Текст книги "Осень в Задонье. Повесть о земле и людях"

– Порода, это ваша порода такая… Твоя порода, – внушал старый Басакин. – Мамочка Рая… Тонкокорые. Чуть царапнут их, сразу – кровь, боль, слезы.

– Надоел со своей породой. Загордился. У вас кличка какая была уличная? Жуки… Все черные да страшные. В земле возились.

Старый Басакин тихо и долго смеялся.

– А чего ж ты тогда за меня замуж пошла? За жука навозного?

– Не помню. Наверное, сдуру. Молодая была, глупая. Ты чего-нибудь набрехал. Я поверила.

Посмеялись, помолчали, вспоминая совсем давнее, которое так далеко ушло, расплываясь, забываясь. Но ведь все это было: юность, молодость. Любовь, порою странная даже для людей близких. Ведь в самом деле: «Чего ты в нем нашла?» – удивлялись подруги, соседи, мать с отцом. Красавица: высокая, светлолицая, сероглазая, ухажеров – не счесть. А она выбрала какого-то жука-землемера.

Выбрала. И потом, за долгую жизнь, никогда не пожалела. Надежным оказался Жук. И в прежние годы, и потом, когда рухнула советская власть и жизнь резко поменялась, становясь трудной и очень трудной, а порой невыносимой: работаешь, а зарплаты нет и нет. Чем кормить детей? Все дорожает. Каждый день новые цены. Дурачьи… Глазам не веришь. И старикам пенсию не дают месяц, другой, третий… А старые люди – что малые дети. Чем жить? С протянутой рукой стоят: «Подайте на хлеб…» Да в мусорках роются. И Чечня – рядом: война, беженцы. Время тяжкое: молодые гибнут, старые мрут. В эту пору много народу пропало. Особенно мужиков. Басакин выдержал. Сам кормился и помог сыновьям, которые рядом жили и которые в самом деле характером оказались не в отца, а в маму родную. Хорошо это или плохо? Чего зря гадать. Теперь уже ничего не изменишь. Слава Богу, что все живые, здоровые, работают, на хлеб-соль хватает, детей растят.

А что до сегодняшнего, то у Ивана поболит и пройдет. Поболит и утихнет. Привыкать и привыкать надо к новой жизни, в которой все не то, чему учились и детей своих с малых лет учили.

– Ладно, пусть едет с Тимошей. Передохнет. Может, и в самом деле устал, – сказал старый Басакин и закончил твердо: – Но другого ничего не придумаешь. Лошадка кормит. Плохо ли, хорошо, но кормит. Значит, за нее и надо держаться. День-другой пускай отдохнет – и за работу. Всем нынче непросто. А жить надо.

На том долгий ночной разговор и кончился.

Кто знал, что через время все так обернется у Басакина-младшего: осенняя глухая заполночь, непроглядная тьма, далекий протяжный стон, непонятный обморочный страх, ружье в руках и лишь преданная собака рядом. А вокруг – безлюдье. Еще недавно Аникей Басакин был рядом: за речкой, за лугом, даже в ненастной ночи вздымался туманный купол огней над его просторным подворьем. А ранним утром, порою впотьмах, словно петушиный клик – голос трактора. Сначала высокий, потом потише: завелся, поехал на реку, сети снимать. Слышно, как тележка погромыхивает, на ней – лодка.

Теперь он ушел. На многие десятки верст – ненастная ночь, глухая тишь и безлюдье.

Курган Явленый недалеко. Где-то там, в пещере, монах Алексей. Он, конечно, помогает. Но попробуй дозовись его, как теперь. Мышкин теперь ночует на хуторе. Свое гнездо ближе. Да еще неизвестно, где он его совьет. Что напоет ему ночная кукушка… И старшего брата Павла придумка – охотничья база – не больно в помощь. Тоже вдали и во тьме, в самом устье речки, пустой дебаркадер стоит. Проку от него… Сам Павел, как всегда, где-то в «полете». Свои, жена с сыном, уехали, и разом обрезало: рядом – только собаки. Оттого и страх непонятный. Не привык. Ведь еще недавно не думал, не гадал… Поселок, квартира, семья, родные, знакомые – все и всё рядом. Теперь – иное.

А ведь вначале была простая поездка с сыном Тимошей на «дачу» ли, на «басакинское поместье» для короткого отдыха.

Глава 6

Поместье Басакиных находилось в Задонье, далеко от поселка. Тридцать с лишком километров асфальта к станице и от нее еще столько же грунтовой дороги.

Миновали поселок, высокий мост через Дон, потом свернули направо, позади оставляя гудящую машинами ростовскую, южную трассу, и оказались на дороге одни.

– Можно на переднее? – спросил сын. – Милиции теперь не будет.

Иван сбавил скорость, помог малышу перебраться на переднее сиденье. Тимоша был очень доволен: переднее – это почти водитель, и все видно. Хотя глядеть было особо не на что: холмистая, желтая, выгоревшая от солнца степь; редкие пожни да пашни; робкая зелень озимых хлебов; придорожные кусты да деревья, еще зеленые; полевые дороги, уходящие от асфальта неизвестно куда.

По асфальту до станицы доехали быстро. Здешние Басакины жили на краю селенья – Федор Иванович, двоюродный брат отца, и взрослые сыновья его. Три дома стояли рядом, задами выходя на общее огромное поместье: скотьи базы, зимние стойла, сенные гумна, амбары, сараи. Всего этого богатства главным хозяином и работником был Федор Иванович, сыновья да снохи ходили в помощниках. Своего скота Басакины держали немного: полсотни коров да бычков. Но круглый год два дня в неделю – пятница и суббота – они торговали мясом на райцентровском базаре, бывало, и воскресенье прихватывали, доторговывая.

Федор Иванович – прасол, если по старинушке, по-нынешнему – перекупщик, торговец. Скотину забить, а главное, продать – дело непростое: ветеринарные справки, разрешения, базарные порядки и правила – все это, особенно с непривычки, немалая колгота и потеря времени. Басакиным лишь позвони, они подъедут и заберут любую скотину, на месте забьют и деньги отдадут, наличными, сразу же.

Таким ремеслом Федор Иванович занимался уже десяток лет. Когда колхоз развалился, впристяжку к своей скотине он стал у людей молодняк прикупать, приноровился к базарной торговле. Понемногу и сыновья втянулись, с невеликим хотеньем. Но другой работы в округе не было; тут уж хочешь не хочешь, но жить чем-то надо, семью кормить.

Просторное поместье станичных Басакиных нынешним утром пустовало. Во дворах людей не видать, зато ворота на скотий баз нараспах открыты. Там и застали приезжие младшего из Басакиных, одногодка и даже тезку – Ивана. Он уже уезжал, вывалив огромную груду сена из тракторной тележки, но, увидев гостей, из кабины вылез. Обнялись, поздоровались.

– Сено свозим, – объяснил хозяин. – Всем артелей, как мураши.

– А мы на свою дачу. Как там рыбалка? Грибов, говорят, много.

– Какая рыбалка? Какие грибы? – сокрушенно ответил хозяин. – Забыли уже, в какой стороне Дон и займище. И узнать негде. Людей не видим. Скотина и скотина… Скоро не гутарить, а лишь мычать будем. – И посмеялся, завидуя. – Хорошо тебе, дальнобойщику: съездил в Москву, мешок денег привез и рыбаль в свое удовольствие. – А отсмеявшись, пообещал: – В воскресенье к вам подъедем, как штык. Скажу отцу. Нынче сено свезем, может, и скласть успеем. Завтра две головы на забой – заказ. Расторгуемся и в воскресенье к обеду, а может, и раньше на ваше поместье подъедем. Мясо на шашлык я заделаю, в маринаде. Посидим. Так что ждите. Погнал я. А то батя с ума сойдет. У него все по часам. График, сам знаешь, – снова рассмеялся он, щекотнул племянника и запрыгнул в кабину, наказав: – В домах – баба Феня, она вас хоть чаем напоит.

Колесный тракторенок с огромной, в решетчатых бортах тележкой, погромыхивая и позвякивая, покатил прочь, оставляя гостей на раскрытом базу среди высоких валов пахучего сена.

– А можно покувыркаться? – попросил Тимоша.

– Ну, кувыркайся, пока хозяев нет, – разрешил отец.

Мальчик прыгнул с разбегу и утонул в легком сенном ворохе. Вынырнул и снова нырнул.

– Ищи меня, папа!

Но Иван сына не слышал, оглядывая и не вдруг признавая округу.

Хозяйство Басакиных лежало на высоком краю станицы, в подножье кургана. Вид открывался просторный: кривые станичные улочки ручьями стекали вниз, пропадая в прибрежных садах, левадах, лесистом займище. А дальше синели речные, донские воды. И снова – займище, потом желтые песчаные бугры в редкой зелени. В дальней дали синели холмы, уходящие в небо.

Все это было знакомо: станица, Дон, степная округа. Иван бывал здесь, в детстве подолгу жил, вместе с братьями купался, рыбачил, пас коров да коз, помогал на сенокосе. Потом стал гостить редко и коротко. А потом и вовсе таким вот набегом. Но осталась память, светлая, детская.

– Ищи меня, папа! – кричал Тимоша, выныривая и снова утопая в мягких кучах-валах.

– Поехали, поехали, – поторопил Иван. – На минутку к бабе Фене заглянем, отдадим гостинцы – и вперед.

Но старая женщина гостей принимала по своему обычаю: чай, молоко из погреба, свежие пышки и, конечно, каймак – топленые сливки.

От старости и хворей грузная, невеликая ростом баба Феня, словно квочка, гостей опекала:

– Да как же… Да сколь не видала… Да вырос какой большой… Поболе каймачку накладай, худущий, весь в папочку…

Малые правнуки, какие при бабке находились, притихли, словно мышата, копаясь в кульках с гостинцами. Баба Феня расспрашивала о родне и свое успевала выложить:

– Все на Федоре. Тянет, как бык борозденый. А ребята на сторону косят: куда бы увеяться. Вова просит какой-то автобус. Хочет людей возить в город. И Ваня туда же… Чего они ищут, чего выглядают? Какую зорю? Нас все знают в станице, по хуторам. Наши и чечены. Работай, живи да этих чилят рости, – кивнула она на малышей. – А Федор, он тоже не железный… А без него все прахом…

Недолго посидели, послушали и поехали.

В машине пахло сеном. В Тимошкиных волосах остались зеленые сухие былки.

– В сено хорошо нырять, мягко, – сказал Тимоша. – У нас свое сено есть?

– Кто его нам косил?

– Ну, давай накосим!

– Поздновато уже, – ответил Иван.

Поднялись на холм, выбираясь на свою дорогу.

Иван еще раз взглянул на станичную округу: дома, улочки, зелень, красного кирпича могучий, но порушенный храм без крестов – память горькая, давняя; такая же память, но ближняя: разбитые дома-двухэтажки без окон, без дверей, еще недавно там люди жили, разваленные пекарня, котельная; но все это – малое, а вокруг, близко и далеко-далеко – холмистая степь, густая синева просторной воды и блеклая – вовсе безмерного неба.

Когда-то казачьи донские земли, окружная станица с двумя десятками хуторов под крылом; потом, при власти советской, – центральная усадьба немалого, на шесть хуторов, колхоза. Теперь – глухое Задонье.

Федор Иванович Басакин в этой станице прожил век, работая трактористом, комбайнером, шофером в колхозе. Как всякий селянин, он свою скотину имел, не надеясь на колхозную зарплату. Человек работящий, он в последние колхозные годы держал две коровы, пару бычков, свиней да птицу – для себя и на продажу; от пуховых коз получал неплохой доход.

В детстве родители присылали часто хворающего Ваню к станичным Басакиным на парное молоко, чтобы здоровье подправил. Молоко забылось, а все остальное помнилось: шалаш на сенокосе, «полевской» кулеш, рыбалка, уха на берегу, купанье до синевы и дрожи и горячий песок, пастушество, работа на зерновом току, прополка да сбор арбузов на бахчах – все это было. И конечно, баба Феня, которая, словно клуша, с детвой возилась, прежде и теперь.

Сыновья Федора Ивановича тяготились хуторской жизнью и бытом. Старший уходил в райцентр, работал в автоколонне шофером. Но заработок был малый, машины – старье, одна мука. Жена, малый ребенок, съемная квартира – одно к одному. Пришлось возвращаться. Тем более что отец для молодых соседний дом купил. Нехотя, но вернулись в станицу, к отцовскому делу: своя скотина, чужая, на забой и продажу. По-летнему времени – пастьба, сенокос; по-зимнему – на базах работа: корми, пои, убирай. Потому и сетовал брат: «Скотина да скотина… Людей не видим». И конечно, завидовал: «Хорошо тебе, дальнобойщику…»

«Дальнобойщик» – слово красивое. Но что проку в словах… Порой лучше со скотиною дело иметь, чем с людьми. Не хотелось и вспоминать.

Асфальтовая дорога закончилась в станице. Дальше поехали по грунтовой, не больно езженной, порою колдобистой. Тут ни машин, ни знаков жилья. Степь да степь. Пологие ли, крутые, глубокие лесистые балки, курганы, вблизи и вдали.

– Здесь люди не живут? – спросил Тимоша.

– Мало людей.

– А волки?

– Есть волки.

– А мы их не боимся?

– Пусть они нас боятся.

Ехали и ехали и наконец выбрались к просторной долине. На вершине высокого холма машину остановили, вышли из нее.

– Где наше поместье? Ты помнишь? – спросил отец.

Тимоша обвел глазами непривычную для него ширь земли, на которой глазу не за что было зацепиться, и лишь вздохнул глубоко.

Отец помог ему:

– Вон там, за речкой, видишь, высокий Явленый курган, а поближе, у Белой горы, – синий вагончик. В прошлом году там были. Не помнишь?

Мальчик снова вздохнул и ничего не ответил. Глаза его были широко раскрыты, но не могли вместить такого огромного пространства земли и неба, увиденного будто впервые. Ему сделалось даже как-то страшновато, и он взял отца за руку.

Иван понял малыша, сказал:

– Поехали.

По белой меловой дороге спустились с холма; мелким бродом, на галечном перекате перебрались через речку и скоро объявились на своей земле, которую именовали с усмешкой «поместьем».

Когда-то, теперь уже в давние годы, когда рухнула советская власть, сельский народ и поселковый наперегонки стал обзаводиться собственной землей. Одни – для прокорма в нынешней и будущей жизни, другие – на всякий случай: бери, коли позволено. Басакины в стороне не остались, оформив в аренду да в собственность полсотни гектаров земли довольно далеко от поселка, в Задонье, на родине отцов и дедов. Выбрали место приглядное и уютное: берег речки, прикрытый от ветра высоким обрывистым холмом, просторная луговина. Рядом – места когда-то знаменитые: Явленый курган, Церковный провал, Скиты. Одно слово – Монастырщина. Никто из Басакиных о земледельстве не думал. Взяли на всякий случай. А еще потому, что старший из братьев, летчик Павел, мечтал: «Отлетаю, на пенсию выйду, буду здесь жить. Куплю дебаркадер, организую турбазу. Тут речка, лес. Чем плохо?»

Мечтаниями пока все и кончилось. Поставили под горою железный вагончик. Летом иногда приезжали на день-другой, отдохнуть на воле, порыбалить. Место было славное.

Просторную поляну, на которой стоял вагончик, надежно прикрывали могучий прибрежный холм с отвесным меловым обрывом, высокие белокорые тополя, развесистые береговые ивы, густые заросли краснотала. В этом тихом мире текла своя жизнь, которую лишь потревожил гул машины. Но он сразу смолк. И тишина сомкнулась.

Позднее, когда вернулись домой, отец и сын по-разному вспоминали прошедшее. Малый Тимоша повествовал восторженно родным и друзьям:

– Наш вагончик охраняет маленький зверь ласка! А еще – черные коршуны! Целая эскадрилья! Двадцать штук! Летают и летают. А на бахче – арбузы и дыни. Бери, сколько хочешь. Там живут кабаны, лисицы, еноты и лось! Они любят арбузы. И даже волки приходят. На лошади я скакал! И не упал! В сене хорошо кувыркаться! Мягко! Раки ночью не спят! Бобры сделали себе огроменный дом! Они деревья грызут! Зубами! Лисица к нам приходила. На ужин! Мы ее угощали рыбой.

И еще одно, шепотом и с оглядкой:

– Там монах живет, тайный. Он живет ночью, а днем скрывается в пещере.

Все это было: любопытная, юркая ласка, живущая под вагончиком, ушастенькая, белобрюхая; стая коршунов, кружащих над своими гнездовьями и угодьями; бобровые заводи, хатки. Ездили на бахчу, уже оставленную хозяевами, но щедро укатанную ярко-желтыми дынями «ломтевками» и поздними «зеленухами», арбузами. Там почти открыто кормилось зверье.

Навестили троюродного брата, отцова крестника, тоже Басакина, Аникея, который жил и хозяйничал рядом, за речкой, на обезлюдевшем хуторе. В большом хозяйстве его были даже лошадки, которых он любил и холил. Тимоша и впрямь впервые в жизни на лошади прокатился, визжа от восторга и страха.

И последнее, про монаха, тоже не было выдумкой. В первый же день заметили натоптанную дорожку, которая вела к речке мимо вагончика и уходила вверх, по склону холма, обходя меловые обрывы. Ранним утром, во тьме Иван слышал чьи-то шаги, но, выглянув, никого не увидел.

Все объяснил Аникей Басакин:

– Завелся у нас монах. Какую-то пещеру копает на Явленом кургане. Молодой мужик. «В затвор, – говорит, – хочу…» Я ему толкую: хаты есть, выбери подходимую, оборудуй, поможем. Будет вроде хуторская часовня. Дед Савва уже не в силах. Ты будешь молиться за нас, грешных. Кто-то должен молиться. А он ни в какую. «В затвор, в затвор…» Молодой мужик. В рясе. Говорит, из города. А может, и брешет. Не он один тут шляется. Подземный храм ищут. Там вроде святая икона. И золото. Припасли для них. Но наш вроде спокойный. К людям приходит, молится. Беседы ведет даже с моими ахарями. Может, и правда монах…

Так что мальчик ничего не придумал, рассказывая о монахе, о зверях и птицах, – все было правдой.

Отца его – человека взрослого – всплески восторга детского не удивляли; а в душе собственной появилось и не отпускало пусть и похожее, но иное.

Вернулись домой, в обычную жизнь; но порою вдруг отстранялись картины привычные и очевидные: поселковые улицы, машины, голоса людей и тех же машин, от которых не укрывали даже домашние стены, – все это порой отступало, а виделось вчерашнее: просторная степь и просторное небо, зеленые камыши и зеленые купы деревьев; чуялись пресный дух воды и горьковатый – полыни, пахучего иссопа-ладана; слышался легкий ропот листвы в маковках тополей, плеск волны – во всем покой и покой, такой желанный, врачующий душу. И голос малого Тимоши, его сияющие глаза: «Она меня не боится! И я ее не боюсь!» Это – про ласку ли, куницу, которые живут рядом. Или про лошадь, на которую посадили его.

А еще помнился закат, малиновый разлив его на полнеба, а в стороне западной – багровые облака, словно сказочные утесы, которые понемногу остывают, покрываясь сизым пеплом. В мире тепло и тихо. И теплое тельце сына прижалось: головка у отца на коленях. Тимоша задремывает, но силится продлить долгий счастливый день и потому бормочет: «Мы с тобой… Мы не уедем… Мы будем долго здесь жить… Мы всех сюда привезем… Маму, Васю, бабушку, деда. И Никитку заберем. Здесь много места…»

Он смолкает, заснув у отца на коленях.

Все это помнилось, не отпускало, понывая в душе глубокой занозою.

Возле подъезда на обычное место отец поставил машину, «рабочую лошадку», ключи от нее тоже на привычном месте, в прихожей, – это напоминанье: «Надо работать». Жена молчала, уходя на службу и приходя с нее, порою спрашивала осторожно: «Ты не болеешь? – И как-то добавила: – У нас шофер уходит». – «Заездили Петровича», – усмехнулся Иван, понимая, что это ему предложенье, над которым и думать нечего: копеечная зарплата, разбитая машинешка, денег на ремонт нет, а ездить надо чуть не круглые сутки по всему району, да еще и семью начальника возить по магазинам, больницам, школам. Старый Петрович, пенсионер, трудяга безответный, и тот не выдержал. Уж лучше идти охранником в магазин. Почти те же деньги, но день отдежуришь – два дня свободен, можно подрабатывать на «извозе», летом – на стройке. А еще была мысль…

Много было мыслей. Они, словно червяки, ворочались в голове днем и ночью, не давая покоя. Жена пока не нудит, что-то но понимая. И мать лишь вздыхает. Молчит отец. Пока молчит.

День, другой, третий текли в томительном ожидании неизвестно чего.

В поселке работы нет и не будет. Охранник, извозчик, мелочный торговец – вот весь выбор. В отъезд собираться? Москва да Питер… Семью бросать? Спать в какой-нибудь конуре, по-собачьи кормиться. Рабочий день – немереный, а заработок – известно какой… Ремонтным рабочим на железную дорогу. Вахтовые смены. Шпалы да рельсы, вагончик в степи.

В квартире не сиделось. Давили тесные стены. Иван выходил на волю: скамейка возле подъезда, старики соседи, тары да бары. Но разговаривать попусту не хотелось.

Панельная пятиэтажка серой стеной высилась перед глазами. Пустой, выбитый людьми и машинами двор, тоже серый, без травинки. Мусорка с высокими железными баками, всегда через верх, горою. Ржавые железные гаражи, возле которых вечная толчея: похмеляются, пьют, порою тут же валятся, спят. Нестарые еще мужики. Тут же кружится детвора. Бродят бездомные собаки, кошки. А прикроешь глаза, ясно видишь иное: зеленый берег, тронутые желтизной тополя да ивы, синяя вода, меловой обрыв холма и белесый полынный покров его, горький дух. И огромное небо, облака, путь которых можно долго следить. Но все это там, далеко, а рядом – серая стена пятиэтажки, гаражи, мусорка и двор – словно мусорка: пустые целлофановые пакеты, пластмассовые бутылки, прочий хлам гоняет ветер. Будто всегдашняя жизнь, но глядеть на нее не больно сладко. Может быть, от непривычного безделья, какого давным-давно уже не было. Обычно на скамейке рассиживать некогда: приехал, отоспался, уехал.

Машина у подъезда торчала, словно сорина в глазу, напоминая, что надо работать. Соседи, видевшие Ивана редко, спрашивали: «Ты либо поломатый?»

– Поломатый, – со вздохом соглашался он.

– Давай подлечим, – предлагали ему. – Магазин рядом.

Но Ивану хотелось иного лекарства. Оно объявилось неожиданно. И очень кстати.

Позвонил по телефону Аникей из Большого Басакина.

– Ты на месте? – спросил он. – Подъеду. Разговор есть.

Он скоро подъехал. Разговор был конкретным.

– Ты вроде сейчас не при делах, а машина на ходу. Все верно?

– Верно, – согласился Иван.

– Есть дело. На два месяца. До ледостава. У меня получилась нестыковка. Нужен надежный человек и надежная машина. Объясняю: каждый день, в пять-шесть утра – рейс в город. Груз – рыба и мясо. В городе сдал, до утра – свободен. Четко, каждый день. Ночевать можно на хуторе. А хочешь – дома. Но как штык – в пять утра погрузка. Никаких сбоев. Товар, сам понимаешь, какой. Он ждать не будет. Вопросы есть?

– Да вроде понятно.

– Будешь думать? Или сейчас решишь?

Для Ивана это был неожиданный выход: не сидеть без дела, а за эти месяцы, может быть, что-то проявится, выплывет подходящее.

– Пойдет. Согласен, – сказал он. – Когда первый рейс?

– Завтра.

– Значит, вечером буду у тебя.

Аникей уехал. Иван вздохнул облегченно: пусть временный, но хомут снова на шее. Голову ломать не надо: что да как… Жене не стыдно в глаза глядеть. А там будет видно.