Текст книги "Осень в Задонье. Повесть о земле и людях"

Глава 2

Вечером солнце садилось в синюю тучу; недолго полыхал просторный багровый закат, а потом сразу смерклось, стемнело, как и положено в пору осеннюю.

По обычаю, Иван улегся спать рано и разом уснул, как всегда, за день намаявшись; но среди ночи проснулся: он чутко спал, тоже по здешнему обычаю. Нынче встревожил и разбудил его какой-то недобрый сон или необычный звук. Иван недолго полежал в постели, вслушиваясь и ничего не услышав, но все же решил подняться, выйти на волю – мало ли что… Фонарь зажигать не стал. Одежда была на привычном месте, искать не надо. Куртку накинул да сунул босые ноги в сапоги, дверь отворил и замер на пороге.

В тесном вагончике, жилье нынешнем, было темно, но привычно: стены, крыша, пол, любая вещь под рукой, лишь шагни да пошарь.

А через отворенную дверь вдруг навалились глухая темь и глухая тишь. Даже дыхание перехватило. За спиной – нажитое тепло, за порогом – тьма непроглядная, словно черная вода: ни земли, ни неба. Иван почуял тошнотворный обморочный страх. Раньше такого не случалось, сколько прожил здесь. А вот теперь… Рука сама собой потянулась к ружью, которое висело рядом с дверью. Снаряженное ружье, от волков. Щелчок предохранителя, рука – на ложе. И сразу стало легче. Но темь кромешная и мертвая тишь никуда не делись.

Иван шагнул за порог и осторожно, будто впервые, спустился по ступеням на землю. Шаг шагнул, а дальше не мог. Снова подступил страх, оттого что за спиной уже не было прежнего оберега: стен и крыши вагончика. Но главное – близких людей нынче не было: жены, сына.

Лишь тьма и тьма. Сырая тьма и глухая тишь. Мерещилось, будто что-то недоброе, страшное таится рядом, подстерегая. Такое было лишь в далеком детстве: когда жили в своем доме, Иван боялся поздним вечером ходить в дворовый туалет. Темноты боялся и просил: «Мама, проводи…» Отец укорял: «Большой уже…» Но мама понимала. И вот теперь – хоть маму зови!

Впервые с тех пор, как поселился здесь, осязаемо, умом и сердцем, Иван вдруг понял, как далеко он забрался, в какую глухомань. За речкою, в двух километрах – безлюдный, брошенный хутор. А дальше – вовсе глухая тьма, на полсотни верст, во все стороны.

Верный помощник Дозор неслышимо вылез из-под вагончика и, встав рядом, звучно зевнул, клацнув вершковыми зубами. И сразу отлегло. Отступил тяжкий морок, возвращая обыденное: собака – здесь, жилье – за спиной, в двух шагах – скотьи базы, загоны. Там вся живность.

Страх отступил. Тьма оставалась прежней, но иным зрением Иван уже видел круг ближний, привычный: справа – густые заросли тальника, высоченные, с могучими кронами тополя да вербы над речкой; бобровая заводь с прочной плотиной; слева – крутой обрыв Белой горы, кургана приречного, морщинистого, изрезанного дождевыми потоками. А между ними малый приют: железные вагончики, хозяйство – выгульные базы, стойла, сараи, птичники, сено да солома в скирдах да тюках. Приют человечий и скотий.

Все свое, своими руками строенное, лепленное, уже привычное. И потому даже во тьме без опаски и ощупки он обошел хозяйство, чувствуя, как с каждым шагом оставляет его невесть откуда взявшийся, словно детский страх. На открытом базу шумно вздыхали коровы, жевали жвачку. Заслышав шаги, сонно забормотал индюк, который вместе со своим семейством по летнему времени привык ночевать не в птичнике, под крышей, а на воле, на жердях огорожи, лисиц не боясь. Еще один хозяин – петух, некстати разбуженный, сердито заклекотал и прокукарекал, отмечая неизвестно что.

Петуший крик окончательно рассеял все страхи, виной которым то ли тяжкое сновиденье, а скорее, недавний отъезд близких: отца, жены, сыновей.

Можно было идти досыпать. Дело осеннее, светает поздно, да еще и погода ненастная.

Протяжные далекие стоны, повторенные раз за разом, донеслись откуда-то сверху, с холмов. В ночи, во тьме звучали они жутковато. Иван понял: вот что его разбудило. Это был призывный клич лося-самца. Лосей в Задонье давно уже выбили. А этот, единственный, невесть откуда забредший, кричал и кричал по ночам, не слыша ответа и призывая не подругу, но гибель свою: выследят и застрелят.

В ночах прошлых, звездных, светлых от луны, сохатый кричал призывно, трубно. В ночи нынешней, сырой и мглистой, слышались в этом зове лишь печаль да усталость. Но для Ивана это был просто голос живой, знак ободренья. Прожив на белом свете тридцать пять лет, Иван в последние годы твердо уверовал, что не зверей да каких-то чудищ надо страшиться, а людей. Их надо бояться белым днем, а особенно ночью.

Но в этой задонской округе люди водились редко.

За речкой и просторным лугом, в двух ли, трех километрах еле дышит хутор с громким названием Большой Басакин. Людей в том Басакине на пальцах одной руки перечесть, все – ветхое старье.

Еще недавно там жил Аникей Басакин – сорокалетний крепкий мужик, которого знала вся ближняя и дальняя округа. Ивану он приходился троюродным братом. Далекая, но родня: по отцу, по фамилии, роду. Басакины коренились на этой земле издавна. Басакины сады, Басакины колодезя, Басакинские поляны, Басакин провал, Басакинские перекаты – эти имена и поныне живы. А еще хутора: Малый да Большой Басакин. Малый давно ушел, оставив после себя лишь память да заплывшие руины. Большой Басакин доживал свои последние дни. Теперь он лежал во тьме. Еще недавно в любую, даже ненастную ночь неяркий, но издали видимый купол огней поднимался над подворьем Басакина. Ранним утром оттуда слышался голос трактора. Теперь хозяин ушел, и над округой сомкнулась тьма.

Снова и снова, но теперь уже глуше издали доносился голос сохатого: стоны ли, зов. И тут же затревожилась, заволновалась птица. Забормотал старый индюк, вперебой ему разом загалдело все стадо.

Пришлось вернуться, вместе с собакой.

– Ищи! Гони! – приказал Иван.

Послушный Дозор пробежал вдоль городьбы, принюхиваясь, и, поймав свежий след, подлаивая, пошел ломить напрямую, через заросли тальника, к речке. Видно, и впрямь кто-то приходил. Дозору в помощь проснулся Тимошин голосистый Кузя, залаял, засуматошился, пугая неизвестно кого.

Летом в закрытых птичниках жарко. Индюки привыкли ночевать на жердях городьбы, словно на нашесте. Лисиц Дозор издали чуял, не подпуская близко, а неопытных сходу давил. Молодой, но уже могучий кобель – кавказская овчарка. А вот увертливая мелкота – хори, норки ли уже погубили несколько птиц, перегрызая им горло. Пора было приучать индюков к месту, иначе к зиме, к продаже и резать будет нечего. Давно уж пора… Да все недосуг. Вроде бы осень пришла, а дел не становится меньше. Наверное, не привык еще: новое место, новое дело.

Еще недавно Иван и не думал, что окажется здесь, вдали от людей и привычной жизни. Привычное осталось в районном городке, до которого вроде и недалеко, всего полсотни километров. Но каких… Немалой частью – грунтовых, глинистых, разбитых, в непогоду вовсе непроезжих.

В райцентре Иван Басакин прожил обычное начало жизни: родители, школа, техникум, армия, потом работа на заводе, ранняя женитьба, дети, свой дом. Но время в страну пришло непростое. Все резко менялось, ломалось вместе с людскими судьбами. В поселке, где жил Иван, не стало работы. Пяток невеликих заводиков барахтался недолго. Все закрылись: мясокомбинат, молочный, судоремонтный, авторемонтный, стройматериалов… Одни раньше, другие позже, но конец один: пустые цеха, выбитые окна и двери, проломы в оградах, стаи бездомных собак.

В большом семействе Басакиных, где Иван был сыном младшим сыном, лишь глава семейства, Тимофей Иванович, остался при своем землемерском деле, работы ему даже прибавилось: бывшую колхозную землю делили, сдавали в аренду, продавали. Басакин-старший даже ушел с государственной службы, чтобы работать от себя, частным порядком.

Мороки было много, но дело того стоило. Тем более что лишь старший сын его – военный летчик – оставался хоть и не в качестве прежнем, но при своей профессии и на своих хлебах. Два других – оба семейные – потеряли работу, не сразу найдя себя в новой жизни. Средний сын, Яков, стал торговать. Сначала муку да сахар возил с мельниц, заводов, торгуя прямо с тележки-прицепа. Потом обзавелся палаткой, пристегнул к делу жену и понемногу расширял ассортимент крупами, солью, спичками, чаем – все простое, для небогатого поселкового люда. Дело пошло.

У младшего, Ивана, к торговле душа не лежала. Тем более, когда закрылся его завод, уже все мужики в поселке чем-нибудь торговали на просторном рынке или «таксовали», да еще, по новой моде, за деньги невеликие все подряд охраняли: школы, детские сады, больницу, конторы, магазины – небогатый выбор. Но семью с двумя малыми сыновьями нужно было кормить.

Отец помог Ивану купить пассажирский автобус «газель». В поселке заработка не получилось: много желающих возить, мало желающих ездить за деньги. Рейсы в областной центр выгодней, но туда в одиночку не пробьешься. В самом областном городе было проще: плати хозяину маршрута и вози хоть круглые сутки. Но за выгодный маршрут и плата соответственная. А еще контролеры, гаишники и любые менты в форме ли, с «корочкой» – «надзирающие». Всем – плати и плати. Крути баранку с рассвета до полуночи, угождай пассажирам: там остановился – не там; кормись всухомятку, спи в машине или в каком-нибудь закутке на десятерых. Забывай жену и детей.

Иван помучался в городе месяц-другой. Особого барыша не получалось, лишь на хлеб да соль. Потом его дважды за неделю ограбили. Все было по-простецки: окраина, Дубовая балка да Новоселье. Последние пассажиры. Один – рядом, другой – позади. «Останови!» И нож – на шее. Забирают деньги. И исчезают во тьме какого-то переулка. Ищи их – свищи. Да и кто искать будет?

На этом городские заработки кончились.

Но жить и кормиться надо. Куда-то на стройку ехать, в Москву да Питер? Не каменщик-плотник, возьмут лишь на подсобку. Объявлений много, но проку от них… Обещают златые горы. Брешут. Ездит народ, но сладкого мало: чаще всего возвращаются с пустым карманом. Тем более придется семью бросать. Жена была против, говорила: «Иди в охранники… Пусть невеликие деньги. Но дома…»

С отцом и братом – все вместе – думали-рядили и поменяли «газель» на грузовой термофургон «бычок». Снова сел Иван за баранку. Сначала работал по заказам базарных мелких торговцев да небольших магазинов, мыкаясь по городским оптовым базам. Колбасу да сосиски возил от местного «колбасника», вяленую да копченую рыбу, объезжая окрестные хутора да села, в Калмыкию порой забираясь и даже в Астрахань.

Почти год работал на городскую молочную компанию, по всей области развозил кефиры да йогурты. Платили неплохо, но порядки строгие: шесть дней за рулем по двенадцать часов. В день выходной тоже сидишь, словно на кукане, на привязи: спиртного, даже пива – ни грамма, потому что могут вызвать на подмену, это в контракте записано. Работа нелегкая, но платили неплохо. А потом вдруг зарплату урезали почти вдвое. Пришлось уходить.

Снова началась маята. У крупных клиентов своя техника или договоры с серьезными транспортниками. День и ночь по трассам огромные фуры идут и идут. А всякая мелкота, вроде Ивана, лишь на подхвате, при случае, у такой же мелкоты.

За эти годы Иван чего и куда только не возил. С ранней весны до осени: цветы, огурцы из Краснодара и Ставрополя, черешня, вишня, абрикосы, помидоры и прочее, заканчивая арбузами-дынями. И от людей возил на ростовские, саратовские, московские базы. И от себя: покупал да продавал, оптом ли, по рынкам. Всю географию изучил: Астрахань, Краснодар, Тамбов, Пенза, Воронеж, Казань, Уфа. Но сладкого в той «географии» было мало: днем, а чаще – ночью в дороге, в чужих людях, и всякий норовит тебя надуть-обуть-облапошить или просто грабануть. По иным трассам, вроде ростовской, опасно ездить: товар вместе с машиной отбирают. На рынках, особенно в Подмосковье, мафия да шпана. За все платишь, но машину, товар и на минуту оставить нельзя.

Приходилось жену с собой брать или племянника, потом старшего сына. С помощниками легче, надежней.

Другая беда: милиция да гаишники. Попадись им в лапы, разденут догола. Деньгами берут и любым товаром не брезгуют. «Колбасу везешь? Огурцы, рыбу? Давай на закуску!» – «Не мое… – отнекиваешься. – От хозяина, по весу, под пломбой…» – «Ты чего нам поешь? Просишься на отстой, на отдых?» Вот и конец разговору. Не дай Бог поставят на штрафстоянку, «до выяснения». И будешь стоять. Было всякое: помидоры текли, клубнику вываливал…

С ментами права качать лишь себе в убыток: плати, отдавай и молчи.

Был у Ивана знакомый гаишник – бывший одноклассник. Однажды, при случае, очередную жалобу выслушав, произнес он сокрушенно: «Что же делать… Порода у нас такая». Однокашник был с малых лет краснощеким и крепким увальнем. Вот и теперь, в разговоре, он лишь губами пошлепал, огорчаясь, и повторил: «Такая порода…»

Эта «порода» была ненасытно прожорливой и наглой, а порою страшной.

И потому, когда отец предлагал взять в рассрочку еще и вместительный КамАЗ, и, может быть, даже с прицепом, Иван не спешил соглашаться, отговариваясь: «В долги лезть… Летом, может, и будет чего: фрукты, овощи, зерно, арбузы. А зимой – на прикол? Тем более КамАЗ. Не хвалят его. Запчастей не накупишься».

Он отнекивался, хотя и понимал, что семью из четырех человек его нынешняя «лошадка» не вытянет – доходы не те. Но брать КамАЗ – это надолго, считай, навсегда запрячься в его хомут и оглобли. Сказать себе: «Другой жизни не будет». А эта жизнь, нынешняя, не больно Ивану нравилась, и все казалось ему, что вот-вот должно объявиться иное, похожее на прежнее, когда на заводе работали. Конечно, и там была зарплата в натяг и много чего не больно сладкого, но теперь, через время, вспоминалось главное: утром идешь на работу, вечером – дома. Два выходных – великое дело, да еще отпуск. По молодости – гулянки, танцы, иные забавы. В семейном быту – жена и дети, всякий день вместе. Квартиру успел получить от завода. И знал наперед, что так оно все и будет: завод, работа, каждый месяц, пусть невеликие, но аванс и получка – у него, у жены; вечером – дома, с ребятишками, отец и брат рядом, рыбалка в дни выходные, отпуск. Работал на заводе мастером и знал, что помаленьку, но будет вперед продвигаться: старший мастер, начальник смены, потом, может, и выше. И жилье дадут попросторней. В семье уже два сына. Жена еще девочку хотела.

Потом вдруг все стало разваливаться и совсем ушло. Весь завод: шесть цехов его, не считая подсобных. Все вывезли. Все порушили. Тихая война без бомбежек и взрывов. И словно после войны, как показывают в кино: пустые глазницы цехов, порушенные кровли, стены, лишь ветер гуляет да стая бездомных псов – за хозяина, кого-то даже загрызли. А еще в пустых цехах люди вешались, по пьянке или просто от горя: работы нет, денег нет, жена, дети… В конце концов: «Пошло оно все… С такой жизнью…»

А совсем рядом война настоящая – Чечня. Туда днем и ночью самолеты летят с близкого аэродрома. Гудят и гудят. И людей в Чечню набирают, по контракту. Обещают большие деньги. Но живым или мертвым? Гробы оттуда везут.

Иван на войну не собирался. Не дошло дело. Но в мирной жизни радости было мало. Есть заказы – работаешь, не разбирая ночи и дня: едешь и едешь, спешишь, к дому прибиваясь редко. Нет работы, значит, маешься, жене и детям в глаза стыдно глядеть. Глава семьи, кормилец… И завтра, и через год такая же песня.

Вначале, первое время, надежда теплилась: может, изменится что? Завод, потом остатки его продавали да перепродавали. Всякий раз при такой вести разговоры шли: пришел нормальный хозяин, он все восстановит. Заказы есть, начнется работа.

Но раз от разу надежда все более гасла. Накапливалась горечь. Порою вспыхивала молодая отчаянная злость, которая в конце концов и привела Ивана к часу нынешнему: далекое Задонье, глухая ночь, одиночество, тьма, безлюдье, протяжный клич одинокого лося, похожий на стон. А может, это вовсе не лось, а что-то иное стонет и плачет в полуночной тьме.

Еще вчера рядом были дорогие люди: жена, отец, сыновья. Погожие день и вечер, потом лунная ночь.

Прощаясь с летом, устроили праздник. Раков ловили на отмели, с фонарем, с лодки. Потом их варили на берегу, на костре. Светлая была ночь, лунная. Пресное дыхание воды. Старые могучие тополя, развесистые ивы; горечь осенней листвы и коры, пряная сладость пахучего иссопа – донского ладана, что растет и цветет на кручах до самых морозов. Младший сынишка Тимоша просил и просил: «Мама, папа. Не надо к врачу ехать. Уже не болит ушко».

Прежде они были вместе: Иван, Ольга, младший сын Тимоша, а летней порой и старший – Василий. Особенно Тимоша прижился здесь: степной простор, речка, всякое зверье и птицы, домашняя животина, большая и малая, пастьба, огород, в котором много всего – малиновый рай да клубничный рай.

Теперь лето кончилось, все самое трудное позади. Надо было Тимошино ушко врачу показать. Потому и уезжали все разом, оставляя на поместье хозяина и работника Мышкина. Тимоша уезжать не хотел: «Папа, мама… Не болит у меня…»

Словно помогая взрослым, погожая лунная ночь сменилась хмаристым утром. Родные заторопились, чтобы не попасть в дождь и не застрять где-нибудь. Случалось такое. Не дай Бог.

Они уехали. Дождь так и не пришел. Тянулся день тусклый, но теплый. Лишь к вечеру проглянуло солнце, но село в тучу. По-осеннему быстро завечерело. Настала ночь. А потом – внезапное пробужденье и непонятный страх. Даже к ружью рука потянулась. Раньше такого не случалось. Слава Богу, быстро прошло. Ружье – ни к чему. Оно годилось в жизни прежней, когда Иван занимался извозом. Московская трасса, а хуже ее – ростовская трасса да калмыцкая степь. Порою не ружье, но автомат, гранатомет пригодились бы. Едешь, не знаешь, где тебя остановят и что потребуют. Настоящие бандюки, местная шпана, которая у дорог пасется. А еще – менты, они порою страшней бандюков и шпаны. Что днем, что ночью.

Глава 3

Тогда, год назад, тоже была осенняя ночь. Иван вечером загрузил свой фургон дынями прямо с бахчи и, выйдя на трассу, возле бензозаправки пристроился к каравану КамАЗов, которые везли арбузы да капусту. Пристроился и поехал, намереваясь поздним, но утром добраться до Подмосковья, в Балашиху – место освоенное, привычное. Но человек предполагает… Понесла их нелегкая на воронежскую трассу. Хотелось проскочить быстрее и легче.

Среди ночи на обычно закрытом милицейском посту колонну остановили. Шипованная тяжелая лента лежала поперек дороги.

Все понятно и ничего нового. Собрали положенную мзду, отправили деньги наперед, со старшим, и следом потянулись с документами к высокой, ярко освещенной будке. Дело обычное.

Но нынче все обернулось по-иному.

На просторный балкон двухэтажного дорожного поста вышел невысокий пузатенький мент, громко сказал: «Подаянок не берем. Обнаглели!» И начал рвать и бросать вниз бумажки, прямо шоферам на головы. Вначале не поняли, потом увидели, дошло: «Деньги рвет… Наши…» Милиционер сделал свое дело и ушел с балкона. Пополам разорванные купюры в ночном безветрии веером опустились на асфальт, лежали, ясно видимые в прожекторном свете. А рядом была тьма.

Шофера завздыхали, переминаясь с ноги на ногу. Подниматься с документами наверх теперь было бесполезно. А что делать?..

Разговаривали шепотом.

– Мало дали…

– Как всегда… Обычная такса.

– Это Сашка Золотой, – сказал кто-то. – Он всегда вдвое больше берет.

– Кто знал, Золотой он или Серебряный. Заглот.

Старший колонны, мужик пожилой, бывалый, приказал:

– Не бухтите. Пойду попытаю. Сколько надо…

И стал неторопливо подниматься по крутой железной лестнице к ярко освещенному кубу, откуда доносилась музыка, разговоры и женский смех. Видно, там гулеванили.

Потянул легкий ночной ветерок, и порванные деньги с шуршанием поползли от навеса на проезжую часть. Их стали поднимать:

– Можно склеить… Должны принять в банке. Заменят…

Подобрали все. Курили, ожидая старшего: с чем он вернется?..

А Иван ждать не стал. Одним разом навалилась тяжкая усталость, телесная и душевная, которая копилась все долгое лето: еще в марте он начал мимозы возить из Краснодара, потом пошло-поехало…

Теперь – сентябрь. И все одно и то же: кабина, дорога, базы, рынки, менты, барыги, тревога, недобрые ожидания, тоска по дому, жене, сыновьям, которых все лето, считай, не видел; и обещанной рыбалки они так и не дождались, а ведь мечтали: река ли, озеро, палатка, костер… Господи… И все из-за чего? Из-за этих денег, проклятых бумажек. А эта красномордая скотина вылезла, изодрала бумажки и выбросила. Не бумажки он рвал и выбрасывал, но человеческой жизни дни: Ивана, его сыновей, жены, отца, матери, братьев – всех одним разом.

Горечь и усталость навалились. Жить не хотелось. А впереди еще…

Одно лишь было спасенье: повернуться и уйти, уехать домой.

Так он и сделал: ни слова не говоря, пошагал к своей машине, которая стояла последней в караване КамАЗов, в ночной тьме. Дошел до нее, залез в кабину, завел, развернулся и поехал домой. Никто его не остановил.

К утру Иван был уже дома. Он оставил у подъезда машину, про дыни забыв, а в квартире, даже не раздеваясь, сразу лег на диван и заснул. Проспал он, с невеликими перерывами, почти двое суток. Проснулся в первый раз, разделся, помылся – и в постель. Потом еще раз встал среди ночи, чаю попил, чего-то поклевал, и опять на сон потянуло. Спал и спал.

Жена испугалась, пробовала его тормошить:

– Ты заболел? Что с тобой? Что случилось?

– Посплю, посплю… – бормотал он умоляюще. – Можно, я посплю.

Жена отступилась.

Проснулся окончательно Иван поздним утром, не сразу поняв, где он и что с ним, словно пришел в себя после тяжкой болезни ли, долгого забытья. Что-то там, далеко позади, черное, злое. А теперь – здоровое тело, ясная голова. За окном – белый день. Оконные шторы сдвинуты, но неплотно; солнечный широкий луч освещает комнату, радужными бликами упираясь в стену, в большой семейный портрет на ней. Это уже давняя семейная фотография Басакиных. Все вместе: отец, мать, три сына и дочь. Еще молодые. Отец в смоляных кудрях, а мама – вовсе красавица: большие глаза, корона уложенных кос, добрая улыбка. Старшие дети: Павел и Маша – чернявые, невеликие ростом. У Якова и вовсе юного Вани материнская стать: светлолицые, высокие. Как давно это было… Какие все молодые… Последняя фотография, когда все жили вместе. Теперь Маша далеко: прилепилась к своей Камчатке, не вытянешь оттуда. А Павел и вовсе то в Африке, то в Индии, летает и летает. А ведь вроде недавно… Но как давно!

Иван лежал и глядел на семейный портрет. Смотрел, и вздыхал, и тихо радовался: какие все милые и, слава Богу, живы-здоровы.

Понемногу, но мысли возвращались в день сегодняшний, и о вчерашнем начинало вспоминаться.

Тихо скрипнув, приотворилась дверь, и уморительно-серьезная, настороженная мордашка младшего, пятилетнего сына Тимоши просунулась в открытый проем.

Иван зажмурился, но поздно. Глазастый Тимофей его разоблачил:

– Не притворяйся. Ты проснулся. А я тебя караулю, потому что некому тебя караулить. Мама на работе, Вася в школе. Я даже на улицу не выхожу… – подробно объяснял он ситуацию. – Дед приезжал и уехал. На твоей машине. Оставил нам десять дынь. Сладкие. Бабушка скоро придет. Она вчера приходила, принесла пирожков, мы тебе оставили, с капустой. Ты спал. – Сын подошел ближе и, рассказ закончив, сказал: – Хватит притворяться, открывай глаза, вставай. Ты никуда теперь не уедешь, машины-то нет. Будешь со мной. – И с оглядкою, шепотом предложил: – Давай ловить вампиров. Они в подвале скрываются. Мы с Никитосом их вчера туда загнали.

– А может, мне сначала позавтракать? – спросил Иван, поднимаясь с постели и раздвигая шторы. – Вампиры – это серьезный противник. Давай умоемся, позавтракаем и тогда…

– Они могут вырваться из подвала и спрятаться на мусорке, в мульдах.

– Мы их и там достанем, – пообещал Иван.

Завтракать усаживались вдвоем. Закипал чайник, шкворчало в жаровне что-то пахучее. Машины и впрямь за окном не было; отец забрал ее и дыни куда-нибудь пристроил. Спасибо ему, хотя это тоже – в укор. За отцом не заржавеет. Но семь бед – один ответ. А сейчас можно не торопиться, спокойно позавтракать, с сыном поговорить. Это уже праздник.

На воле разгорался погожий осенний день. Окно кухни выходило на тихую улочку.

Жили на первом этаже обычного двухэтажного дома с тремя подъездами. Таких домов и поболее, на пять этажей, в поселке было немало. Целый район построили при советской власти. Он так и назывался – «Стройрайон». Городская окраина невеликого районного центра, с асфальтом, детскими садами, магазинами, школами и даже стадионом.

Но меж домами – крохотные палисадники да огородики, обнесенные всяким старьем; курятники, сараи с погребами; дощатые да железные гаражи; машины под окнами, у подъездов, в основном старье, порою годами стоят на спущенных колесах; переполненные мусорные мульды, горы хлама, разносимого ветром: полиэтиленовые пакеты, пластмассовые бутылки – картина скучная. Но слава Богу, кухонное окно глядело на тихую улочку с невеликими домиками, зарослями сирени да жасмина под окнами, огородами, садами – все это просторно, зелено. Ярко цветут у заборов белые, синие, алые, лазоревые хризантемы, желтые ноготки, доцветают петуньи да мальвы. Глядеть приятно.

Завтрак проходил под музыку телефонную. Трубку брал Тимофей, представлялся:

– Слушает Басакин Тима. – Сообщал новости: – Он проснулся, завтракает. Сил наберется, будем вампиров ловить.

Потом отцу передавал трубку.

Звонили друг за другом: жена, мать, отец, брат.

– Нормально, – отвечал им Иван. – Все нормально, ничего не болит. Расскажу.

Хотя что он мог рассказать? По нынешним временам дело обычное. Бывало и хуже: грабили, били, прокалывали колеса в чистом поле. А здесь – всего лишь ментовская жадность и дурь: мало дали. Тоже – обычное. И деваться некуда. Но словно переполнило чашу: горечь, усталость и что-то еще тоскливое, темное. Как об этом рассказывать даже родным людям? Поймут ли?

Понимали не очень. Приезжал отец, чтобы сообщить: «Дыни продает человек на трассе, у моста. Берут. Машину подгонит. Ты оклемался? – Пронзительный взгляд. – Отравился, может, чем? – Это уже, понятно, насмешка. – Прошло? Ну и слава Богу. – Телефонный звонок его подогнал. – Еду, уже еду… – Он поднялся с кряхтеньем, пожаловался: – Спину опять застудил. Едешь – вроде жарко. Откроешь окно – просифонит. Возраст, наверное…»

Это было правдой: шестьдесят лет, юбилей уже отметили старшему Басакину. Крепкий мужик, кряжистый, но голова седая, от кудрей на темени, считай, ничего не осталось, на лице резкие морщины, спина побаливает. Но он еще крепок, с утра до ночи в работе: самый опытный землемер в округе, его дело не только разбивка, межевание, но и оформление документов, прав на землю – ремесло нынче очень нужное для всех: от стариков, которые свои шесть соток узаконить хотят, до солидных фирм и хозяев. Сидеть не дают. «Ну, еду, сказал, еду, уже в дороге…»

С тем он и отбыл, похлопав сына по плечу:

– Ладно, отдыхай, – и внуку приказав: – А ты отца корми да охраняй.

– От вампиров? – спросил Тимка. – Они позасели вокруг.

– Это уж точно… – рассмеялся старый Басакин. – Засели, не выкуришь.

С тем и уехал.

В пору обеденную прибыли мать и жена. По обычаю бабьему, они охали да ахали, сваливая все на болезнь: «К врачу надо сходить, провериться…»

Окончательный диагноз поставил к вечеру подъехавший брат. Оглядев Ивана, он сказал:

– Вроде живой… А для полного здоровья надо попариться и пивка попить. Я маму просил баню топить. На пивзавод в городе заскочил. Свежайшего нацедил. Поставил в холодильник. И рыбка есть. Так что бери машину и вези всех ко мне. Ребятню возьми. Тимошка париться любит. И вы, бабоньки… А как же! – щекотнул он невестку. – Ваньку попаришь. А он – тебя! Ну, я поехал свою родимую забирать. Догоняйте!

Яков жил на окраине поселка в своем, не больно великом флигеле с подворьем, на котором умещалось все: высокий просторный склад, куда завозилась мука, сахар, крупы и все прочее, чем торговал он; тоже немалый гараж; а еще – сад, огород, теплица, сетчатый вольер для охотничьей собаки и, конечно, баня – хозяина радость и гордость. Баня была настоящая: бревенчатая, с каменкой, полками, мойкой, раздевалкой и даже невеликой верандой, чтобы летом чаек попивать, отдыхая.

Стоял теплый сентябрь, и потому немалый собор хозяев и гостей не в доме толокся, а растекся по всему подворью: женщинам – огород да цветы; детворе – их любимица охотничья собака Рада, хомячки, которых разводила дочка; мужикам, конечно же, – баня, первый пар, когда сухие полки и стены пышут жаром, и белые клубы от каменки бьют в потолок.

Они были похожи, два родных брата. Тем более что разница в возрасте невеликая. Но в детских и школьных временах она казалась огромной: на целых четыре класса. Яков для брата младшего всегда был надежным покровителем, наставником и доброй защитой. Так было с малых лет, так и теперь оставалось. И потому Иван безо всякой утайки рассказал то немногое, что было, и то, что казалось и что болело.

Старший брат его выслушал, посочувствовал, невольно свое вспоминая.

– Это мы знаем… – вздохнул он. – Устал, допекли, не железный. Такая жизнь пошла. Куда нам деваться? Семья, дети… Их не скинешь с руки. Терпи, казак. – И, смягчая, с усмешкой: – Может, наши придут. Но «на може – плохая надежа». А сейчас я тебя подлечу, – пообещал он, помахивая веником. – Выгоним хворь.

На том вроде и поставили точку. Виделись нечасто, было о чем поговорить, кроме горького, которому не поможешь.

Но, между прочим, старший брат сообщил:

– Саня Маслак уезжает. Палатку и все хозяйство будет продавать. Место хорошее. Клиентура своя, постоянная. Не хочешь в соседи?

Иван, не раздумывая, отрицательно головой помотал.

– Заелись… Дальнобойщики, – посмеялся Яков. – Не думаете о людях. Кто их будет кормить? – Сам он занимался торговлей уже десять лет и даже больше.

Парились, выходили отдыхать на веранду, приучали к парной малого Тимошку, который отчаянно лез на верхний полок, ни жару, ни веника не боясь, в отличие от брата старшего.

Отдыхали и снова париться шли, дожидались отца, который обещал подъехать, лениво отбрехивались от жен, которые торопили их.

Наконец мужики всласть набанились и, устроившись на веранде, неспешно потягивали пиво, подсмеиваясь над женщинами, которые визжали да верещали в парной.

Отец приехал поздно, когда уже все вместе заканчивали ужин, чаевничали. Старый Басакин наскоро обмылся, сел за стол. Жена его укорила:

– Ждем тебя, ждем. Так долго…

– Работа… Делим, переделиваем, никак не поделим. А у вас тут чего? – внимательно поглядел он на младшего сына.