Текст книги "Осень в Задонье. Повесть о земле и людях"

– Попарились, – ответил тот. – Все в порядке. Он и впрямь был в полном порядке: отоспался, отмылся, молодой еще, крепкий.

– А дальше? – допрашивал отец.

– Пивка попили, – с усмешкой, все понимая, вступился за брата Яков.

Они были похожи: ростом, статью, русые, сероглазые.

– Молодцы, – со вздохом одобрил отец, глядя на сыновей своих, взрослых уже, на голову выше его, приглядных, слава Богу, здоровых, живущих своими семьями и своим умом.

Ума им, конечно, достало, дураками не назовешь, и не лодыри, а вот жизненной хватки пора бы поднабраться поболее. Хватки и жесткости, без которых в нынешнее время прожить трудно.

Нет, не только ликом и статью не в отца сыновья удались. Это видно было с молодых еще лет.

«Маманя родная… – говорил он, бывало, в сердцах, когда сыновья не могли справиться с каким-нибудь делом и пасовали. – Мамочка Рая…»

Вот и сейчас, по всему видать, та же песня: сидит сынок, ждет отцова сочувствия ли, решенья. Ведь давно не мальчик: дом, жена, дети… А все тот же: «Мамочка Рая…»

К притихшему застолью взрослых очень кстати подбежал малый Тимошка.

– Мы что, забыли? – спросил он у деда в упор. – Мы совсем забыли ехать на наше поместье? Рыбу ловить, грибы собирать. Лето прошло. Сентябрь, октябрь, ноябрь, – старательно выговаривал он и уверенно закончил: – Декабрь – это уже зима, дедушка… А ведь ты обещал. И папа обещал. Мы ждем, ждем… – Голосок его дрогнул.

Дрогнуло и сердце деда. Он притянул к себе внука – теплого воробышка – и сказал:

– Раз обещали, значит, надо ехать. На поместье… Вот и поедете завтра с папой, пока погода хорошая. Пару дней поживете. Подумаете. – Это уже твердый сыну наказ. – Загляните в станицу, Федору скажите, что мы на выходной подъедем. Давно не виделись. Аникею-крестнику привет везите. А мы подъедем, – глянул он на жену. – А то и впрямь лето кончится, и поместье наше, – засмеялся он, – совсем захиреет без хозяйского догляда. И вся родня нас позабудет. С Троицы не видались. Это непорядок.

– Мы сделаем порядок! – радостно пообещал внук.

На том разговор и кончился. Так всегда велось у Басакиных: последнее слово за отцом.

Конечно, потом, в каждой семье, что-то договаривали. Старшие Басакины, как все пожилые люди, ко сну готовились долго и засыпали не вдруг, перебирая день прошедший, его заботы. Тем более нынешний и вчерашний, тревожные.

За столом высказать сыну старый Басакин ничего не успел. А ведь накопилось.

Пришлось жене изливать душу:

– Взрослые мужики, а ума нет. Обиделся он, видите ли… Гаишник плохой попался. Вроде они бывают хорошие. Кому чего доказал? Бзыкнул, уехал.

– Как ты не поймешь? – заступилась жена. – Он за лето устал. С весны из кабины не вылазит. И эта милиция, бесстыжая…

– Если в такие годы уставать, что дальше будет? Я почему не устал? А мне ведь приходится порой и хуже. Гораздо хуже! – не выдержав, он возвысил голос, но тут же смолк, сберегая покой жены. И самого себя тоже. Всякое случалось в новой непривычной жизни. Недаром ведь – седина, морщины, хвори. Даже рубец на сердце, о котором знал только он.

Глава 4

Это случилось несколько лет назад, на одном из хуторов. Обычное дело: поехал старый Басакин землю «выделять в натуре»: карты, теодолит, лента, колышки. Начал работать. И вдруг стали сбегаться люди, местные жители.

– Ты чего тут хозяйничаешь?! – стали шуметь. – Чего вымеряешь?!

Он объяснил:

– Все делаю согласно постановлению. Землю выделяю не я, а районная администрация. Земельный комитет выдает свидетельство. Я – человек подневольный. Мне сказано, я лишь выделяю в натуре, съемку провожу, колышки забиваю.

– Засунь себе свои колышки в зад и катись отсюда. Это земля наша, от веку. Тут хуторская скотина пасется. А ты ее либо Магомеду меряешь?

Басакина обступили. Лица у людей суровые, речи злые.

– Еще раз говорю: я – подневольный. Землемер. Мое дело в натуре…

– В натуре! – перебили его. – Крутяк нашелся. Не колышек, а кол осиновый ты нам загоняешь! Это – наши попасы! Ты либо глупой? Или глухой? Ухи прочистить? Понимаешь, наши… Это же Майской лог и Летний лог! Тебе любой скажет, что это наши попасы. Для хуторского стада. Для свойского. От веку. А ты не спросясь суешься со своей турундой. Стараешься для Магомеда. Угождаешь ему. А у всего хутора забираешь.

– Разве это я? – оправдывался Басакин. – Вы где были и чего думали? Магомедов писал заявление. Его рассматривали. Объявление давали в газете. Вы почему не предъявляли свои права? А теперь на меня кидаетесь. Я у вас крайний.

Старая женщина с клюкой подошла близко к Басакину, стала стыдить:

– Ведь не молоденький, седоклокий. Наш человек… Я твою матерю знала. А ты чего творишь? Продаешь за копейку. Нас и без тебя со всех сторон обчичекали: колхоза нет, школу, почту закрыли, больницу разорили. А теперь и последнюю землю, наши попасы отбираешь… А мы ведь только от скотины живем. Будем теперь кланяться Магомеду? Налог платить? За свою землю? Ты уж тогда и кладбище ему отдавай. С могилками!

У старой женщины – черное лицо, черные руки и слова черные.

– Бога ты, видно, не боишься. Так вспомяни родителей своих покойных. Они все видят, – указала она черным перстом в небо. – Как ты землю нашу родную!.. Продаешь за копейку.

Она заплакала и вдруг упала. Басакин бросился ее поднимать, но его оттолкнули: «Иди отсюда! Пока не получил!»

Как он уехал и далеко ли, из памяти вышибло. Видел лишь черную старуху, на мать похожую, и чуял боль, которая не позволила долго ехать.

На обочине дороги, в степи, недалеко от хутора, его заметили знакомые люди, землемерскую машину угадав. Остановились. Дали лекарство. Помогли до дома добраться. Отдышался. Оклемался.

Позднее ему сообщили врачи: «А у вас рубчик. Инфаркт был». Жене он об этом, конечно, ничего не сказал. Теперь вот вспомнилось: тот хутор, старуха, сердечная боль.

И такое в его нынешней жизни бывало. Не единый раз. Работа. И ее не бросишь.

Старый Басакин со вздохом сказал жене:

– Мне вот тоже рассердиться и бросить все. Под твою юбку залезть. Там не дует.

– Чего ты равняешь? Ты – это ты. А они еще не привыкли. На заводе они хорошо работали. А теперь такое время, порою поглядишь – душа вянет.

– Время, время… – свое гнул старый Басакин. – Время вам виновато. А вот другие его хвалят, это время.

– Какие другие? Ворье?

– Ворье ворьем. А еще есть нормальные люди, какие работать умеют, а не слезы лить. Я их всякий день вижу. Тутов, Сулацков, Суровикин, Мохов… С нуля начинали, а теперь земли по десять, по двадцать тысяч гектаров. Подумать страшно. А они работают. Скотину, молодняк везут из Германии, из Австралии.

Молочная ферма – картинка. Потому что работают, – подчеркнул он, – и время им не мешает. А у наших все не слава Богу: то собачка сдохла, то милиция плохая. Это все от тебя, – укорил он жену. – Начитались книжек, стишки учили. «Отговорила роща золотая…» Выросли красавцы писаные… Тонкокорые. Царапнут их, сразу – кровь, слезы. Мамочка Рая… – вздохнул он. – Привыкли, чуть засквозит – сразу под юбку. Время, время… Это порода такая, именно твоя, – подчеркнул он. – Надо же… – возвысил он голос. – Собачка сдохла, и все козе под хвост.

– Какой ты памятливый… – вздохнула жена. – Никак не забудешь эту собаку.

– Такое не забывается, – с горечью сказал старый Басакин.

Он был, конечно, прав. Дело ведь не в собаке. Средний сын Яков… Надеялся на него, помогал начать торговое дело, радовался, что идет оно, планировали магазин завести. Это уже не только себе, но и детям, на будущее.

А потом… Все планы – козе под хвост. Разве такое забудется? Тем более что случилось это всего лишь два года назад.

Хорошо начинал Яков. Трудно, но хорошо. И год от года все крепче на ногах стоял.

На просторном, в целый квартал, поселковом рынке ли, базаре имелось все: мясной крытый корпус, поменьше – молочный да рыбный, а вокруг и рядом, подпирая друг друга, табунились разномастные ларьки, киоски, вагончики, набитые съестным товаром. Мясное, крупяное, хлебное, сладкое… Круглый год овощи, фрукты, свои и заморские.

А дальше вовсе неохватно, пестрым цыганским табором раскинулись разборные палатки, матерчатые навесы, раскладные столики, настилы, прицепы, тележки и просто земля. Везде товар, товар и товар. Одежда, обувь, посуда, мебель, детские игрушки, парфюмерия и галантерея, скобяной товар и железный – все, что хочешь, чего надо, не надо. Одним словом, районного городка базар, не больно людный по будням, муравейником кипящий во дни воскресные.

Торговая палатка Якова Басакина размещалась на бойком месте у главного входа, возле автобусной остановки. В палатке было много всего: мука трех видов, сахар, крупы, макароны да вермишель всяких сортов и фасовки: пузатые мешки, сумки с ручками, пять да десять килограммов, и малый развес в пакетах. А еще соль да спички, дешевые чаи да кофе, недорогие консервы: всяческие тушенки, сгущенки, майонезы да кетчупы – много и много всего, без чего не прожить, а цены пониже магазинных – немалая важность для небогатого поселкового люда.

За прилавком – приветливая, черноглазая Люба Басакина; она и поздоровается, и быстро товар подаст, посоветует: «Хорошие макароны, мы их сами берем… Чаек духовитый, я себе завариваю… Алтайская мука… Чуть подороже, но стоит того. Подъемистая».

Любочка всех знает, и ее все знают. Который уж год на этом месте торгуют Басакины.

В субботу да воскресенье – дни людные – работают в четыре руки, с мужем. По будням в ранние утренние часы Яков привозит товар, помогает жене его раскладывать и отправляется в город, как говорит, «на добычу». Мало ли – много, но в палатке больше сотни разных товаров. Вот и крутись, ищи, где дешевле: на оптовых базах да рынках. До города и обратно двести километров, и там карусель, пока сыщешь нужное. Такая работа.

В поселке Басакиных знают все. В жизни прежней, советской, Яков работал мастером на здешнем заводе. Потом началось, как везде: вместо зарплаты – обещания: «Подождите… Потерпите…» Порой взамен денег муку дают, сахар, обувь, консервы. Называлось это «бартером». У Якова двое детей, пришлось подрабатывать. Сначала на своей машине с тележкой-прицепом он ездил на воронежские сахарные заводы, на мельницы, закупал товар подешевле, продавал его мешками, что называется, «с колес», в поселке или на окрестных хуторах.

Когда стало понятно, что заводу приходит конец и другой работы в поселке не будет, решили заняться торговлей всерьез. Заняли денег, поставили склад во дворе, купили в рассрочку фургон. Колесо закрутилось. Сначала – разборная палатка, утром да вечером – канитель; потом устроились попрочнее: фанерный домик возле самых ворот рынка.

Прижились. Место бойкое. Приветливая говорливая Любочка, черноглазая, сухощавая, всегда при деле: покупателей нет, значит, фасует товар, раскладывает, в разговор вступая охотно, но дела не оставляя.

– Яша? В городе, в город поехал.

– В Карповку, за мукой. Мука замечательная. Ее хорошо берут. И вы берите. Последние мешки…

– Уехал за сахаром, в Воронеж. Дорожает сахарок. Сейчас мы по старой цене продаем. А привезет, наверно, уже подороже. Конечно, все дорожает. Тем более скоро лето. Начнут варенье варить. Надо брать, надо…

Поселок не больно великий, тем более что бывших заводских работников много – знакомства давние. На базар идут не всегда с нуждой, а порою лишь прогуляться да новости собрать, особенно пожилой народ.

– Здорово живете!

– Слава Богу, и вам здоровья! – приветливо отвечает Любочка.

– Где Яша? Либо в город подался?

– В город, в город… На базы. Куда же еще. Такая наша работа.

Но в последние годы люди порою слышат от Любочки речи иные, странные, особенно для базарных соседей-торговцев.

– Где Яша? Либо в город погнал? Или подалее?

– Рыбачит… На той неделе так хорошо поймал. Нынче опять поехал. Любит это дело. Пускай… – с улыбкой говорит хозяйка. – Передых тоже нужен.

Рыбачат в поселке многие. Одни по нужде, другие в дни воскресные, для забавы. Летом над водой посидеть, зимою по льду с буром побегать, погонять судака да окуня, свежим воздухом продышаться – славное дело. У кого время свободное есть. Народ торговый, особенно мужики, услышав Любины речи, лишь вздыхают. Попробуй вырваться. У Басакина иное.

– Поехал зайчиков погонять, – в зимнюю пору отвечает Любочка на чей-то вопрос. – Собачка заскучала, она породистая, охотничья. Привозит зайцев. Сами едим и сыну – в город. Зайчатину, если хорошо отмочить, нашпиговать, натереть…

Ловкости Любе не занимать: товар отпускает, деньги берет и успевает про зайчатину рассказать – чем шпиговать, натирать, как обжаривать и тушить.

– Любочка! – останавливают ее бабы-торговки из ларьков соседних. – Слюнки текут от зайчатины. И мужиков наших не сбивай. Охота, рыбалка… Они и так глядят, как бы куда увеяться. Кохаешь своего Яшеньку – и кохай! Молчком.

Люба посмеивалась.

– А как же… Хороших мужей надо беречь. Тем более Басакины – казаки. Может, завтра война?! – хохочет она. – А Яша будет усталый…

Конечно же охота да рыбалка для Якова – забава нечастая. Главное дело – работа: лето ли, зима, снег ли, дождь, но в четыре утра подъем, осенью да зимой – впотьмах, торопливый завтрак, погрузка товара. И поехали на базар, к палатке своей.

Палатка хорошая, слава Богу, каждый день разбирать да собирать не надо, но стены у теремка фанерные, на ночь товар не оставишь. Вот и приходится всякий день привозить, таскать да раскладывать тяжелые мешки, ящики. Это работа мужичья. Перетаскал, разложили, первые покупатели пошли. Летом полегче, а зимой – долгая темь, непогода и слякоть. Но жить надо. И кормиться людям надо. Слава Богу, что рынок есть. Здесь цены пониже.

Но товар дешевый еще надо сыскать. Это забота хозяина. Перетаскал мешки, помог разложиться и покатил в город на оптовые рынки, на элеватор, на мельницы…

А к вечеру надо вернуться, чтобы забрать жену и товар с рынка.

К дому обычно прибивались впотьмах. Там – тоже дела. Двое детей. Спасибо, мама Рая выручала, у сына домовничая или забирая внуков к себе, кормила их да с уроками помогала.

Такая вот жизнь, торговая. Не год, не два, а больше десяти уже лет. Но слава Богу, что хоть такая сложилась. С протянутой рукой не пошли: сами жили, детей поднимали. Сын уже в городе, учится на врача.

А что до трудностей, то кому нынче легко? Прежде в поселке работали заводы: авторемонтный, судостроительный, металлоконструкций. А еще – речной порт, грузовой и пассажирский, железнодорожная станция, немалый мясокомбинат, к нему со всей округи скотину везли да гнали, рыбозавод, молочный цех, да еще один – мясоколбасный, два лесхоза, два железобетонных завода, «Сельхозстрой», «Водстрой», мехколонна, «Сельхозтехника» да «Сельхозхимия», дорожные строители.

Нынче обо всем этом лишь память. Вот и живи как знаешь. В Москву да в Питер поезжай на стройки, в Сибирь – на вахты, в Дагестан – на кирпичные заводы. Бросай семью, жену и детей, живи и кормись по-собачьи в какой-нибудь конуре. И много ли заработаешь? Обманут. Или вообще не вернешься. В охранники иди, в областной центр, в ту же Москву – тоже по вахте, враскорячку. Живи там и здесь. Тем, кто моложе, – в Чечню воевать.

Слава Богу, Басакины сумели устроить свою жизнь на месте, в поселке. Спасибо отцу и матери, они помогли и теперь помогали. Особенно трудно было в первые годы. Все внове: цены, качество, «хороший» товар да «плохой» товар, дешево продать – себе в убыток, дороже просишь – покупатели мимо идут. Да еще и обругают: «Как не стыдно… Как не совестно… Обираете… Богатеете на наших слезах…» Такое случалось и сейчас.

Люба умела ответить и оправдаться. Яков в таких случаях лишь краснел да глазами моргал. Особенно перед своими, заводскими. Но понемногу ко всему привыкли. И торговцы, и покупатели. Понимая, что это – новая жизнь. А к прежнему нет возврата.

Но прежнюю жизнь тоже не выкинешь. Она хоть и прошла, но осталась в душе и порою, даже через долгое время, вспоминалась, теплила сердце, а иногда взрывалась горечью, болью. Так случилось и с Яковом. Но сначала с близким другом его, который на том же рынке торговал болтами, гайками, вентилями да кранами – малым железным да скобяным товаром. Они знались давно: по возрасту – ровни, по прежней заводской работе, по жизни – товарищи.

И нынче дружба их не терялась. По субботам парились вместе, а после бани рюмочку-другую выпивали, вспоминая прошлое, ругая нынешнее. В прошлом было много всего: молодость, завод, на котором работали, волейбольная да футбольная заводские команды, в которых играли, рыбалка, которой увлекались все. Автобусы завод нанимал, табуном ездили. Порою и жены не отставали. Уловы были не чета нынешним. Теперь к речке выбирались раз в году: другая жизнь, в которой лишь дела торговые.

А потом товарищ вдруг умер, средь бела дня, у всех на глазах, возле своего товара. Позднее рассказали и что-то поняли. Оказывается, подошел человек знакомый, тоже заводской, бывший, хотел купить вентиль для воды, для полива, но цена показалась высокой, стал торговаться. Слово-другое, а потом заорал: «Нашими заводскими торгуешь! Наворовал, напрятал, а теперь шкуру дерешь!

Растянули завод! Ворье! Бесстыжие рожи! Коммунисты! Комсомольцы! Призывали! А сами ворье!! Тянули все подряд! Теперь – торговцы! Бизнес! Шкуру дерете!» Он кричал и кричал. Потом ушел, бросив на землю злосчастный вентиль. Хозяин с расстройства закурил, нагнулся, чтобы вентиль поднять. И замертво рухнул.

Его схоронили. Яков плакал на кладбище и на поминках. И не он один.

Глава 5

Неделю спустя у Якова новая беда: померла собака лайка, когда-то охотничья. Он для охоты и брал ее, натаскивал, а потом кончилась охота: торговля пошла, с утра до ночи крутишься как белка в колесе. Какая уж тут охота. Гляди, как бы тебя не подстрелили.

Вот и подохла собачка. Жена сказала: «От старости. Сколько ей лет-годов…» Яков возразил: «От тоски». Собачку он решил закопать в хорошем месте, на воле, где когда-то охотились.

Утром, как всегда, он отвез на рынок жену, помог товар разложить, сказал ей:

– Поеду, схороню.

– Ты там недолго, далеко-то не уезжай, – обеспокоилась Любочка. – Надо…

– Нам все надо. Надо, надо и надо! – неожиданно резко, вспылив, обрезал ее Яков и уехал.

Он вовсе не собирался далеко уезжать, но, вспыхнув, не сразу остыл. «Надо и надо… Надо и надо…» – бормотал он под нос себе. А между тем ехал и ехал, пока не опамятовал: вот он – просторный Березовый лог, рядом – песчаные бугры-кучугуры, поросшие рдяным тальником. Выйдя из машины, Яков огляделся и как-то разом отчетливо понял, что в мире – весна, настоящая весна в разгаре, и совсем рядом – молодое лето. А он и не заметил в суете-колготе. До света, впотьмах – подъем, рынок, потом – дорога, город, торговые базы, «оптовки», и снова – дорога, рынок. Везде суета и спешка. День за днем.

Далеко-далеко, на холмах, за Доном кричит гагарка: «О-го-го! О-го-го-го!» Зов ее протяжен. И ветер оттуда, от Дона, с холмов, от лесистого займища; он – легкий, словно дыхание, он – чистый, горьковатый и сладкий: полынный, тополевый, речной.

Басакин сел в машину и поехал на зов гагарки, к Дону: Березовый лог, Лазоревый, Старая Сокаревка, Лубники, Голубинские пески – все это когда-то хоженое-перехоженое; просторные пологие степные балки, лощины, озера в камышовой оправе, песчаные бугры-кучугуры с редкими корявыми соснами, гнутыми от ветров, в мочажинах – осинники с березками, самые грибные места.

И наконец, займищный лес возле Дона: дубравы, ближе к берегу – белокорые тополя-осокари, вербы, талы.

Собачку он закопал, сказав ей: «Тут тебе будет хорошо…» И в самом деле ведь хорошо.

Все обычное, суетное, все ушло, забылось; время отступило, оставив лишь вечное: весеннюю землю, воду и небо. Не хотелось трогаться с места, нарушая покой в душе и мире.

В лесистом береговом займище – месте укромном – было солнечно, тепло, порою жарко. Высокие легкие облака в голубом небе; легкий ветер, тополевый, речной. Вода плещет в обрывистый песчаный берег. От воды свежо, но отойди от берега десять шагов, в лощину, и сразу – знойно.

Яков забыл обо всем: вчерашнем, нынешнем, утреннем.

Пришла память прошлого: охота, рыбалка, просто отдых с детьми и женой. Но как давно это было, словно сон. А теперь снова явь.

Рядом вода плещет, сладкое дыхание ветра, знойная затишь, в которой и душа согревается.

В лесистом займище по-весеннему солнечно и светло. По земле темные тени стволов, узорчатое кружево ветвей. Над головою сквозит небесная голубизна. На дубах молодая красноватая листва и светлая зелень висячих сережек; тополевые кроны с желтизной. И все это светит, сияет под солнцем. И терпко, пьяняще пахнет. А на земле – желтоглазые чистотел да одуванчик, сиреневые «сосульки» мяты, заросли ландышей, которые вот-вот зацветут: уже поднялись над листвой легкие стебельки с белесыми бутонами; белая пена цветущего терновника; невесть откуда забредшие груша да яблоня в белом цвету да в розовых бутонах. Все это – в пряном духе и гудении пчел, земляных и домашних, прилетевших сюда от далеких хуторов. Посвистывает синица. С нагретой тропинки испуганные ящерки убегают, шурша по сухой листве. Угольно-черный, блестящий уж в золотистой сияющей короне пригрелся на тропе, не хочет уходить.

В лесу тишина. Лишь ветер, набежав, прошелестит мягкой листвой. Далеко, за Доном – овечье грубое блеянье и тонкий дискантный переклик ягнят. Это пришла на водопой овечья отара; где-то близко, в теплых заливах, на мелкой воде плещет большая рыба на икромете.

В подножье старого дуба, прислонившись к теплой коре, Яков закрыл глаза и долго не мог, не хотел очнуться от сладкой дремы, в которой медленно кружилось все то же: голубое, зеленое, золотое.

Открывать глаза не хотелось. Так бы сидеть и сидеть. Думать, вспоминать прошлое, такое, как нынче: зеленое, золотое…

Дома жена беспокоилась: не случилось ли чего, может, машина сломалась? Уже думала звонить деверю или свекру. Но муж наконец нашелся.

Он вернулся, забрал жену с рынка, а потом, в ответ на упреки, оправдался:

– Хоронил. Дело не быстрое. Схоронил, как положено. Помянул… Всех… – и, вздохнув, добавил: – Теперь моя очередь.

Жена так и села.

– Ты чего несешь? Выпил? А еще за рулем!..

– Одна у вас песня, – вздохнул Яков. – Надо и вправду выпить.

Он выпил, хотя не стоило выпивать: утром за руль садиться. Как всегда, рынок, палатка, товар, а потом в город ехать.

От выпивки, всего лишь после рюмки-другой, вспоминалось и вспоминалось прошлое, которого, оказывается, было много-премного: детство, молодость, служба в армии, случайное знакомство с будущей женой в пригородном поезде, сразу после армии. Летняя пора: старые вагоны с опущенными рамами окон, теплый ветер, смешливая черноглазая Любочка, смуглолицая, с темным румянцем. Помнилось… Сынишка-первенец в голубом костюмчике, ясноглазый, улыбчивый, он смеялся даже в церкви, после купели, когда его крестили. Легкие волосики, нежная кожа, ладошки и ступни – розовые, кукольные. И даже какашки в горшке такие красивые, золотистые.

Многое вспоминалось. Заводская жизнь: в новом цехе конвейер монтировали, потом запускали, мучились… А потом он пошел. Такая радость… Волейбольная команда, тренировки, на которые вместе с женой приходили и с малышом. Хорошая была команда, сильная. В своей области и даже южной зоне всегда были в тройке лидеров. Заводская база отдыха на Дону. Деревянные домики. Всей семьей туда ездили. На воскресные дни или в отпуск. Теплая вода, рыбалка, ребятня и жена рядом.

Много было в жизни всего хорошего. Оно вспоминалось. О нынешнем думать не хотелось. Там – постылое. И впереди такие же, как сейчас, но уже короткие дни и годы, тем более что они не идут, а летят.

Яков пытался рассказать жене, вместе порадоваться, погоревать: «Ты помнишь?..»

Она чему-то, близкому ей, поддакивала, но многое пропускала мимо ушей, особенно о заводской работе.

Так было день, другой, третий. Одно и то же: поздний ужин, рюмка-другая, не более. Конечно, он не пьянел. Но снова и снова хотелось прошлое вспоминать, говорить о нем. «Ты помнишь?.. А вот когда я…»

Жене в этом новом обычае – вечерних, даже ночных разговорах о прошлом – стало чудиться что-то тревожное. Особенно когда Яков свой завод вспоминал.

Она стала сердиться:

– Ничего там хорошего не было. Бывало, я ругаюсь, когда тебя не дождешься… Это все прошло и не вернется. Надо про завтрашнее думать…

– Про магазин? – спрашивал Яков со вздохом.

– Конечно. Не век в этой палатке сидеть.

– Два магазина… Ты что, забыла… А еще – автолавка. – Он начинал злиться.

Такого прежде уж точно не было. Магазины – дело решенное. В поселке уже подыскали помещение, сговорились об аренде с последующим выкупом. Место хорошее, бойкое. Другой магазин – в станице, в тридцати верстах от поселка. Туда ездили в последнее время по понедельникам, торговали прямо из машины, «с колес». Приглядевшись, решили магазин открыть. Округа просторная, народ живой, местный магазинишко помирает. Значит, можно работать.

Все это – дело, считай, решенное: магазины, а еще автолавка, хутора объезжать. Обдумывали, прикидывали, старый Басакин одобрил и обещал помочь. А теперь вот такие разговоры… День, другой, третий…

Свекра жена Якова побаивалась: человек строгий, к нему не сунешься с догадками и домыслами. А вот мама Рая – другое дело. Свекровь ее поняла. Поняла и день-другой, домоседничая у сына, будто случайно задерживалась допоздна, оставалась на ужин. В застольных разговорах мама Рая ни в чем не перечила сыну, слушала его, поддакивая и даже помогая вспоминать подзабытое: детство, юность, молодые годы. Казалось, что ей самой так хорошо, так сладостно уходить в дни былые. Но это лишь казалось, а на душе кошки скребли: в лице, в глазах, в речах сына она чуяла тоску, усталость, понимая ее. А еще – что-то нездоровое, больное.

Мама Рая в кругу родных и знакомых слыла человеком мягким, покладистым – сама доброта. Но близкие знали ее и другой.

– Их надо отправить хотя бы на неделю куда-нибудь отдохнуть, – твердо сказала она мужу, объяснив ситуацию. – Придумай. Побыстрее. На торговле подменим.

Невестке она внушала всерьез, без обычной мягкости:

– Хороших мужиков, Любочка, надо беречь. Смотри, сколько их погубилось… Спиваются, травятся, всякую гадость глотают. Наш, слава Богу, в этом не грешен. А сколько от сердца и от всего другого поумирало. Сама видишь, не старцев – молодых на кладбище везут и везут. Нам, старым, там уже и места нет. Они лишь с виду крепкие, эти мужики, хорохорятся. А душа, а сердце у них… Не в кузне деланное. Переживают. За детей, за семью. Они ведь – кормильцы. А нынче попробуй кормиться да семью держать, если работы нет. В Москву бежать, на заработки. Там таких – туча черная… Сколько пропало людей… Господи, Господи… А вы, слава Богу, устроились, жаловаться грех, – внушала мама Рая. – Но надо по-умному. Надо и передых себе давать. Понятно, что многого хочется: для себя, для детей. Но надо и поберечься. Не дай Бог и не приведи… Сама видишь и знаешь нынешнюю жизнь. Сплошные нервы. Потом плакать да локотки кусать. Спаси и помилуй нас… Хорошего мужа надо беречь, – твердо внушала она.

Старый Басакин вспомнил давнего друга, астраханца. К нему и отправились Яков с женой, на базу отдыха, в пойму.

Уезжали с опаской. Любочка – вовсе нехотя. Вернулись оттуда довольные, рассказам конца не было. Вернулись словно другие люди. Яков хвалился с тихим восторгом ли, с ужасом:

– Такого клева сроду не видел… Такие щуки, на проводку. Такие судаки… А уж всякая шушера: вобла ли, окунь… Ну просто дуром хватают. На голый крючок…

Жена подтверждала:

– Рыбы… Какая хочешь… – И об ином, для нее важном: – Хорошо там: обслуга, еда, чистенько все, красиво. На берегу лес вокруг, домики бревенчатые… Так отдохнула.

Было видно по ней, что отдохнула: посвежела, разгладились морщинки у глаз, смугловатый румянец объявился, как в давние годы, глаза по-молодому светили – и впрямь Любочка. Свекрови она сказала: «Он был такой хороший. Рюмки не выпил. Хотя там – пожалуйста. Но он такой был… – усмехнулась она. – Прямо как в молодости… – И повинилась: – Ваша правда: надо его беречь».

Вернулись к тем же делам, к ларьку и торговле. Все привычное: рано утром – подъем и пошло-поехало, на весь день. Но кое-что изменилось. Во-первых, объявили понедельник днем выходным. Ведь у всех людей есть выходные. Пусть не воскресный день, но отдых, от торговли. По дому хватало дел: сад, огород и прочее.

Решили погодить с магазином. Больно много их развелось. А люди идут в магазины крупные. Там шире выбор, ниже цена, какие-то «карты» да скидки. И еще: ларек стоит на бойком месте давно; к нему люди привыкли, на рынок заходя, мимо не пройдут, а рынок – он для поселка вечный, здесь не только покупки, как в магазине, но прогулка, развлечения, встречи. Так что от добра добра не ищут. Кормит, и слава Богу. Старый друг, он лучше новых двух, непроверенных.

Потом объявилась новая мода, которой завидовали мужики, рыночные соседи.

– Съездил бы ты порыбалил, – как-то вечером попросила Любочка. – Рыбки захотелось из своих рук. Говорят, ловится хорошо. Мама просила.

– А как же… – удивился Яков. – Надо ведь…

– Обойдусь. Утром отвезешь пораньше, – сказала она, но, отвернувшись, вздохнула украдкой.

В самом деле, ничего не случилось. Дело привычное. А поймал Яков неплохо.

С той поры так и повелось: выходные – в понедельник; к ним вдобавок нечасто, но Яков ездил рыбачить, а в зимнюю пору стал «гонять зайчиков»: подарили ему на день рождения собаку, молодую лайку. Дважды в год стали выбираться на короткий, но отдых: весной – в астраханскую пойму, в летнюю пору, под осень – на море, вместе с дочерью.

Старый Басакин похмыкивал да вздыхал, не больно одобряя; жена корила его: «Он тебе сын или найда, какую на порог подбросили? Вот и радуйся, что живой-здоровый, на своих хлебах. А «магазинщики» – они тоже всякие. Картежники… Сегодня проиграл ларек, завтра назад вернул. Верка Шайтанова вовсе с ума сошла, на автоматах в казино два вагончика и машину продула. Вот тебе и „магазинщики“».

Старый Басакин особо жене не перечил, хотя мог бы другие примеры привести, их немало. Но понимал он, что треснутый горшок надо беречь. Ведь в самом деле, это не «найда», а сын родной. Но в глубине души оставалась еще и горечь своих надежд неисполненных.

Старый Басакин, помогая сыну, помаленьку, загодя себе готовил «запасной аэродром». Время идет, подпирает возраст. А нынешние пенсии… Лишь на хлеб. Иметь свою долю в торговле сына – дело не лишнее. Не получилось. Отсюда и горечь. Порой она поднималась. И выходила наружу, как теперь, после случая с сыном младшим.

Нынешний ночной разговор продолжался долго. Выслушивать приходилось жене.