараться писать лучше всех. И если ты был таким человеком, как Хенслоу или Бёрбедж, то тебе было важно, чтобы задницы зрителей протирали сиденья твоего театра, и ты готов был платить таланту за нужный материал.

Шекспир был всего лишь одним из представителей этого цеха, где по крайней мере пятнадцать мужчин среднего класса занимались одним и тем же делом и где каждый из них состязался за то, чтобы его больше ценили, больше хвалили и чтобы поэтому ему больше платили, чем остальным. Это были Джордж Чапмен, Генри Четтл, Джон Дэй, Томас Деккер, Майкл Дрейтон, Ричард Хэтэуэй, Уильям Хотон, Томас Хейвуд, Бен Джонсон, Кристофер Марло, Джон Марстон, Энтони Мандей, Генри Портер, Роберт Уилсон и Уильям Шекспир. Они крали друг у друга идеи, они вдохновляли друг друга, они заставляли друг друга проявлять невиданное усердие. В этом и состоит смысл конкуренции среди определенной группы талантливых людей – так рождаются гении. Вспомните Лос-Аламос. Вспомните Блетчли. Там тоже правили ревность и зависть.

Широко известен случай, когда Ричард Бёрбедж, назначивший поклоннице тайную встречу у дверей сцены, пошел переодеться и обнаружил, что Шекспир опередил его, шутливо заметив, что «Уильям Завоеватель пришел раньше Ричарда». Иногда дело доходило до физического насилия. Марло убил человека и был убит сам во время загадочной ссоры в харчевне в Дептфорде. Бен Джонсон убил восходящую звезду по имени Габриэль Спенсер на дуэли и избежал виселицы только благодаря тому, что прочел первый стих 51-го псалма из Библии на латыни, воспользовавшись средневековой лазейкой в законе, дававшей возможность грамотным уйти от наказания. На большой палец ему поставили клеймо – букву «Т» – Тайберн, место, где казнили преступников, – а это значило, что за следующее преступление его повесят.

Естественно, что в атмосфере такой жестокой конкуренции актеры и драматурги применили систему страхования рисков и разделенной ответственности и сформировали компании – точно такие же, коммерческие, как те, что создаются для распределения рисков при отправке кораблей вокруг света. Вслед за созданной в 1555 году компанией «Московия» в 1581 году появилась турецкая компания, в 1583-м – компания «Венеция», в 1600 году – «Ист-Индия» и компания «Вирджиния» – в 1609 году. Как и коммерческие компании, театральные компании занимались поглощениями, охотой за головами, переманиванием и вечной борьбой за долю рынка.

Вспомните, как часто Шекспир сравнивает события с морскими приключениями или коммерческими сделками. Когда стало ясно, что Отелло имел секс с Дездемоной, Яго говорит Кассию: «На суше ночью он захватил галеру Когда законен приз – он будет счастлив». Или когда Брут говорит Кассию в «Юлии Цезаре», склоняя его к участию в убийстве: «Воспользоваться мы должны теченьем иль потеряем груз»[6]6
  Перевод М. Зенкевича.


[Закрыть].

Шекспировский театр был продуктом культуры периода морского предпринимательства, и, по некоторым оценкам, «акционер» или партнер компании King’s Men – кем Шекспир и был – мог получать дивиденды от 100 до 150 фунтов в год, а это вам не птичка чихнула. Лондон был открытым морем, деревянные заборы театров были бортами кораблей, а трофеем была публика, посещающая театр. И каким же образом каждая компания рассчитывала взять на борт максимальное количество клиентов? Изучая их вкусы и предлагая им то, чего им хочется.

Публика хотела романтики, сексуальных переживаний, а «медоточивый Шекспир» был известен тем, что умел мастерски вызывать эти чувства. Говорят, что молодые люди растащили «Ромео и Джульетту» на цитаты, которые использовали для знакомств с девушками. Они любили посмеяться, вот почему в пьесах Шекспира так много каламбуров и комических интермедий – одни быстро устарели, другие устаревали медленнее. Людям хотелось, чтобы в них разбудили чувства. Им хотелось открыть рот от изумления.

Они хотели, чтобы их будоражили скрытые смыслы и политическая злободневность. Шекспировский театр питался энергией двух центров власти в Лондоне: деньгами Сити и политикой из Вестминстера. Это купечество Сити зарабатывало деньги, которыми платили за часы досуга, проведенные лондонцами в театрах, и именно в головах купцов родилась идея антрепренерской акционерной театральной компании.

Именно столичная политика и интриги двора придавали пьесам остроту и актуальность, которая захватывала дух и заставляла зрителя быть в курсе столичных дел. Королева Елизавета отогнала Армаду в 1588 году, она уже казнила королеву Шотландии Марию и многих других. Ее секретная служба не знала пощады, а шпионы были повсюду. Но она была бездетной женщиной в возрасте, и вопрос о наследнике стоял очень остро.

Испанцы всегда могли возобновить свои наскоки. Все время ходили слухи, что они уже высадились на острове Уайт. Люди пытались понять, как эта несчастная слабая женщина выживала в окружении этих хищных придворных, а особенно ее «фаворита», этого честолюбивого и своенравного красавца с округлой бородкой, сочинителя сонетов, графа Эссекского.

Как написал в своей замечательной работе «Год из жизни Уильяма Шекспира. 1599» Джеймс Шапиро, шекспировские пьесы – не оторванные от жизни шедевры, оставленные в наследство человечеству каким-нибудь взъерошенным интеллигентом, запершимся на чердаке. Публика Елизаветинской эпохи требовала произведений, питающихся энергией своего времени и написанных на злобу дня. Драмы Шекспира затрагивают скрытые пласты невысказанной – зачастую невыразимой словами – тревоги о стабильности государства. Множество пьес изучают проблему преемственности власти и опасности, порожденные вмешательством в естественный ход вещей, – «Гамлет», «Макбет», «Юлий Цезарь», «Генрих II», «Генрих IV», «Король Лир» и так далее. Почти четверть его пьес развивают эту тему в той или иной степени.

Поэтому, когда елизаветинский зритель видел, как заговорщики замахиваются кинжалами на Цезаря, он помнил о леденящих душу событиях, которые произошли при дворе не так давно. Шапиро рассказывает: однажды Елизавета поссорилась с графом Эссекским, а тот испытывает судьбу, полагая, что старушка все еще увлечена им. Он поворачивается к ней спиной – непростительное оскорбление для монарха! – и Елизавета дает ему пощечину. И тут Эссекс хватается за ножны! Немыслимо. Об этом нельзя было писать и даже говорить, но можно показать на сцене похожее событие из истории.

«Юлий Цезарь» в текстовом виде был фактически запрещен – в течение двадцати четырех лет после смерти Шекспира невозможно было купить экземпляр пьесы. Приходилось смотреть пьесу, и зритель смотрел историю об убийстве тирана, воспринимая ее сквозь призму тревог своего времени.

Вспомните эпизод, где Брут описывает изнеженность диктатора. Цезарь не может даже переплыть Тибр, а когда у него начинается лихорадка, он кричит: «“Дай пить, Титиний!” – Как девочка недужная. О боги, Как мог столь слабый духом человек Опередить величественный мир, Взять пальму первенства?»[7]7
  Перевод И. Мандельштама.


[Закрыть]

Такая критика вполне могла исходить из уст какого-нибудь раздосадованного графа-сексиста, и такие ворчуны имели поддержку кое-кого из низших сословий.

Кто-то услыхал, как некая Мэри Бантон из Хакинга сказала: «Мне глубоко наплевать на королеву и ее правила хорошего тона». На нее надели колодки, на лоб прилепили бумагу, где описывалось ее преступление, и выпороли. И сколько было таких Мэри Бантон и поддержали бы они Эссекса, когда бы он начал свой неминуемый мятеж?

Елизавета рискнула послать Эссекса во главе армии в Ирландию, чтобы подавить бунт, отчего возникло огромное напряжение – ведь никто не знал, как он поведет себя по возвращении. Волнения в Ирландии напомнили всем о другом монархе, который был: а) бездетным, б) не любим купцами, которых обложил непомерными налогами, в) увяз в Ирландии, а затем г) был смещен харизматичным графом.

Сама королева сделала мрачное сравнение: «Не знаете вы разве, что я Ричард II?»

Когда Эссекс все-таки вернулся из Ирландии во главе своей неудачливой армии, он опять повел себя вызывающе. Он поспешил прямо в спальню королевы и застал там стареющую женщину без макияжа с растрепанными волосами. Фрейлины королевы в панике разбежались, а он приблизился к королеве Англии.

Он целовал ее руки, он целовал ее шею и вообще был даже слишком мил, а Елизавета в тот момент ничего не могла поделать, но позже просто отделалась от него. Вскоре после этого Эссекс решил, что ему остается только одно. Накануне переворота он попросил компанию лорда Чемберлена, в которой тогда работал Шекспир, сыграть пьесу.

И что же он попросил их сыграть? «Ричарда II».

«Усядемся, – говорит король, перед тем как узурпаторы сошлют его умирать голодной смертью в замке, —

 
И грустные сказанья
Припомним мы о смерти королей.
Одни из них низвергнуты с престола,
Другие же погибли на войне…»[8]8
  Перевод Д. Михайловского.


[Закрыть]
 

История свержения Ричарда II, может быть, печальна, а может быть, и нет. Но она стала динамитом.

Как и «Юлий Цезарь», она так и не была напечатана при жизни Шекспира, полторы тысячи экземпляров истории жизни узурпатора Генриха IV было изъято и сожжено епископом Лондона. Мы не знаем, что чувствовали Шекспир и компания, когда их попросили сыграть бунтарскую пьесу, мы не знаем реакции публики. На следующий день Эссекс и его сторонники вышли из его дома на Стрэнде и прошагали через Лудгейт в Сити, по пути призывая лондонцев присоединиться к ним. Граждане же, со своей стороны, выглянув из своих домов и лавок, решили, что это очень рискованное предложение. Эссекс, осознав, что его переворот не состоялся, решил позавтракать и ждать ареста.

Через несколько дней раскаявшемуся графу отрубили голову в лондонском Тауэре. Сама королева стала угасать и сидела в темноте и плакала из-за предательства фаворита. Вскоре она умерла, и на трон взошел Иаков I: исход, на который все и надеялись. Установленный порядок восторжествовал. Как заметил Герман Грир, Шекспир постоянно ниспровергает этот порядок для достижения драматического эффекта.

Он был первым драматургом, который написал пьесу, где черный мавр – герой, а нижестоящие – дети, слуги, шуты, бродяги – поучают вышестоящих. Он показывает нам длинную череду сменяющих друг друга режимов и революций. И все же в своих нравоучениях Шекспир большей частью выступает за сохранение статус-кво. Первородство. Порядок наследования. Династическая преемственность – вот должная награда за добропорядочное правление монарха.

Узурпатор Клавдий наказан, так же как и Гертруда, и, хотя участь избранника в конечном счете выпадает Фортинбрасу, а не Гамлету, нам еще в самом начале подробно разъясняют, что у Фортинбраса есть достаточные основания претендовать на Данию. Заговорщики против Цезаря получают по заслугам, дочери Лира и их отвратительные мужья справедливо зарезаны за скверное отношение к состарившемуся правителю (отчего трагедия пользуется особой популярностью в Азии), и у Макбета тоже не все в порядке. Во всех комедиях неразбериха переодеваний женщин в мужчин и наоборот, путаница – кто есть кто – разрешается гармонично, как у Моцарта, и заканчивается вереницей свадеб. Все заканчивается хорошо, и если новый король восходит на трон, который он захватил, – это точно означает, что он лучше, чем предыдущий.

Что стоит за этим государственническим подходом Шекспира? Может быть, страх перед цензурой? Именно взаимодействие текста и реальных политических событий придавало пьесам электрическое напряжение, которое притягивало толпы, а иногда вызывало ярость власти. Бена Джонсона бросили в тюрьму и чуть не отрезали нос и уши за остроумные шутки над шотландцами – это накануне восшествия на престол Иакова. Томаса Кида искалечили пытками на дыбе, а в смерти Марло подозревают тайные службы.

В 1597 году, за два года до первой постановки «Юлия Цезаря», Тайный совет фактически потребовал закрыть лондонские театры: в них якобы нет ничего, кроме «нечестивых басен, развратных похождений, мошеннических затей и непристойного поведения». Когда компания Чемберлена, в которой состоял Шекспир, сыграла «Ричарда II» – для Эссекса накануне его безнадежного бунта, – их вызывали на допрос, и все сочли, что они еще легко отделались.

При таких обстоятельствах ясно, что Шекспир проявлял осторожность и благоразумие, придавая своим пьесам промонархическое, государственническое звучание. Согласны? Допустим.

Но более вероятно – да и приятнее сознавать, – что его драматургическое мировоззрение действительно отражало его взгляды и понимание запросов публики. Это было время неопределенности в международном положении Англии. Спустя десять лет после победы над Армадой в стране все еще царила паранойя по поводу возможности испанского вторжения.

В 1598 году один купец в гневе писал из Брюсселя, что посмотрел там глупую постановку. В ней сиятельная повелительница королева Англии Елизавета показана раболепной, льстивой женщиной, она пытается подслушивать беседу между Францией и Испанией, она дергает за рукав короля Франции, а публика потешается над этой дурацкой выдумкой. Англию давно вышибли из Франции, и Дик Уиттингтон давным-давно закатил королю банкет в честь победы под Азенкуром.

А Шекспир давал нам представление об Англии как о совершенно особом месте, об «алмазе в серебряной оправе океана», а в «Генрихе V», самой шумной ура-патриотической пьесе всех времен, он снова возвращается к ее триумфу. Как было славно, говорил Томас Нэш, видеть на сцене Генриха V, когда он берет в плен короля Франции и заставляет его и дофина клясться в верности. Вот что надо было показывать войскам.

И если испанцы попытаются вторгнуться опять, они столкнутся с народом, способным одолеть превосходящего врага, как англичане одолели французов при Азенкуре. «О нас, о горсточке счастливцев, братьев!» – говорит король накануне битвы, формулируя английское понимание героического – горстка героев против орды, – которое сослужило Англии добрую службу с эпохи Наполеоновских войн до Второй мировой войны.

И поскольку это было время тревоги о судьбах монархии и страха перед тем, что может случиться после смерти королевы-девственницы, Шекспир, естественно, играл этими страхами, чтобы подогревать интерес публики, но последний акт был всегда оптимистическим.

Может, это связано не только с политикой или запросами публики, но прежде всего с характером этого человека. Мы так мало знаем о его семейной жизни: что он чувствовал, когда умер его сын Хемнет, сколько времени он провел в Стратфорде, какими были его отношения с женой и дочерями, Сюзанной и Джудит? Мы не знаем, правда ли, что он спекулировал солодом и какое несчастье привело его жизнь к концу в возрасте пятидесяти двух лет.

Мы никогда не узнаем о том, кто такая «смуглая леди» в его сонетах, и не сможем сказать, что он имел в виду, оставляя в своем завещании Анне Хэтэуэй «вторую по качеству кровать».