Текст книги "Осень в Задонье. Повесть о земле и людях"

Умные люди Аникею советовали взять в аренду ли, в собственность Голубинский остров да Картули, навести там порядок. Брать плату за приезд, пребывание. На лето ставить вагончики. Словом, сделать базу для рыбаков.

Новое казачество обещало помочь. Басака начал было склоняться, понимая, что это дело выгодное и вполне выполнимое. На Картули, на Голубинский остров ведет единственная дорога. Справа и слева – глубокие балки-овраги, вода. На перешейке взять землю в аренду ли, в собственность, поставить вагончик, шлагбаум, пост – вот и все дела. Установить плату, следить за порядком. Конечно, первый год будет трудно. Люди привыкли к вольному житью. Значит, там надо самому сидеть безвылазно и ментов пристегнуть, пока народ привыкнет. На это нужно время и силы. А как же все остальное: рыба, скотина?

Помыслил, прикинул и одумался. За семью зайцами одному гонять несподручно.

Заниматься рыбой, управляться с немалым гуртом скота – все одними руками, одной головой. Советчиков много, а помощь – лишь от жены по летнему времени, пока у дочек каникулы. Да и великий ли прок от бабы… На хуторе добрых помощников нет, их и на стороне не сыщешь. Жалко, что сына не дал Бог. Но это все «если бы да кабы»…

На деле, как ни крути, он один. А дел, даже нынешних, – под завяз. Двести голов скота – это тяжелый воз. Начиналось все тоже понемногу. Думал, рыба да рыба – дело привычное. А потом, когда колхоз разорялся, считай, всучили ему по дешевке полсотни полудохлых коровенок и бычков. Это было среди зимы. Кое-как пригнал да привез их, бедолажных, на хутор. Выхаживал, сена купил, солому возил с полей. Но всех сохранил.

Скотина объявилась – нужно ее содержать как положено: базы, зимние стойла, телятники, выгоны. Корма надо запасать. Косилку добыл, пресс-подборщик. Пошло и поехало. Пустующую ферму, какую развалить не успели, забрал у колхоза в аренду, с выкупом. Колхозу эта ферма – лишь боль головная: сторожи ее… Аникею она сгодилась. Начал по весне телят скупать. Стойла есть, попасов хватает. Сено – лишь косить не ленись.

Тем более что убедил его один из гостей, областной начальник, человек неглупый, хуторской по рожденью, из этих же краев. Дважды его привозили. Выпивали, парились в баньке.

– Скотина… Мясной скот – дело верное… – втолковывал он. – Рыба скоро кончится, уже кончается. Вспомни, какие уловы десять лет назад и сейчас. Лучше меня знаешь. Скоро вовсе конец. А мясной скот – он здесь вечный. Я тебе привезу книжку, наш местный историк в архивах копался, от века семнадцатого до нынешнего. Скотиной, мясным скотом здесь люди жили. Хлеб у нас сроду по-хорошему не родил. Земля – «бунелка» да мел. А выпасы вольные, сам знаешь. Скотина и зимой может пастись, из-под копыта. Это даже полезно для мясного скота, для лошадей. Лишь имей на всякий случай страховой запас сена, если гололед, пурга.

Он привез книжку обещанную: как жили в казачестве в этих краях с давних времен, какие были гурты… Осенние скотьи ярмарки, на которые купцы со всей России съезжались. Как потом кого и за что «кулачила» советская власть и в Сибирь ссылала. «Арендовал выпасы… Держал двести голов… Триста голов… Скупал молодняк… Откармливал, продавал…» Вот чем жили.

Так что все было верно. И то, что рыбу в Дону вычерпали. На остатках долго не протянешь. Останется лишь что-то в Цимле. Но туда уже не уйдешь. Бросать все налаженное? Начинать с нуля? Да туда и не пустят «ростовские». Там все поделено.

Про скотину Басака и сам знал. По своей памяти, по отцовским и бабушкиным рассказам. Вспоминали гурты, табуны, отары, которые здесь в колхозные времена были. Недаром, как мухи на мед, слетелись сюда чеченцы, даргинцы, азербайджанцы… Кого только нет! И у всех скотина: сто, двести голов. А у кого и тысячи. Отары овец, пуховые козы. Все живут и никуда не стремятся.

И наши живут, у кого голова на плечах: станичные Басакины, к примеру, дядька Федор. Скотину держит, пусть и немного. Но кормится. У людей покупает, торгует на базаре уже сколько лет-годов. Все знают его. Лишь позвони, он подъедет, заберет и деньги сразу заплатит. Имел Аникей с ним дело, при случае. Порою проведать заезжал, привозил рыбу. Все же родня, пусть и не больно близкая, но Басакины.

И не одни они такие. Черкесов Иван бахчами занимается: арбузы, дыни да тыквы. Понемногу зерно сеет: просо, ячмень. Своя у него техника, своя артель: свояк, бывший бригадир, да брат Михаил – тот по тракторам и машинам спец. Живут и не жалуются, как иные. Работают.

Не говоря уж про тех, кто подальше, по левобережью, там земля лучше. Пашут и сеют, и даже скотину молочную стали заводить.

Хотелось бы, конечно, надежного помощника. Но сыновей Бог не дал. А дочери – до поры. Но все равно Аникей по случаю три домика купил, надеясь, пусть и не сразу, хороших людей найти: работящих, надежных, на которых можно положиться. Переселенцев много. И ныне из Средней Азии едут. Но добрых пока не попадалось. А может, плохо искал, на себя надеясь. Ведь крепок еще. За сорок перевалило. До юбилея далеко. Но тяжело в две упряжки тянуть: рыбалка и скотина. Забот и забот… На нынешних работников нет надежи. Спят на ходу, успевай лишь подгонять.

Вот он, в лодке, помощничек, на голом железе дрыхнет, даже посапывает, чмокает, наверное, хорошие сны видит. Не разбуди – до станицы, до Калача будет спать. А сети пора поднимать. Давно уже прошли Голубинский остров и устье малой речки; далеким, рассеянным светом брезжил вдали хутор, на котором огней – лишь на его подворье. А дальше, по темной воде и звездному небу, закрывая его, – меловые обрывы Прощального кургана. Здесь сплаву конец.

– Сашка, кончай ночевать! – разбудил Аникей помощника.

Тот вскинулся и сразу за дело: поднимать сеть. Она – немалая, от берега к берегу. Но по нынешней теплой погоде, на спокойной воде – это разве работа… Тем более что сеть – не пустая. Хорошие лещи, судаки. Сазаны есть, толстолобы. Такую сеть даже поднимать – одна лишь радость: плавали не зря. А ночи уже осенние, долгие. Можно еще раз сети кинуть и сплыть. Пока есть рыба.

А на дворе басакинском после отъезда хозяина, оставшись вдвоем, дед Атаман и постоялец его просидели недолго.

Кухарка Вера, проходя мимо стола, спросила:

– Может, вам чайку или еще картошечки горяченькой?

Иван отказался и пригласил:

– К нам садись, – и позвенел пустым стаканчиком о бутылку.

Вера даже отпрянула, испуганно изменившись в лице.

– Нет, нет… – торопливо проговорила она, оглядываясь. – Вы уж сами… – И тут же скрылась.

Иван не понял ее испуга, вопросительно поглядел на деда Атамана.

– Нельзя, – коротко ответил тот, грозя пальцем, и, поднявшись, сказал: – Пошли до дому, до хаты. – Секунду поколебавшись, он допил из водочной бутылки остатнее одним глотком и произнес громко: – Мы ушли! Спасибо кухарке! – И еще раз погрозил.

Дорога была короткая, через прогон перейти. А на своем дворе, плотно закрыв калитку, на цыпочках приподнявшись, он через забор глянул и лишь потом негромко сказал:

– Нельзя. Им нельзя водку давать. Всем. Верке, Сашке, Чугуну, Кудре, никому нельзя. У Аникея с этим строго. Только из его рук. Они же все из «обезьянника».

– Из какого «обезьянника»? – не понял Иван.

– В милиции – «обезьянник», с решетками. Оттуда и привозят работников. Всяких бродяг, алкашей. Для трудового воспитания, – усмехнулся старик, усаживаясь на воле, за дворовый стол. – Верка, она из дурдома сбежала. Она мужа зарезала. Насмерть.

Старик заметно опьянел, принес сигареты, закурил, оправдавшись:

– Трезвый я их в рот не беру. А как выпью – тянет. Ты чаю заваривай. Посидим… Рано еще. – И прежде начатое продолжил: – По ней и не угадаешь. А сидела в дурдоме. Значит, с головой непорядок. Сбежала оттуда. Менты перехватили, привезли Аникею. Он заказал им бабу. Вот и привезли. Живет. В дурдоме-то хуже. Тут все такие. Сашка какой уже год по «условному». В любой момент, как провинится, могут в тюрьму посадить. А здесь все же воля… И Кудря – тоже три года «условно». А Чугуна мать привезла, из станицы. Он спился, до нитки ее обирал: весь погреб, до картошины вытянет, любую тряпку утянет. С милицией привезла. Работает… Басака их строго держит. И нам приказ, хуторским: «Ни грамма им не давать. Иначе…»

Дед пригнулся, проговорил шепотом:

– Иначе, сказал, сожгу, – и подтвердил громче: – Он сожгет. Всем нашим приказал: мне, Ксене, Фатею, бабе Кате… Раньше чего-нибудь надо помочь по хозяйству – с дровами, огород вскопать, прибить ли, приколотить дощечку, – позовут втихаря, когда нет хозяина, Сашку ли, кого еще на подмогу. А за работу, как водится, пол-литра да закусь. А потом был случай: Кудря, пьяный после калыма, заснул, упустил скотину. Дело – в ночь. Пока искали. Тут – волки. Разогнали гурт. Телят порезали. Аникей всех собрал прямо вот здесь, на моем базу. Напрямки сказал: «Замечу, сразу хату – в дым…»

Дед Атаман даже теперь, через время и во хмелю, словно в ознобе, передернул плечами. А тогда была и вовсе страсть.

Басакин собрал стариков. Они про беду знали. Виноватая бабка Ксеня молчаком слезы глотала. Разговор был короткий:

– Держу вас, старых. Чем могу, помогаю. Без хлеба не сидите. И буду помогать. Потому что – свои. А вы мне вредите. Пять голов погубили. Тыща… Ты не реви, баба Ксеня. Это мне реветь надо. Я к вам по-людски. А вы? Запомни… И все запомните. К работникам моим не касайтесь. Замечу, узнаю, слов не будет. Хату – в дым, – произнес он жестко. – В руки – костыль, и чикиляй куда хочешь. – Он голоса не повысил, но глаза были страшные: этот точно сожгет. Даже теперь, через время, припомнив тот час, дед Атаман почуял нешуточный страх, оглянулся и громко сказал:

– Это правильно, я считаю.

И сразу потянуло старика на выпивку.

Принес он из кухни большую кружку вина своего изделия, сообщил:

– Смородиновое… Лишь сахар и сок. И чуток дрожжей. Покушаешь?

– Нет, – отказался Иван.

– Правильно. И Басака делает правильно. Он уважает людей. Дедов и бабок. Тут сколь нас осталось-то, две калеки с половиной. Хлеб ныне ты возишь. И сам он. Какое лекарство надо. Или куда поехать: в станицу, в райцентр – попутно возьмет, никогда не откажет. Мы бы без него, особенно в зиму, все передохли. Тут ничего не скажешь. Уважает людей. А работников хоть и в строгости держит, но кормит, одевает. Не то что чечены. У тех бичи сухую дробленку жуют да в обносках ходят. Аникей одевает, кормит. Всегда им бабу держит. До Верки была молодая девчонка, детдомовская. Но они ее быстро накачали. А перед ней – очкастая, с мужем, с дитем.

Мужик, тоже очкастый, скотину стерег. А мальчонка – совсем малый. Еще бабка моя живая была. Она жалостливая. Совала этой очкастой то да се, сахарку да конфетков, крупы на кашу, печеников. Потаясь, чтобы не видали. Аникей, а тем более когда Валентина, его жена, приезжает, та баба – бой. «Только жрете и жрете, – передразнил старик. – По буханке в день сжираете!» Очкастую она заставляла за телятами ходить и свиньям кашу варить. «Ничего с ним не сделается! – Это она про мальчонку. – Посидит в хате».

Дед отхлебнул вина, еще закурил и сообщил:

– Мальчонка потом отмучался, током убило.

– Убило?.. Совсем?

– Нуда… – легко объяснил дед. – В хате – обогреватели самодельные, «козлы», чтобы печь не топить. А он глупой еще, лишь ходить начал, видно, лазил и залез… Сразу, насмерть… Здесь его и закопали. А очкастые потом убежали.

Иван не сразу продышался, невольно что-то представляя себе и отгоняя виденья. Ему расхотелось слушать стариковы речи. Но дед Атаман, все более пьянея и размякая, рассказывал о Сашке, который пропил дом отцовский и все, что было там… И что-то еще, про какую-то гранату, которую Сашке подкинули, и теперь он вовсе никуда не денется, три года получил «условно». И еще про Кудрю, который хотел уйти и рыбачить самостоятельно, на себя. «Он рыбалить умеет… В колхозной бригаде рыбалил, у Кости Конкина. Но голову надо иметь… А у него нет головы…» Рассказывал, как Кудрю раз за разом ловила инспекция да водная милиция. Все отбирали, штрафовали и наконец судили, приговорив к условному сроку.

– Басака соображает… Басака знает, что делает, потому что это – не люди, а обезьяны… Раньше, при колхозах, дисциплина была. Бригадир, агроном, зоотехник – в четыре глаза глядят. Премии лишат, на новую технику не посадят, жильем обделят. Партком да профком. Строгость была и совесть была. Родителей, стариков уважали. А потом – свобода… Работы нет, никто за тобой не доглядает. Вот и сгубились… Воля… Воля, она меды пьет и разом кандалы кует. В «обезьянник» да на «условную», раз не можешь собою владать, бесшабашная голова… – И далее, с трезвой болью: – Какую Сашке поместью отец с мамкой оставили. Дом, корову, козы да овцы… Корова была ведерница. Свои, хуторские к нему приходили, просили: «Сашка, продай… Тебе она не к рукам…» Люди из станицы приезжали: «Продай…» Уперся. Закопылил нос: «Сам хозяин». Привязал в сарае налыгачем. Чтобы не ушла, «а то угонят»… Прикрыл ее и запил на неделю. И она там подохла. Среди лета, без воды. Когда пришел в память, она уже вспухла. Такую погубить коровку… – чуть не плакал старик. – И собака сдохла. Тоже была на цепи. Сухой дробленкой кормил, мыслимое дело… Разве это люди… Обезьяны…

Он еще что-то говорил, все невнятнее, а потом ткнулся головой в стол и захрапел.

Иван с трудом утащил его в кухню, на диван, для ночного покоя. Тяжелый старик, когда-то могучий. Теперь – квелый, обрюзглый.

Хозяина уложив, Иван еще долго сидел во дворе. Обычно он возвращался с промысла поздно. Ужинал и сразу спать. Нынче получилось по-другому. И спать не хотелось. Неволею вспоминались стариковы пьяные речи, которым верить ли… Но теперь он точно вспомнил Кудрю, каким тот когда-то был, на заводе. Парень приметный: синеглазый, улыбчивый, широкоплечий. Красавец. Особенно после смены, после мытья в душе. Волосы золотистые, крупными локонами, белолицый, с румянцем, глаза большие, синие – просто Иван-царевич. Потом он ушел в рыбколхоз, на большие заработки. Теперь вот здесь. Наверное, до конца. Конечно, жалко его. Но ведь взрослый человек… Вспомнил Веру-кухарку. По ней ведь ничего не заметно. Баба как баба. Здоровая, крепкая и веселая. Но как испугалась… Значит, есть чего бояться. О мальчонке, который погиб, не хотелось и думать. Может, это пьяные бредни. Но думалось с болью. И даже с каким-то страхом. Тьма вокруг: во дворе, в доме, в огороде, в саду. На подворье басакинском – фонари, но они лишь там, в своей стороне. Хутор и вся округа утонули в густой осенней тьме. Но светит небо. Все больше и больше звезд. Все ярче. Но холоден свет их.

Вспомнились ребятишки свои. Подступали выходные дни. Надо бы их привезти сюда. Особенно младший, Тимошка, просился. Подумал о детях, и стало на душе теплее, спокойнее. Свое – ближе.

Ночью Иван спал, как всегда. Утром проснулся, сразу Тимошку вспомнил, решил твердо: сегодня привезет жену и детей. Пусть продышатся, развеются. Все же осень. И впереди – непогода.

Глава 9

В Задонье теплая осень порою тянется долго и долго. Посердится вначале сентябрь, выказывая характер: холодный северный ветер, тучи, порою – дождь; вода в озерах и речках остынет и посветлеет; ночи приходят зябкие. А потом снова – тепло и тепло. На солнцепеке, в затишке – знойно. В палисадах радуют глаз бархотки, хризантемы, петуньи. Над ними – гудящее живое марево пчел, жужжелок, пестрых бабочек. На пустошах, выгонах зазеленеет молодая трава – подгон, цветет и цветет синий батог – цикорий, снова объявились полевые ромашки и одуванчики. Солнце на закате желтое, сдобное, словно большой одуванчик. Ранние сумерки долги, светлы. В садах наливаются поздние красные яблоки, они тяжелеют, пригибая ветви. Синицы, дятлы, сороки понемногу прибывают к людскому жилью, посвистывают в саду, громко стрекочут.

Славная пора на Дону – бабье лето: жара отступила, но тепло и тепло, зелень, цветы. Конечно, осень и зима впереди, но о них не хочется думать.

Для Ивана Басакина это было тем более верно, потому что первый месяц на хуторе пролетел, словно просвистел. Зима нагрянет, придется уезжать в поселок, думать о какой-то работе. А уезжать не хотелось: прижился, освоился, нравилось. Своих привозил на выходные: жену да ребят. Младшего сына Тимошу пришлось даже оставлять на хуторе. Сначала с жеребенком он не мог расстаться. Понравился ему рыжий однолеток, в короткой красноватой шерстке, с темным навесом хвоста и гривы, длинноногий и ласковый. Тимоша просто прилип к жеребенку: гладил, почесывал, что-то говорил ему, угощал хлебом. Хозяин возьми да скажи:

– Дарю его тебе, Тимофей. Ты же донской казак. А казаку без коня нельзя. Твой Рыжик. Через год его подседлаешь.

Тимоша от радости обмер, и когда на следующий день зашла речь об отъезде, полились такие горькие слезы, что пришлось его оставить на время еще одним квартирантом у деда Атамана. Старик обрадовался, гудел:

– Мы тута с тобой, стар да мал. У нас много работы.

У Ивана каждый день вроде одно: на рассвете поднялся, загрузился, поехал. Нередко в кабине попутчик, кто-то из старых людей. Едут в станицу ли, в райцентр с хворями да заботами. В обратный путь караулят, если успеют, возле моста.

Работника Сашку возил в райцентр, отмечаться, как условно осужденного. В дороге вспомнил, спросил:

– Тебя правда за гранату судили?

– Ага, за нее.

– Нашел, что ли, где?

– Нужна она мне…

– А откуда взялась?

– Менты.

– Подбросили?

Сашка лишь вздохнул:

– Они танк в подполе найдут, если захотят. С отпечатками пальцев.

На том разговор и кончился. А выходя из машины в поселке, Сашка попросил:

– Если у моста не буду, значит, уехал, заедешь за мной в станицу. Флигель возле почты. Там дочка у меня. Куплю ей чего-нибудь, повидаю.

Он был побритый и вроде принаряженный. Все же отмечаться ехал, а потом, может, к дочке. Не старый еще, крепкий, а на лицо потертый. И какой-то скучный, неразговорчивый: в кабине сидел, молчал да курил, чуть отвернувшись. Глядел и глядел куда-то на пустые поля, словно не видел их всякий день с утра до ночи.

А вот когда Кудря в кабине ехал, тоже в райцентр отмечаться, разговорам конца не было. Вспоминали завод: не столько работу, сколько футбольную команду да волейбольную, в которых играли. И о себе Кудря рассказывал: «В рыбаки ушел… Там были шальные деньги, но пьянка могучая… Рыба – дело склизкое, вода – дело мокрое. Гуляли так гуляли…»

Он посмеивался над собой ли, над жизнью. Вроде недавно еще красавец, синеглазый, белозубый, в золотистых локонах, от которых теперь лишь сальные пряди да ранняя плешь; мятое лицо, потухшие глаза, остатки зубов.

– А сюда как попал?

– Менты привезли. Я здесь записанный. Здесь мамка жила. Кухня целая. Вот они и привезли, на ПМЖ. Работай, говорят, у Басаки. Иначе посадим.

– За что?

– Менты найдут за что. У них не заржавеет. Чуток я брыкнулся сдуру, хотел на себя рыбалить. Сразу подвесили «троячок». Сиди, не чирикай. – Это уже со вздохом.

На обратном пути, возле моста, Кудря объявился пьяным, с бутылкой какого-то пойла.

– Ждал тебя, ждал, – пожаловался он и тут же захрапел, откинувшись на спинку сиденья.

В недолгом пути он дважды открывал глаза, глотал из бутылки и быстро забывался сном неспокойным.

На хуторе Иван с трудом оттащил обмякшего Кудрю на покой. Работники жили на «черном» дворе, отделенном от двора «чистого», хозяйского, высоким шиферным забором. Отсюда вели ворота на скотий баз, на свинарник. А жилье людское, для работников, было немногим лучше свинарника: черный загвазданный пол, мутные окошки, засаленные матрацы да стеганые одеяла на железных кроватях. И спертый дух табачного дыма, немытых тел и прочего горького.

Уложив Кудрю и выйдя на волю, Иван долго продыхивался и охал.

Хорошо, что уже искал его, громко звал сын Тимоша, услыхав гул подъехавшей отцовской машины. Тимоша был не один, держал он за руку смуглую, черноглазую девочку, ростом вровень ему.

– Это Зухра, – объяснил он отцу. – Мы с ней весь день дружим.

Дружба срастилась быстро и накрепко. К вечеру Тимоша предложил деду Атаману:

– Пускай Зухра с нами живет. Нам будет весело!

С Тимошей и впрямь оказалось весело. Худенький, быстроногий, приветливый, он со всеми знакомство свел: старые хуторяне, кухарка Вера, Аникеевы работники и даже чеченское семейство.

Звенел и звенел по хутору его голосок, разбивая тишину.

– Помогу тебе вареники делать! – Это кухарке Вере. – Тебе одной трудно. Я же о тебе беспокоюсь!

– Я с тобой! Я с тобой! – К отцу ли, деду Атаману, Аникею. – Я – твой помощник!

И, ко всем обращенные, большие, сияющие детским счастьем глаза:

– Здравствуй!

Его слышали издалека, невольно улыбаясь и понимая, чего так не хватало хутору: детского голоса.

Даже суровый Рекс его принял: не рычал, не щерился и, прикрыв глаза, позволял выбирать репьи из густой шерсти. Порою он тяжело спешил за мальчиком, провожая его к очередным заботам, которых было много. И всякий день забот прибавлялось.

У бабы-Катиной кошки подросли котята. Тимоша забрал сразу двух.

– Одного – тебе, – объяснял он деду Атаману, – другого мы на свое подворье возьмем. Тебе, дед, обязательно кошка нужна, – внушал он. – У тебя тут много всего. А мыши могут погрызть. Я об этом думал, думал и решил…

– Ну, если уж думал… Да еще и решил, – сдался дед Атаман.

Котята были веселые, игручие.

Потом появился щенок по прозвищу Кузя.

– У меня же совсем нет собаки, – доказывал Тимофей. – У тебя, дед, все охраняет Трезор. У Володи – Рекс, Кара, Белка. Даже у бабы Кати – Черныш. А наше с папой поместье кто будет охранять? Мы же туда скоро переедем. У нас же корова появилась, телята, овечки. А еще от Рыжика лошадки разведутся. Как нам жить без собаки?

– Тоже верно, – со вздохом согласился дед Атаман, но предложил: – Может, здесь сараи пристроить, базы, и сюда твою живность поместить.

– Нет уж! – решительно возразил Тимоша. – Наше поместье лучше. Там ласка живет, бобры, коршуны. Мы переедем. А ты к нам в гости будешь ходить. – И тут же его озарила другая мысль, лучшая: – Ты к нам переедешь! Вместе будет веселее жить! Конечно… – горячо убеждал он. – А то ведь я о тебе буду беспокоиться! Ты же болеешь…

– Ну что ж… Спасибо… – растроганно ответил старик.

А потом вместе с Зухрой Тимофей привел хромого козленка.

– Мне его Вахид и Умар подарили. Его все бьют в стаде. А мы его вылечим и себе оставим.

– Бьют… – сочувственно подтвердила черноглазая подружка. – Жалко его.

А еще появилась пара маленьких серых кроликов, сразу с клеткой. Деда Фатея дар: «для развода».

– Они разведутся, я тебе обязательно подарю, – твердо пообещал Тимофей деду Атаману.

Старик лишь вздыхал да похмыкивал:

– Будем ждать, – и упреждал опасливо: – Ты лишь верблюда не приводи. Не люблю их. Они плюются.

– А у кого верблюды? Я не видел. Маленького бы верблюденочка…

Но и без верблюда хватало забот: котятам всякий день нужна свежая рыба, кроликам, кроме травы, – ветки с листьями, козленка надо пасти, проведать жеребенка Рыжика, который ждет встречи и угощенья. И конечно, кухарку Веру навестить, помочь ей.

– Здравствуй! Пришел тебе помочь! Я ведь беспокоюсь… Тебе трудно одной.

А еще – по хутору кругом.

Коромыслом гнутая, но в своем дворе еще работливая баба Катя, которой хуторские новости подавай.

– А школьников ныне возили? А твой папаня уехал? А мамка не приезжала? А трактор чей приезжал? А Вера? А Сашка? Какая страсть?! И чего ему будет?.. А Аникей чего сказал? Беда бедовая…

Хворая баба Ксеня тоже ждала мальчика. Ей надо помочь выйти из хаты, чтобы продышаться ли, на солнышке погреться. У нее ноги отказывали, и сохла она от годов и болезней. А прежде была первой на хуторе певуньей. «Тыщу песен знаю», – горделиво говорила она. Старая женщина и теперь петь любила, горевала: «Вот помру… И все. Пока я живая, учи», – внушала она Тимоше. «Я выучу», – обещал мальчик.

Вдвоем они выводили:

 
Когда цветочек расцветает,
То всяк старается сорвать.
Когда цветочек призавянет,
То всяк старается стоптать.
 

Звонкий голос Тимоши слышал весь хутор:

 
Когда казачка молодая,
Ее стараются любить!
Когда казачка постареет,
Быстрей стараются забыть!
 

Глухой дед Фатей песен не слышал. А вот набожный Савва не одобрял их, укоряя старую Ксеню: «Богу надо молиться, а она все дишканит… И дитя приучает…»

В невеликой хатенке Саввы было красиво: много икон. Их надо было протирать от пыли. А это – так ведется от веку – заботы детских рук. Дети нагрешить еще не успели, потому и удостоены светлых трудов. Тимоша с Зухрою старались. Малышка старику помогала и прежде. Но вдвоем веселей. Красивые были иконы. Строгий Илья-пророк, Георгий на белом коне, Архангел Михаил в алом и золотом сиянии, добрая Богоматерь. Икон было много.

Дед Савва и сам был похож на икону: кроткий лик, добрые глаза, белая бородка, тихий голос, которым он пел молитовки: «Мати Божия Пречистая, воззри на мя грешного и от сети дьявола избави мя…»

А потом он угощал детей травным пахучим чаем и сотовым медом. Старик глазами был слаб, но пчел содержал, летом собирал травы. В невеликой хатке его пахло воском, чабрецом да мятой.

Дед Савва жил бобылем и был известен в округе как молитвенник: по старым обычаям отпевал и читал над покойниками, даже детей крестил в годы прежние. Помогал ему бедолажный родственник по прозвищу Мышкин, который зимой работал при басакинской скотине, а летом вольничал, жил возле деда Саввы, порою куда-то пропадая.

А вот у другого деда, Фатея, было много кроликов, больших и малых. А у семейства Зухры – полный двор детворы. Тимоша здоровался там громко, со всеми разом: «Дэ дика дойла!» Суровый глава семейства Вахид отвечал, улыбаясь: «Дика, дика…» Отцу помогали все вместе, хором: Балкан, Зелимхан, Деши и даже вовсе маленькие Альвади и Малика: «Дика, дика…»

А потом вдруг неожиданно мать увезла Тимофея в поселок.

И сомкнулась над хутором тишина. Всякий день приходила к деду Атаману чеченская девочка Зухра, приносила свежую траву кроликам, играла с котятами да щенком, спрашивала:

– А он когда приедет?

Дед Атаман гладил ее по головке, угощал конфетой. Он тоже по мальчику скучал.

Прибредала баба Катя с костыликом, горевала:

– Где наша лопота? Наша говоря медовучая…

На басакинском дворе кухарка Вера ходила смурная, роняла посуду, гнала от себя мужиков: «Идите вы все…»

Тимоша через неделю вернулся. Но непростым было его возвращение. В родном своем доме, в семье, он на другой уже день заскучал; сначала рассказывал взахлеб про жеребенка Рыжика, щенка Кузю, девочку Зухру, про маленьких козлят, кроликов, а потом смолк, внезапно понимая, что все это – жеребенок, хуторское приволье, река, дед Атаман и другое, – все ушло и неизвестно когда вернется. Да и вернется ли?

На его вопрос мать ответила твердо:

– Побыл и хватит. Там – чужие люди. Отец работает, ему с тобой некогда возиться. Он скоро оттуда совсем уйдет.

Расставание навсегда ошеломило мальчика. Сам того не ожидая, он вдруг заплакал тихо и горько.

Матери это не понравилось, она спросила:

– Здесь твои мама, брат, бабушка, дедушка, все родные. Мы тебе не нужны? Не любишь нас? Жеребенок нужен? Его больше любишь?

Это было неправдой. Но мальчик не знал, что ответить и как объяснить. Слезы высохли, но в маленьком сердце, в душе появилась горечь. Тимоша не стал ничего говорить и ушел на волю во двор, где верный друг Никитос предложил выгонять вампиров из мусорных баков. Тимоша отказался. Вампиры – игра для маленьких. Их нет. Они только в мультиках. А вот жеребенок Рыжик, щенок Кузя, козленок да кролики, Зухра, дед Атаман, Вера – они живые, и весь хутор живой, речка и лес.

Немилым и скучным казался двор. В нем одно лишь спасенье – заветное, потаенное место, о котором знали немногие.

Старое тутовое дерево, поднявшись среди тесноты гаражей, раскинуло свои ветви над крышами их. Там, в густой кроне, на толстых ветвях пряталась «халабуда», как называли ее: старые двери вместо пола, картонные, фанерные стены. Там было тихо, спокойно и зелено. Можно прикрыть глаза и оказаться не здесь, а во дворе деда Атамана, где без него скучают и ждут его.

Мальчик снова заплакал, а потом крепко уснул. Его начали искать, беспокоясь. И не сразу нашли.

К вечеру приехал старый Басакин, спросил внука:

– Чего воюешь?

– Тебе хорошо, – со вздохом сказал Тимоша. – Ты – дед.

Старый Басакин не понял:

– Чего в этом хорошего?

– Ты сам куда хочешь идешь и едешь. А меня никуда не пускают. Даже к папе, на хутор. Маленький да маленький… Надоело уже.

Старый Басакин поглядел на внука, вздохнул, сочувствуя: у малых и старых одна беда. Сам он давно понял тщету многих своих трудов, напрасную трату дней жизни. Но хомута сбросить уже не мог, сознавая себя и ныне столпом немалого семейства. А еще он Тимоше сочувствовал, потому что в собственном детстве был счастлив, и теперь помня его. А детство прошло на хуторе Басакин. Там тоже был жеребенок, телята, козлята и много всего, что так нужно детской душе.

– Маму хорошенько попросим, – сказал он, поднимая глаза на невестку. – Она тебя отпустит. Пока хорошая погода. Я в тех краях завтра буду, могу подвезти.

– Балуете вы его, – позднее упрекнула невестка.

– Я и вас балую, – усмехнулся Басакин, добавив: – Когда же еще баловать? Пусть порадуется. Скоро ведь школа, хомут, – вздохнул он. – Надолго, на всю жизнь. Так что собери его. Рано поедем. Завезу. А мне еще потом… – И снова вздохнул, но это уже о работе: неблизкий был путь, в дальний угол района. И не больно понимал он, зачем и кому нужна была бросовая земля, сплошные мелы да солончаки. Но об этом не его голове болеть. Деньги платят, надо ехать.

Назавтра уехали из поселка рано. Тимоша досыпал на заднем сиденье, лишь на подъезде проснулся, стал деду указывать:

– Вон там мы живем. А там – дядя Аникей. А вон мой жеребенок! – закричал он, увидев на взгорье пасущийся косяк лошадей, и чуть из кабины не выскочил. – Вон он! Рыжик!

– Погоди… – остудил его старый Басакин. – Доедем. Повидаетесь.

На подворье деда Атамана мальчонка и вовсе голову потерял.

– Смотри, дед, смотри! Это моя собака! Ее звать Кузя. А это мой котенок, Игрун. Кролики тоже мои! Они разведутся! Их много будет. И мой козленок!

Поздоровавшись с хозяином двора, старый Басакин послушно знакомился с Тимошкиной животиной, потом сказал:

– Много всего. Так можно и хозяина с подворья выжить, – переглянулся он с дедом Атаманом.

– У нас еще есть корова, два быка и пять овечек, – сообщил Тимоша. – И у нас свое есть подворье. Ты что, забыл, дед? Мы туда всех переведем. Я для этого и Кузю завел, чтобы охранять! И тебе там есть место. Все будем жить и работать. Мы еще индюков купим.

– Понятно, – сказал Басакин, усаживаясь к дворовому столу, и поглядел вопрошающе на хозяина, потому что о скотине услыхал он впервые.