Текст книги "Голодная кровь. Рассказы и повесть"

– Не Явас, не Явас! А… я, тире, вас, – слегка задохнувшись, выкрикнула ты наш пароль.

– А я – вас, – повторил я вслед за тобой присловье, которым в Москве старались мы друг друга подбодрить или, наоборот, испугать. Особенно после того, как я сказал тебе однажды:

– В этот самый Явас, ну, в поселок этот… в Дубровлаг, в Мордовию, – мы никогда не попадем.

– Не Явас, а я – вас… – еще раз произнесла ты уже тише и заплакала, потому что не могла высвободить кисть левой руки и слизать с нее капельки крови, выступившей под веревками, не могла погладить меня, как ты часто говорила, по загривку…

11

Нашел нас жестяной подхорунжий. И я сразу сказал, что он кажется мне человеком, отожженным из стали, раскатанной в жесть. Подхорунжий поправил:

– Человек я твердый, а только древобытный, Боряня, древобытный. Есть такое дело! Не железяки, а деревья мне подсказали, куды вы двинулись. – Он уронил одну, но крупную, сладко блеснувшую под звездой слезу. – Приложу ухо к дереву – так всю округу слышу. Слышал я и этого рёхнутого. Не тутошний он, из прибылого народу. И бежал так скорёхонько, как хто за им гнался. А кому тут гнаться? Последний волк лет десять назад издох. Рази полоз его напугал? Или что другое привиделось…

– Спасибо вам, Максим Лазаревич.

– Ну, есть такое дело. А лучше – деду твоему спасибки сказать. Раньше мы с им – ого-го! Стояли, помню, в четырнадцатом годе осенью, под городом Ригой, так он меня от подлючей смерти спас. Зарубить меня одна местная лахудра хотела. А он не дал, заметил, как ночью она ко мне через ихний латышский хутор меж возов крадется: тесак под луной блестит, руки красные, в цыпках. А дед твой белокожих любил. Он ее и подсек. Она завыла, тесаком махнула. Ну, мы ее скрутили и по начальству определили… Ладно, заговорился я. А чего говорить? Вот вам стебелек омелы.

Подхорунжий вынул из-за пазухи недлинный – сантиметров около пятнадцати – стебель. Тут свет еще раз передо мной перевернулся и прянул в сторону. Не от того, что подхорунжий выхватил сразу и нож, но потом его спрятал, а от того, как жестко разломил он живой и еще, казалось, дышащий стебель на четыре части.

Ты засмеялась. Я задрожал и дрожал почти весь остаток вечера и часть ночи.

– Тут такое дело. Из гнезда стебелек, из вихорева. Зеленые щё разломушки, – помягчал подхорунжий. – При себе держите. Будут разломушки при вас – никакой суд вам не страшен, и деткам вашим тоже.

12

Падающий вниз – летит вверх. Так всегда – во время сцепок любви.

Мы спали на дедовой веранде, и через крышу, остеклённую по чьей-то прихоти лишь наполовину, были видны звезды. В ту ночь Волосажары не горели – пекли зеленоватыми каплями. Но капли эти были приятней и слаще, чем все звезды и планеты того сентябрьского неба.

Тонкие дуновения бессмертных струй омелы, витали между нами и звездами без всяких причин и препятствий.

– Ты не потеряла омелу?

– Вот они, разломушки. Три на столе, один разломушек в руке…

– Когда-нибудь напишу об этом.

– Ну вот. Меня живую хочешь сменять на мертвый рассказ!

– Хороший рассказ не бывает мертвым. Вообще-то – я сам рассказ. С двумя ногами, руками и всем прочим. Поэтому я не променяю тебя на рассказ. Я тебя и других сделаю живым рассказом…

– Сумасшедшего гэбиста тебе не простят. Да никто в него и не поверит.

– А я сделаю так, чтоб поверили.

– И зачем только мы в этих чертовых временах очутились? То нельзя, это нельзя, читать только по программе можно.

Рассмеявшись, достал я из кармана коробок спичек, зажег одну, другую. Не закуривая, сказал:

– Сейчас еще подсвечу – времена светлей станут.

Тебя это развеселило, мы стали на тахте подпрыгивать и тихо хохотать от радости, что живы, что отвалил Вадим, ушла баба Гуляна, а подхорунжий Вихорь и сейчас про нас, наверное, думает…

– Не Явас! А я – вас! Не Явас, а я – вас! – негромко покрикивала ты.

13

Через час ты уже спала, все звезды утопли и больше из глубины неба не выныривали. Я встал, снова чиркнул спичкой. На полу лежал обломыш омелы, который ты и в приступах любви сжимала в руке.

При взгляде на частичку омелы прекрасной, омелы бессмертной перестала пугать власть. И безвластие, – которое царило в этих местах во время революций и гражданских войн, – больше не страшило.

Ни власть, ни dissidura forte ничего в этом мире больше не решали. Даже тело ни те, ни другие не смогли отобрать и развеять в песках, что уж говорить про душу!

Власть приходит, власть уходит. Никнет, цветет и меняет обличья – безвластье. Пласты веселья сменяются пластами ужаса. Но для человека все остаётся прежним. И эта темная, непроглядная глубина человека, скрывающая в себе первичный, а не самоуправный, не искаженный чужими наскоками замысел, эта глубина, вмещающая в себе всё и вся, – только она и постоянна, потому что – непостижима…

14

Кто-то колючий и нежный.

Открыл глаза – пустота…

И все-таки, рядом кто-то чуется!

15

В московской моей квартире даже не тепло: жарко. Хотя за окном – тощеватый снег и 2022 год. Тепло сегодняшнее ничуть не напоминает то, таврийское. Но я заставляю себя думать, что напоминает. От таких мыслей я сам становлюсь памятью. Не словесами о памяти, – а ее веществом, подготовленным для крутой лепки.

Вот я и пытаюсь это вещество, эту плоть с ножками и ручками, с кудрявой головкой и насмешливыми губами, вырвать из своего нутра, размять в руках как хлебный, смоченный водой мякиш и, вылепив фигурку, установить ее на листе бумаги.

Но одной воды – недостаточно. Нужна кровь. Я до боли закусываю губу, кровь каплями и проступает. Вместе с кровью начинают шевелиться над листом ныне мертвый, а тогда живой песок, которым Вадим Д. собирался забить под завязку наши глотки.

Но я не гневаюсь, не корю ни Вадима, ни время.

Незабвение – лучшее, чем можно воздать тому тревожному, но и плотно-насыщенному времени. Насыщенному – чем? Да хотя б небывалой жаждой чтения, в котором сквозила суть земной жизни, которое заполняло нас живой стихией еще неискаженного языка, и было – при беспрестанном и опасном зуде книгоиздательства – подлинным сгустком нестяжательства: сейчас проклинаемого, а тогда превозносимого до небес нашим косоруким студенческим самиздатом!..

Именно незабвение и не позволяет мне на час-другой запамятовать что ни тебя, ни жестяного подхорунжего, ни Вадима уже нет на свете. И что рассказать о себе объемно вылепленным словом, вы в любом случае можете только здесь, на моей странице.

Вот и пишу: подхорунжий Вихорь умер лёжа, в хорошо выдолбленной дубовой колоде, на 102 году жизни. Вадима, – как болтали уже в другие времена, – турнули из ГБ, и через год после нашей встречи он застрелился.

Подхорунжего и Вадима чувствую слабо, вспоминаю редко. А тебя и впрямь променял на рассказ. Но тут же и «выменял» обратно! Как удалось – до сих пор не знаю. Знаю и слышу только твой голос:

– Мне теперь никакие обмены не страшны. Ты говорил когда-то, что смерть – позор. Дурашка! Смерть не позор, она – загадка и чудо… Ну? Вспомнил, что говорил? Вспомнил, как тогда вообще все было?

16

Вспомнил, конечно…

Вздрагивая на остановках, возвращались в плацкартном вагоне. В Москве сразу подались на Таганку.

Толстенький, щеголеватый, младший прораб по фамилии Суваров, по имени Ванечка, или – как он сам себя называл – «чувашистый еврей», встретился нам сразу, как ступили на улицу Малые Каменщики. Подмышкой Ванечка держал большую картонную упаковку для чая, изготовленную в виде сундучка с крышкой.

– А у вас тут небольшой шмончик был, – картинно закатил он карие глазки.

– П-почему шмончик? – опешил я.

– Потому что не шмон, а именно шмончик. Без приказу, потому что.

– Как это?

– А так: по звонку, ёханый насос, по наводке. В общем, без ордеров, а только для успокоения своей пролетарской совести, – хихикнул Суваров.

Ты ущипнула меня за бок.

– Там же, там…

Ванечка понимающе усмехнулся. Он подождал пока ты начала меня еще и царапать, чтобы я наконец раскрыл рот, и что-то внятное произнес, и только тогда сказал:

– Так не нашли ж ничегошеньки. Я вас второй день вместо работы, ёханый насос, встречаю, чтобы предупредить.

– Вот это да, – только и сумел выдохнуть я.

– …а не нашли, потому что за четыре дня до этого, я все ваши перепечатки пустил под нож, – похвастался Ванечка.

Состроить мордочку хитрей и симпопонистей было невозможно. Но толстячок Суваров все-таки состроил.

– И вот. Чую, значит, я что-то неладное. Звонок был странный, прощупывающий. Мол, что там за сторожа у вас народное добро втихаря разбазаривают? Вот я и отвез брошюрки ваши в макулатурный цех. Да не в первый попавшийся. Есть, у меня дружок, есть! Из бывших лесоповальщиков. Он ваши труды в целлюлозу и превратил. А вам передать велел вот это, – симпатичный еврей-чуваш протянул тебе двумя руками сундучок из-под чая.

Ты картонную коробку вмиг раскрыла и вытащила, закоптелую до черноты, алюминиевую кружку. На кружке вспыхнул под солнцем косо вырезанный крест.

17

Закоптелая кружка и теперь стоит в моем кухонном шкафу. Кружка лыбится, крест потихоньку темнеет. По временам я наливаю в кружку крепкого – но уже не черного, зеленого чая.

Не хочу менять кружку на китайский новодел. Конечно, ее можно подарить, продать или сдать в Музей Главного управления лагерей. Но рука не поднимается, потому как порой кажется: именно эта кружка соединяет всё, что меня окружало и окружает – Москву, Подмосковье, Северное Причерноморье, поезда, эшелоны, переплеты, повестки, беседы в прокуратуре, улицы Большие и Малые Каменщики и даже – шарообразное пространство, что создает вокруг себя вихорево гнездо с цветущей омелой, которая каждый год нежно выламывается из сухих перекрученных ветвей.

Иногда мне кажется, что и Земля наша – вихорево гнездо. А шарообразное эфирное пространство вокруг нее – наше будущее существование. Сухо ли, жёстко ли, часто ли, редко ли треплет жизнь, – а омела цветёт! И от её цветения жизнь становится опьяняюще легкой, сладко-обещающей, не допускающей никаких обменов, допросов, наставительных разговоров и прочей чуши.

Наверное, из-за этого несостоявшегося обмена жизни на прозу, ты и сейчас крепишься на мне, как крепится на ветке вихорево гнездо, с цветущей в сентябре и даже в октябре омелой.

18

Сладко облизнув губки и презрительно глянув на тупой маскарон, скалящийся со стены старинного дома, ты сказала:

– Ну, тогда чё? Бежим отсыпаться?

Я кивнул, забрал у тебя кружку, снова уложил ее в картонку-сундучок из-под чая. Младший прораб рассмеялся, подмигнул сперва мне, потом тебе и, словно бы невзначай, добавил:

– Кружка зэковская, прочифиренная. Сиделец, который самиздат ваш мелко резал, передал еще, чтоб вы на кружку смотрели и мозгой шевелили.

Ванечка опять рассмеялся, на ходу обронил: «А на работу вам только послезавтра в ночь», – и меж кустов и заборов улицы Малые Каменщики исчез.

Голодная кровь

Рассказ

«Кровь стережёт тело и душу омывает, как остров…» – кто это говорил? Или я это сам придумал? – Манюня Фетюнинский пожал плечами, приподнялся с клеёнчатого кресла и на миг замер. А тут ещё медсестра подстегнула: «Вы, утром, когда пришли, про свойства крови спрашивали, Макар Глебович. Я у врача и узнала. Голодная кровь она и лечит, и калечит, – важно склонила головку набок пухло-золотистая медсестра, – так вы покушайте сегодня хорошенько, энергобаланс восстанови́те… Меня, кстати, Соней зовут».

Манюня, сдававший кровь уже в пятый раз, уходя, неопределённо помахал медсестре рукой. Чего-чего, а есть совсем не хотелось. Да и посторонние бабёшки, пусть даже такие сияющие и пышногубые, как Сонечка, были ему, в общем и целом, как пнём об сосну. Мысль про бабёшек, Манюню сильно удивила. Но тут же внимание на двух мужиков, запримеченных ещё час назад в очереди, он и перенёс. Были мужики с виду вполне приличными, но как часто случается с народом русским по утрам, унывно тускнели харями и жадно по сторонам глазами рыскали. Не особо раздумывая, к мужикам, стоявшим прямо на выходе из больницы, Манюня и подошёл. Тот, что пониже, горбунок с черно-синей бородой, охватившей шею полукольцом, курил. Другой ростом почти с Манюню, но сильно толще и лицом пошире, что-то бородачу-малорослику, блестя лысиной, доказывал. При этом бородач всё время пытался повернуться к лысачку спиной, но тот ласково, как шахматного коня, оборачивал малорослика к себе лицом.

Манюня подошёл и роскошным жестом выставил из холщовой торбочки, больше, чем наполовину, бутылку коньяка.

– «Васпуракан»? Давно дорогущим пойлом не заправлялся, – прорычал злобновато малорослик. Но тут же спохватился, растянул губы в улыбке, – где брал?

– Так прямо оттуда привезли. Я ж инженер-механик. В автохозяйстве. Вот и возят.

Отдыхать в зале 7-й клинической больницы – как это положено всем кровесдатчикам – Бровцын, Костович и Фетюнинский не стали, доехали на трамвае до улицы Якорной, спустились к Москве-реке. Там коньяку из складных стаканчиков, припасённых Манюней, и выпили. От реки наплывал пронизанный иглышками солнца апрельский туман. Толстому Бровцыну даже курить расхотелось. А Костович, погладив синюю бороду, опять задымил, как труба.

– Как в сауне туман! – таял от восторга двухметровый Фетюнинский.

Вдруг поперёк сладких причмокиваний и густых похвал «дяде Васпуракану», хмурый Костович, возьми, да и брякни: «Хорошо в тумане жить. Ни хрена не видно, и жареным не пахнет. Погуще б он лёг! А давайте, хлопцы, до завтра есть не будем? Может, туман у нас внутри сильней заклубится?»

Обменявшись телефонами, разошлись. Причём договорились: кончив голодать, распрекрасное это событие обильно спрыснуть.

Денёк апрельский тёк небыстро. Но помаленьку, стал кончаться и он. Жёлто-пенными огнями взбурлил вечер. Как только стемнело, у всех троих, в разных концах Москвы и разных положениях тела, стала кружиться голова. Нежное жизненное ошеломление мягко поплескивало их, отдавших свою кровь неизвестным лицам, по щекам, по заушьям. В быстрых сменах огней и тьмы, в промельках безмыслия и неясных дум, оголодавшая кровь стала бережно толкать Бровцына, Костовича и Фетюнинского к тому, чего им втайне хотелось, но на что в обычном состоянии решиться они не могли.

Голодный как волк Костович двинул выпендриваться в научную библиотеку, где решил наконец-таки объявить себя доктором исторических наук. Но по дороге приключилась с ним неприятность: в двух шагах от библиотеки, окликнул из кустов напрочь забытый голос: «Костышка? Ку-ку! Ты не доктор, ты не донор, тебя чёрт за шею тронул, – принялся дразниться писклявый, как у третьеклассницы, голосок. Костович минут пять тужился, но потом всё-таки припомнил: «Ну, Калешина, ну лярва подсадная, схлопочешь ты у меня! Нарочно в Троекурово съезжу, на твою могилу плюнуть!..»

В местный клуб с любимым своим бандонеоном, хоть раньше этого и стеснялся – подался и Манюня. Сыпались с почерневшего неба тихие искры, стукаясь лбом о стенки сосудов, как пьяненькая, бродила по жилам, истощённая кровь. «Не человек против жизни бунтует. Кровь его! И притом, кровь сытая, мясом сырым перекормленная! А кровь голодная – не ко вражде, к сочинительству мелодий и слов толкает…» – уговаривал себя Манюня, присев на стул и утвердив на левом колене аргентинскую гармошку.

Он сперва импровизнул (проще говоря, пробежался пальцами по кнопкам), но на музыку его внимания не обратили. А вот когда сладко-щемящим переливчатым звучком, повёл «Севастопольский вальс», кто-то стал подпевать, а двое пожилых, – дамочка в шляпке и старикан с бело-бульдожьим лицом – поплыли под бандонеон в танце по кафе-бару. Но тут же Манюню и выперли. Правда, ласково. Уже на выходе догнал бармен, сунул в карман куртки бутылку пива: «Хозяин велел передать». Брезгливо, двумя пальцами, выдернул Манюня из кармана чешского «Козела», поставил на приступочку.

– За Севастополь подачек не принимаю!..

Взять без спросу тестев роскошный «Майбах» и на нём ездануть к девкам – мечталось Костовичу давно. Несколько раз он подбирался к машине, но помня, что получал по балде и за более мелкие проступки, себя сдерживал. Причём о тычках и затрещинах вспоминал со сладостью: тесть был миллионер, правда, денег или поводить машину Костовичу никогда не давал, так что и оплеуху от родственничка получить было в радость. Костович поехал и помял бампер. Тишком вернув машину на место, стал ждать затрещин.

Позвонить однокласснице и сказать: всю жизнь хотел только её – могло влететь в голову лишь толстому Бровцыну. Позвонил. Поговорили полминуты. А потом мобилка всхлипнула, одноклассница Лера отключилась. Здесь-то Аркаша и обнаружил записку жены: «Уехала с Любашкой на три дня к маме. Поголодаешь у меня, чёрт лысый!..»

Новый отгульный денёк выдался на славу. Костович с утра натрескался от пуза. «По-любому никто не узнает!» А Бровцын тот не ел, потому как тупо перечитывал записку жены. Манюня же думал о том, что кровь крови рознь, что голодная кровь звонче и восторженней сытой. А тут ещё медсестра Сонечка позвонила: «А вдобавок доктор сказал – есть Иродова кровь: жестокая, убийственная! Смешалась она с кровью праведной, когда Царь Ирод младенцев резал и кровью их захлёбывался! Но есть и другая кровь – младенческая, небесная. Вот какую кровь, Макар Глебыч, могла б я с вашей смешать»!

Ощутив после Сонечкиных слов неясное постукиванье в кончиках пальцев, с бандонеоном в руках, отправился Манюня на встречу с новыми знакомцами.

Тем временем, Бровцын, озлясь на себя самого, поехал к однокласснице. В Лериной квартире жили незнакомые люди. Да ещё потусторонний человек, прикинувшийся ищущим придурков-покупателей продавцом китайских газовых шариков, бледнея от вранья, прилип на выходе. Бровцын отступил в подъезд. Потусторонний – телом своим протёк туда же. Бровцын опустился около подъезда на лавочку – потусторонний, как зэк, присел на корточки рядом. Бровцын с силой сжал веки и заехал кулаком себе в скулу. Вот после этого, потусторонний исчез.

Ну, а наплевавший на договорённости Костович, вместо облегчения вдруг ощутил в желудке подозрительную движуху. Тянуло вырвать, но сперва рвоты не было. Один змеиный шум, с шипением и свистом выходил наружу: как у болотной гадюки, которая прошлым летом едва не укусила на даче. Скрежеща умом, цедя сквозь рвоту срамные слова, Костович, перед встречей позвонил Манюне: «Ты что в коньяк подмешал, зволочь? У меня глюки и даже хуже! Подваливайте ко мне на Козмонавтов, разбор будет».

После обсуждений, выяснилось: коньяк ни при чём. С Козменот-стрит, как звал свою улицу Костович, подались на ВДНХ. И сразу стало ясно: что-то с ними не так. «Не надо было отказываться от еды. Ишь, кровь голодная разгулялась», – рюмзал толстый Бровцын. А тут ещё привязался типчик: серо-белопрозрачное лицо его было удивительно длинным, а плащец, – наоборот, коротким. Ну, Бровцын типчика узнал сразу и дальше уже шёл с закрытыми глазами и на цыпочках, пока Костович ругательски ругал серо-белого и обещал завтра же признать его иноагентом. При этих словах, серо-белый – видно опасаясь очутиться в стане иноагентов – резко отвалил.

«Костович-то похуже потустороннего будет», – вяловато буркнул себе под нос Бровцын. Но тут пришлось взбодриться и ему: шейнобородый обратил всеобщее внимание на небольшой кинотеатрик. В затхлом этом кинотеатрике их сразу перехватил юнец в зелёных гамашах, с пятнистой бабочкой на бело-крахмальной груди.

– Кинотеатр у нас детский, наивный. Но сегодня спецсеанс для взрослых. Ваши бил-л-леты, м-мальчики!

– Вот, возьмите, – неожиданно протянул юнцу в гамашах пятитысячную унылый Бровцын.

– Мерси. Какого кина жел-лаете?

– Про голодную кровь, – нехотя брякнул Костович.

– О, это запросто. Задумки ваши, а кино-заставки, наши будут. Но заставки эти – всего лишь отображение ваших сокровенных дум. Техника, господа, техника! Может, кофейку, или перекусить с дорожки?

– У наз зегодня голодный день, лошара, – стал опять раздражаться Костович.

– Ну, голодный так голодный. Тогда надевайте шлемы, укрывайтесь пледами и ложитесь. Экраны у нас на небе. Короче: на потолке у нас экране, д-дуралеи!

Только улеглись – свет погас, побежали по потолку ускоренные кадры и раздался в темноте до дрожи знакомый, мужской сладко-медийный голос.

– Внимание. Включаю шлем № 1. Кто в этом шлеме?

– Ну я, – нехотя отозвался Бровцын.

Он уже пожалел, что отдал гамашнику пятихатку. Но сожаления вмиг рассеялись, когда на своём отдельном экране увидел он плачущую и не унимавшую слёз Леру. Бровцын уже хотел потребовать отключить измывательское кино. Но Лера вдруг сквозь слёзы улыбнулась и сказала: «Дурак. Какой же ты дурак, Кадя! Идём со мной в ванную». Тут Бровцын растаял, как кусок мыла в тёплой воде, и с головой нырнул под плед.

А Манюне – тому небесную механику показали. Была она ясной, как день, но слегка упрощённой.

Семиэтажное, скруглённое по углам здание с арочными окнами. Над седьмым этажом, рядом с пожарной лестницей – Господь Бог в белоснежной хламиде. По бокам архангелы и херувимы с ручными гранатомётами наперевес. А ниже, под семиэтажкой, в затопленных огненной водой подвалах, судорожно полощут свои половые органы германо-бандеры. Ужасающим кашлем и ворчливыми всхлипами подгоняют их чёртообразные куницы, которых, как знал пытливый Манюня, ещё тасманийскими дьяволами зовут. Но и чёртообразным по временам прилетало: длиннейшим арапником доставал их суперинтендант с бейджиком «Beelzebub» на волосатой груди. «Саркофилы, вперёд! Саркофилы в зад! Sarcofili, avanti! Sarcofili, nel culo!» – клацал зубами и тряс вытянутой по-собачьи мордой, Бельзебуб волосатый.

Здесь Фетюнин взгляд передвинулся с механики небесной на механику земную. И всё сразу спуталось. Лысо-безглазые холмы и перековерканные растения откуда-то явились. К примеру, цветок химерический: видом латиноамериканский, а пророс в Авдеевке, в серой зоне, которая в 16 году, когда Манюня воевал там добровольцем, была не ихней и не нашей. Непонятное растение – кактус не кактус, а какая-то высокорослая колючка с изогнутыми сине-стальными иглами и огромными нечеловеческими ртами вместо цветков – надсадно посвистывало. Рты прятали острые зубки, багряными соцветиями распускали губы и тут же, с гадким чмоком, втягивали в себя пролетавшие мимо, раз в десять уменьшенные, души людские. Души никли головками, слабо отбивались ручками-ножками. Но поделать с жадными ртами ничего не могли. И хуже всего было то, что Манюня, рты эти обязан был целовать. Сильно мешали острые иглы. Он ранился, чертыхался, велиаровы рты вспухали, готовились до костей обглодать Фетюнино тело.

«Больно?» Спрашивал сладко-медийный. «Больно» – отвечал Фетюня. «А привыкай. Чтоб самому раньше времени не окочуриться, должен ты цветок преждевременной смерти ублажать, как бабу многогубую, каждый час свои чмоки раздающую!» «Откуда такой цветок бесстыжий?». «А привезли. Шутка ли? Цветок техасских прерий! Славяножор называется. Теперь у нас буйным цветом расцвёл». «Нет цветка с таким названием!» «Так вот же он». «Да кто вам дал право назначение растений… и вообще: суть вещей менять? Цветок – любовь, а не смерть преждевременная!» «Целуй, чепушило, не умничай. Кино всё может, кино весь мир переменит! Сиквел, приквел и звездец, а тебя на холодец!»

И только Костовичу кукиш с маслом, а не фильмец показали. Тьма жгучая, тьма мучительная волочилась у него перед глазами. «Подгоните зрочно другую киноузтановку, – рычал он, – за что деньги плачены?..»

Здесь за нарушение кино-тишины, всех троих, – а не только бородача-Костовича, – из кинозала и вытурили. И на дверях табличку «Санчас» вывесили.

– Пора нам зак-кусить, тру-ту-ту-ту! – спел, подыграв себе на бандонеоне, Манюня.

А не получилось. Сбились с дороги, забрели в какую-то глушь. Зоркий Фетюнинский тут же высмотрел: на краю глухомани – бетонные блоки, кучи мусора и, краем, то ли котлован долгостроевский то ли покинутый пловцами бассейн. Вдруг над бассейном взмыл, но тут же рухнул вниз малый беспилотник. Двинули туда. И сразу наперерез – трое суровых качков. Больше всех досталось шедшему впереди Манюне: сперва дали по чану, потом ботинком под коленку, спустили в бассейн без воды и отволокли за кучу мусора.

– Вы с ним, колорады? – вызверился на Бровцына и Костовича один из качков.

– Знать не знаем сучка́ этого, – просипел Костович, неожиданно потерявший голос. Может, поэтому ему и Бровцыну наваляли лишь слегка, и предупредили: здесь, мол, проходит военно-патриотическая игра, так что не фиг носы свои совать, куда не просят…

В тихом пустом бассейне, меж бетонных блоков и куч мусора, двое механиков на коленках колдовали над внезапно рухнувшим серебристым дроном. Всего дронопускателей было шестеро, и говорили они меж собой на странной смеси турецкого с немецким. Старший, с чёрной резиновой нашлёпкой вместо уха, резко оттолкнул сперва одного, потом второго механика и подозвал третьего. Пока ковырялись в беспилотнике, Фетюнинский очухался и набрал 112. Мобилка в бассейне не сработала. Тогда Манюня, оставленный без присмотра, раздвинул меха и пошёл, играя, к лесенке.

– Заткинте его, zum Teufel mit der Mutter! – заорал черноухий.

Манюню догнали и стали бить заново. Правда, тут повезло: в руках у третьего дрон взорвался, и черноух про бандонеониста забыл. Механик, налаживавший дрон, погиб. Остальные растерялись, но черноухий уже чисто по-русски крикнул: «Я на запасной объект, кончайте с гармонистом и дуйте туда». Манюня подождал, пока черноух поднимется из бассейна по лесенке и, установив гармошку на бетонной кладке, ринулся на ближнего механика. От неожиданности тот упал. Вспомнив военную службу, Манюня-офицер, сбил другого и, подхватив бандонеон, побежал к лестнице.

Кровь бунтовала, но кровь и веселилась. От радости невеликой, но всё ж таки победы, Манюня земли под собой не чуял. Однако, взобравшись почти на самый верх лесенки, огляделся. Туманная дрожь городских виде́ний вновь ударила Манюне в голову. Показалось: толпятся вокруг столбами светопроницаемые сгустки крови. Летне-зелёная кровь деревьев, тёмно-красная неостановимая военная кровь, пурпурная кровь любовных притязаний, аспидная кровь ненависти…

Мимо этих сгустков, заляпанные по плечам бурой собачьей кровью, удалялись новые знакомцы. Причём было видно: Бровцын простил Костовича, который Манюню сдал и при первой возможности сдал бы за милую душу и самого Бровцына.

Здесь симфония крови и новых жизненных смыслов зазвучала над бассейном в полную силу! «Нужно выпустить голодную кровь на свободу. Пусть именно она: кровь лазурная, кровь небесная, хлынет и затянет земные раны!»

Вдруг Манюная осёкся: важными в жизни вдруг оказались не сами события, а наполнявшая их кровь. «Кровь отступническая! Равнодушно-преступная кровь земных дел! И честная, лазурная кровь небесная! Два вида крови сталкиваются и вскипают в каждом деле, в каждом из исторических событий, в каждом из тел человеческих!»

Прозрачные люди с тихо бунтующей кровью, изголодавшиеся по безобманной жизни и неложным словам, сновали вблизи и вдали от выставки достижений народного хозяйства. Радуясь новым смыслам, Манюня резко дёрнул правой ногой. С ноги слетал башмак. Спускаться времени не было и бандонеон мешал. Изловчась, в бешенстве содрал он с правой ноги ещё и носок, а с левой и то, и другое. «Босиком так босиком»!

– Чё, дорогуши? Чё, пособнички? Драпака дали? – задиристо крикнул Фетюнинский вслед Бровцыну и Костовичу, – и сыграл на бандонеоне отрывок из танго «Adios, Nonino», которое сочинил семьдесят лет назад аргентинец Астор Пьяцолла. Бережно мелодию закруглив, собрался преодолеть он последние ступеньки…

Строго и чинно, как водолаз со вскипающей кровью, поднимался Манюня со дна человеческой мерзости! Вокруг туманно сиял наивный, так ни шиша в себе самом и не расчухавший мир. Внезапно сразила мысль: не понимать мир лучше, чем понимать его. От радости сам собой раскрылся для смеха рот. Тут сзади раздался шум: спрыгнули в бассейн, трое куда-то отлучавшихся дронопускателей. Но, теперь, после обретения новых смыслов существования, Фетюнинскому было наплевать и на них, и на Бровцына с Костовичем…

Удар ножом в спину наивного мира был страшен и был силён. Стерегущая тело, а теперь внезапно выпущенная наружу голодная кровь, тут же дошла до точки кипения, и вместе с душой, розовыми парами, – которые могут засечь одни только спецприборы, – стала уходить в небо.

Дымная, тёмно-коричневая радость, как после укола промедолом, сделанного Манюне семь лет назад, всё в той же Авдеевке, заволокла мозг бандонеониста. Выронив гармошку, рухнул он из полноты собственного мира в пустоты бассейна. Остатняя часть его крови, перестав омывать порожние пространства покинутого душой человеческого тела, намочив майку и трусы, быстро, добежала к босым ступням, и с ласковым равнодушием, начала растекаться по выщербленному ветрами и временем железобетонному дну нашей жизни.