Текст книги "Голодная кровь. Рассказы и повесть"

Копьецо отца Павла

История одной ночи

– Реки по небу, рыбы посуху, овцы по облакам… Вижу – невидимое, и звук его слышу! А записать – никак. Но рассказать кой-когда могу. Оно ведь, рассказать мир другому, – а особливо мир небесный, – что слаще этого? Одна молитва. Так что про остальные чудеса рассказать и не проси. Зато про отца Павла – с дорогой душой! Ты, вижу, к дому его сердцем прирос. В дому этом много чего замысливалось, и опосля вещественную силу обретало. К примеру, достопамятный случай был…

К назначенному часу я опоздал. Дом Флоренского оказался заперт. Мало-помалу темнело. Покружив близ дома, присел я под деревом на корточки. Тут Найдёныш – так он себя назвал – и подступил. Небольшого росточка, расхристанный, тихо-юркий. Сперва дичился, потом осмелел:

– На стаканчик не сыщется? Ни-ни! Водочки не пью… Сладенького кагорчику и то на глоток лишь.

Пригласил его в кафешку. Чинно, даже величественно, Найдёныш отказался.

– Нетути. Не люблю подавальщиков. Пойдём лучше со мной на Валовую улицу. Тут недалече. Столик близ Валовой, во дворе проходном имеется. За столиком тем никто никогда не сидит. Сила незримая от столика отводит. Только мне, пьяненькому, и позволено. Столик старый, а не сгнил. Спросишь – почему? Так ведь сиживал за ним отец Павел многократно. Вот бы кого святым страстотерпцем признать! Ан нет. Отказываются! Мол, сам на себя, во время расследования, напраслину возвёл. Не верю я в это. Потому как покрыты дела тогдашние мраком неизвестности. Зато верю в то, что от деда своего узнал в точности: в годе 1919-м, а потом и в 20-м, когда Лавру в пух и прах разносили, приладился отец Павел за столиком низеньким сиживать. На Валовой, да ещё в Овражном переулке – два любимых места у него образовались. Деревья здешние его к себе влекли. Осматривал их внимательно, кору трогал. Идём! Там, на Валовой, рядом с памятным домом, по рекам небесным поплаваем!

Найдёныш встряхнул головой, причём пепельно-коричневые волосы его, торчащие на затылке ежом, не шевельнулись. Зато ещё не старое лицо сморщилось компотной грушей, заулыбалось складками.

На Валовой близ двухэтажного деревянного особняка зажёгся ранний фонарь. Дом этот видел я и раньше, но в июньском сиреневом сумраке смотрелся он мягче, таинственней.

– И тогда фонари горели, – зашептал Найдёныш, проследив за моим взглядом, – да и к дому графа Олсуфьева фонарь нас не случайно вывел!

…Мутно-красный, революционный фонарь сверлил ночь немигающим глазом. Отец Павел, торопился к дому Юрия Александровича Олсуфьева. Но по дороге всё-таки дважды оглянулся: не выслеживает ли расстрига? Тот в последние дни как приклеился. Вот и недавно, близ станции, одним глазком за рев. комедией следил, а другим за отцом Павлом. Тогда над станцией висел ор, каплями слюны взлетал дикий визг. На постельной простыне, разрезанной вдоль и неровно сшитой концами, меж двух деревьев растянули надпись: «Усмирение боженьки». На старика Никодимыча тут же, под надписью, силой натянули куцую, крашенную в ярмарочные цвета, серо-буро-малиновую рясу. Внезапно, посреди хохота и всеобщего возбуждения, в малом промежутке тишины – судорожный всхлип! Всхлипнула девушка в красной косынке и потрескавшейся от времени кожанке. Отцу Павлу захотелось подойти, утешить. Только сделал движение – напустились на красную косынку товарищи: «За боженьку обидно? Архимандритов его и архангелов белоподкладочных жалеешь? А скольких наших боженька твой истребить попустил! Ась?» – последние несколько слов как раз монах-расстрига и выкрикнул. После таких слов девушка в косынке смахнула слёзы и, сцепив зубы, начала вместе с остальными дубасить чучело священника, обряженное в испятнанную птичьим помётом рясу…

Дни – один тревожней другого, подобные тому, станционному – сталкивались, по-змеиному шипели, валились в небытие. Однако сильней визга и рев. комедий тревожили отца Павла статейки. Еще в начале года 19-го года появилось в посадской газете «Трудовая неделя» хвастливое сообщение: вскроют хранимые в Лавре мощи Преподобного Сергия! Правда, тогда же и экклесия народная состоялась. На собрании этом многолюдном, наместник Лавры архимандрит Кронид воззвал к верующим: «Защитите святые мощи от поругания!» Только не помогло слово наместника. Не Бог, а злые люди в те дни предопределили судьбу Лавры и находящихся в ней святынь на долгие годы! Приговор «черносотенному духовенству» был подписан. Началась конфискация лаврского имущества. Но тут Всевышний, видно, сжалился: назначены были в Комиссию по охране памятников старины сам отец Павел, искусствовед граф Олсуфьев, иконописец граф Комаровский и другие верные вековым устоям люди. Они-то и сохранили всё ценное, не дали разграбить и развеять по ветру лаврские святыни и почитаемые вещи…

Одна тревога прирастала к другой. Поздним апрельским вечером, перед самой Страстной – стук в окно: осторожный, не милицейский, не воинский. Молодая, статная, прикрывшая лицо тёмным платком дама. Отец Павел вгляделся и отступил от окна: супруга местного комиссара! Женщина, не уходила, постучала ещё. Пришлось выйти. В четверть голоса ночная гостья попросила: «Примите исповедь, отец Павел. Здесь… сейчас… ни минуты не медля…»

Прятавшийся за деревом соглядатай-расстрига мял и тёр левое ухо. Третьего дня, как назло, огромный чирей на козелке выскочил! От боли и негодования на прицепившуюся не ко времени болячку расстрига даже подпрыгнул, но уловить сумел слова ничего подозрительного не содержавшие: «Кости… Лавра… Опиум для народа… Лавра… Опиум… Кости».

Плюнув, отправился расстрига к своей давней знакомой, шепча по дороге: «Я вам покажу Страстную, я вам такой пост у ворот Лавры устрою, обкушаетесь, святые отцы. Тогда враз к опиуму и потянетесь, друг друга им обкуривать станете!..»

Не дожидаясь утра, густо-облачной ночью, заскочив по дороге на Валовую к графу Олсуфьеву, проследовал отец Павел вместе с ним в Лавру. Красноармейцу показали мандат Комиссии по охране ценностей и в темноте лаврского двора растворились. Решение отделить череп Преподобного и спрятать его от поругания в надёжном месте, созрело у отца Павла сразу после ухода комиссаровой супруги. Решение – терзало и мучило. Но он знал: именно такое решение и есть высшая правда нынешней ночи!

Тьма во дворе Лавры стояла кромешная и мерцавший одиноко фонарь тьму эту лишь углублял. Действовали раздумчиво, не спеша. Благо, соглядатаев в этот час ни в лаврском дворе, ни близ Троицкого собора не наблюдалось. Выставленные на крышах армейцы глядели в непроглядную ночь, часовой у дверей Троицкого собора, привалившись к стене, спал. «Спи, сердешный, спи…» – попросил его негромко отец Павел. Красноармеец засопел и во сне сладко заулыбался.

В те минуты лишь одного не мог решить священник: как и чем прикоснуться к главе Преподобного? Руками? Невозможно! Чем же? И тут припомнилось ему прежнее, припомнилось дальнее, ставшее вдруг ощутимо близким…

Чернобородый сотник, поднял копьё и запрокинул голову. Надёжно закреплённый шлем неожиданно сдвинулся набок и упал на землю. Наклоняться за шлемом сотник Лонгин не стал. Длинное его тело юношескую свою гибкость давно утеряло. Не было оно больше и по-воински устойчивым. Да и шлема Лонгин взглядом не отыскал. Мучила и обессиливала его давняя глазная болезнь. Даже висящий на кресте, виделся ему, словно в мерцающем тумане. А вот что Лонгин перед тем, как уколоть приговорённого, разглядел хорошо, так это то, что два креста с распятыми, вкопанные по краям, чуть в отдалении от креста срединного, внезапно накренились в противоположные стороны, а крест, стоящий между ними, вырос вдвое. Сотник бережно опустил копьё на землю и двумя руками, с силой протёр глаза. Будто сквозь туман, увидел: двое распятых мертвы, а один ещё слегка шевелится. Рассвирепев от потери шлема, Лонгин подхватил копьё и с силой уколол распятого на нежданно возросшем кресте в правое подреберье. Копьё вошло меж рёбер глубоко, без треска, кровь брызнула негусто, но брызнула далеко и попала сотнику в оба глаза. Гай Кассий Лонгин зажмурился, сжал веки и постоял в нерешительности. Внезапно радостный испуг пронзил сотника несколькими иглами. Вслед за испугом – сладкая муравьиная дрожь пробежалась по телу сверху вниз, а затем обратно. Боясь наказания, а ещё пуще доноса, сотник заставил себя открыть глаза.

Два накренившихся креста исчезли, словно и не было их. А одни остался. При этом распятый на нём, стал виден каждой чёрточкой, каждым волоском, каждой жилкой на руках и ногах. Сразу же увидел Лонгин и то, что шевелилось рядом в песке и то, что двигалось на дальних каменных отрогах: увидел змей, скорпионов и нежных дев, прятавшихся за холмами. Увидел пышнокрылых птиц с человечьими лицами и войсковыми, круто изогнутыми горнами-литусами в перистых лапах, которые оканчивались длинными белыми пальцами. Лонгин выронил копьё и рухнул на колени. Он никого ни о чём не просил, не умолял и не порицал распятого. Он просто стал знать: для него, для Гая Кассия Лонгина из Каппадокии, началась новая, ни с чем прежним не сравнимая жизнь, в которой он сможет видеть далёкое и близкое, явное и скрытое от людских глаз. Да и мёртвый на кресте открывшемуся внезапно новому зрению уже не казался мёртвым! Чудилось: заколотый сладко спит, и через небольшой промежуток времени обязательно разлепит веки, сойдёт с креста и двинется…

Куда, куда он двинется? Этого сотник Лонгин понять не мог. Чтобы придать себе уверенности, снова потянулся за копьём. Однако глянув на орудие смерти новыми глазами, увидел: не копьё, не проверенный в битвах пилум, а крест у него в руках! Стало быть, острием креста распятого он и уколол. И не убил, а лишь сделал бездыханным на короткое время, которое здесь на горе отмеряло заходящее солнце, а перед дворцом римского наместника отбивали звонкими каплями водяные часы-клепсидры с золотыми амурами…

Резко вскинув и опустив голову, отец Павел видение с себя стряхнул. Тихо засмеявшись, вошёл он в ризницу. Отделить главу Преподобного следовало только православным копьецом, употребляемым для вырезания частиц из просфор. Помолясь, и постояв бездвижно, потянулся священник за копьецом, но вдруг почувствовал: в руке не церковное копьецо, а копьё римского сотника. Закрыв глаза, отец Павел не сразу смог раскрыть их: он словно сам стал сотником, поднял копьё и приготовился вонзить его под ребро Спасителю. Видение ужаснуло, но тут же – не доведя своё действие до конца – схлынуло. Превозмогая себя, открыл отец Павел глаза и уже хотел было отказаться от опасного дела, но тут кто-то словно произнёс: «И сам крест, и пилум под ребро вонзаемый, были первоначально орудиями смерти. Но со временем стали орудиями воскрешения, орудиями вечной жизни. Смелее бери в руки копьё-крест! И Господь тебя благословит. Ведь в руках священника копьецо вполне способно превратиться из орудия телесной смерти в орудие воскрешения и победы над язвящим злом!»

Зажмурившись, подошёл отец Павел к распахнутой серебряной раке. Бережно, как хирург, отделил он копьецом главу Преподобного от шейного позвонка. Позвонок сладко щёлкнул. Тут же, в четыре руки с графом Олсуфьевам опустили они череп в полотняный мешок: Олсуфьев удерживал края мешка, Флоренский опускал. Уже не торопясь, спрятали главу Преподобного в той же ризнице в недоступном постороннему взгляду месте у восточной стены. И сразу поспешили в склеп князей Трубецких, чтобы довершить подмену. Там справились быстро: череп одного их князей, занял место черепа Сергия Радонежского. Как только справились – снова появился во дворе Лавры некто Галкин: расстрига за новыми властями вьюном увивавшийся. Войдя в собор, покрутился близ ризницы. Поговорил с двумя монахами, оставленными отцом Павлом снаружи, чтобы внутрь никого не допускать. Да разве расстригу остановишь? Тот, как чуял что-то, крутился и крутился вокруг, а отец Павел, чтобы показать расстриге усердие, не спеша очищал раку от позднейших наслоений, иссохших насекомых и мелкого сору.

Через несколько дней, уже на Святой неделе, в обители «срывали личину» с чудес. Рота курсантов окружила Лавру. На крышах угнездились пулемётчики. Бурля, прибывала толпа: часть её оставалась на площади, часть проникла в Лавру. Вот-вот должно было состояться «принародное» вскрытие. Но здесь внезапно объявили: вскрытие раки отложено до десяти вечера. Люди, однако, не расходились. Вскрывальщики тоже чего-то ждали. Ещё не стемнело, но зачем-то зажгли фонари.

Вскоре, потрескивая мотором, затянув дымом электро-свет и свет природный, на площадь перед Лаврой въехал грузовик с крашенными киноварью бортами. И тут же застрял в подтаявшем, вязко-тягучем снегу. Тотчас красноармейцам приказали тащить вручную из кузова огромные лампы на треногах. Узрев железные ноги, народ загудел тревожно. Красный командир, журя и успокаивая скопившихся перед Лаврой людей, объявил: доставлены аппараты, способные снять на плёнку вскрытие раки.

Тут выставился вперёд расстрига. Обзывая собравшихся балбесами и деревенскими дурами, стал орать и махать руками, видно стараясь засняться на плёнке. Командир красноармейцев, с отвращением отжал расстригу в сторону и ещё раз объявил: ничего пугающего в аппаратах нет. Называются они по имени небесной планеты: «юпитерами», и будут освещать место вскрытия: кинооператор ручку аппарата покрутит и снимет всё это дело на плёнку.

Волнения, однако, не утихали. Вдруг раздался крик. Одного из преследователей Преподобного, прямо в лаврском дворе накрыла падучая. Упавший бился в судорогах. Народ, воспринял падучую, как знамение, и выжидающе стих. А отец Павел вздохнул облегчённо. И ещё раз сжал рукой в полотняной торбочке, висевшей у него на плече, прихваченное с собой и уже заледеневшее от апрельской стужи церковное копьецо. Кончик копья напоследок ласково уколол палец, отец Павел вынул руку и капельку крови, выступившую на подушечке пальца – бережно слизал. «Вот копьецо из орудия смерти в орудие жизни и превратилось. Схоронить бы его для памяти понадёжней!»

Мысли о воинском копье, приносящем мир, а вслед за ними и мысли о чудесном неосквернении главы Преподобного – ободрили, утешили. Вот только покойного старика-Трубецкого было жаль. О князе отец Павел тут же помолился. И опять полегчало. А может, и оттого полегчало, что, умерив электрическую яркость, а потом и окончательно ослепив горевшие на площади фонари, прояснилось напоследок апрельское небо. И зарделся над Сергиевым закат: из лаврского двора невидимый, но отцом Павлом хорошо ощутимый. Завершив молитву, и чуя приближение чего-то громадного, непомерного, поправив сбившиеся на нос очочки, вышел священник за ворота и начал произносить полушёпотом совсем иные, облачками пара трепещущие, а затем постепенно огустевающие и наливающиеся плотью слова́, в чём-то подобные молитве…

«Бог есть свет! Не в смысле нравоучительном, а как суждение восприятия, – духовного, но и непосредственного восприятия славы Божией. Созерцая эту славу, мы зрим единый, непрерывный, неделимый свет. Свет есть деятельность Божия, София же – первое огустение этой деятельности, первое и тончайшее произведение ее, еще дышащее ею, к ней настолько близкое, что между ними, нельзя провести и самой тонкой границы. И мы бы не могли различить их, если бы не соотношение: света, – деятельности Божества, – и Софии, – перво-твари или перво-материи… Солнце, тончайшая пыль и тьма пустоты в мире чувственном, и – Бог, София и тьма кромешная, тьма метафизического небытия, в мире духовном, – вот те начала, которыми обусловливается многообразие цветов. Как сейчас над фонарями, над рыхлым снегом под возгоревшимся за стенами Лавры закатом…»

Окрыляемый новыми мыслеобразами, следующим утром отец Павел снова отправился в Лавру. Но почти сразу вслед за ним вошёл комиссар. И как раз тот, чья супруга предупредила о вскрытии раки. Уже зная, что комиссар скажет, отец Павел сладко вздохнул: «Как сноровисто управляет жизнью нашей Господь! Муж и жена едины, а действуют по-разному, но в конечном итоге придут к одному и тому же: к славе Божией! Почему и не страшно теперь то, о чём комиссар объявит!»

Прокашлявшись, вошедший, как по бумаге, возгласил: «Богослужение прекратить немедленно. Мощи перевезти в Московский музей. Расходиться спокойно». В тот же вечер глава Преподобного была перенесена из Лавры в дом Олсуфьева, что на Валовой улице. И в доме этом…

– Стой! – Найдёныш внезапно отпрыгнул с асфальта на газон, а потом и за дерево спрятался, – опять эта баба. Скорей в Овражный переулок! Туда она не пойдёт.

Всмотревшись, увидел я почти в самом конце улицы одинокую фигуру невысокой, круглобокой, лет сорока женщины.

– Чем она тебе не нравится?

– Молода больно. И небо озирать не любит. Одна крутёжка перед зеркалом на уме.

– Так женщинам это свойственно. И ты не старый ещё. Ведь и пятидесяти не будет?

– Не в годах дело. Давай в Овражный! Там бывший муж её живёт. Туда она не сунется. Краешек мысли, связанной с графом Олсуфьевым, не потерял Найдёныш и в Овражном. Правда, говорить стал тише, сдержанней. Присели на дубовую колоду. Я закрыл глаза. Год 1991-й выдался тревожным. Ещё больше тревог и неурядиц обещал он впереди. А тут ещё показалось: 91-й – это всего-навсего перевёрнутый 19-й: те же непотребства, тот же надвигающийся хаос…

Сам того не замечая, произнёс я всё это вслух. Найдёныш тут же подхватил, продолжил:

– Те же, что и в 19-м силы противоборствуют! Ты думаешь, коммунисты и демократы схлестнулись? Ни-ни-ни! Дьявольские и Божественные силы в поединке сошлись. Да только беда в том, что теперь силы дьявольское за силы Божественные себя выдают… Найдёныш продолжал говорить, но слушать его я перестал. Снова задумался о своём. Несколько дней назад, в скромной заводской многотиражке опубликовал я обширный материал о Павле Флоренском и свой давний стих ему посвящённый. Теперь ждал неприятностей. Писать об отце Павле уже было можно, но лит. начальники и другие мелкие властолюбцы его по-прежнему не жаловали. Близилась ночь, за ней чуялся беспокойный день. Незаметно я задремал…

– …почём нынче навоз, Ваше сиятельство?

По Комсомольской улице катил на санях граф Олсуфьев. Запах навоза, который возил он через весь город для им же созданного «Первого колхоза Сергиева Посада» приятно щекотал Юрию Александровичу ноздри. «Посадский граф», как звали его местные, он же председатель и главный агроном этого колхоза, радовался от души. Как же! Две коровы, лошадь, и недалеко от городской черты, за бойней, семь десятин пахотной земли! А какие «колхозники»! Целые семьи: Флоренские, Комаровские, Голубцовы, Мансуровы, Шаховские! Каждый был занят своим «колхозным» делом. Мужчины по очереди ухаживали за лошадью. Весной пахали, причём за плугом всегда шёл сам «посадский граф». Женщины сеяли из лукошек овёс, рожь, даже пшеницу. Дружно пропалывали сорняки в огороде. Были сложности с сеном: его всегда не хватало. Лучше других с сеном управлялся отец Павел. Словом, при колхозе жизнь стала сносной, хоть по временам и едва переносимой. И всё ж таки, невзирая на трудности, просуществовал колхоз до 1928 года, пока не затеялись аресты людей в нём состоявших.

А начиналось всё так. В 1919 году граф Юрий Александрович и супруга его по благословению оптинского старца перебрались в Сергиев. Стали жить-поживать. И приёмная дочь у них появилась: Катенька. Дом на Валовой не нов был, а просторен. Кирпичные стены первого этажа вселяли спокойствие, по временам – безмятежность, даже шаткую, некрепкую, но всё ж таки уверенность в пристойном будущем внушали. В слуховое окно, выполненное в форме часовенки, облицованной по краям камнем, влетали революционные песни. Но и звон колоколов – пока звонить не запретили – был слышен прекрасно. Устои ворот ведущих в сад, тоже были основательными, кирпичными. В саду и стало происходить нечто до жути важное, до слёз радующее, но и до смерти пугающее! Нечто, заслонившее и колхоз, и развязные крики вертящихся, как на громадной невидимой сковородке безбожников, с подвязанными бородами, в пропоротых ножами подушечках напяленных на голову и ронявших вниз рябые перья, безбожников поигрывающих согнутыми в дугу жестяными крестами, напоминавшими в таком виде неведомых зверей: о двух лапах, с задранным вверх хвостом и безглазой плоской головой.

А всё потому, что в саду была зарыта графом, супругой его и приёмной дочерью глава Преподобного. Сперва глава в кадке с цветком хранилась, но позже, страшась обыска, в саду её схоронили. Но и тут опасались. И не напрасно!

Ровно через сорок дней после сокрытия черепа, безлунным вечером, почти ночью, постучали в оконный переплёт. Потом загромыхали кулаками в ворота. Вышел сам хозяин. И тут же отпрянул, назад, за порог. В нескольких метрах от садовых ворот, стоял и как во хмелю пошатывался, скончавшийся на днях от грудной болезни, комиссар Н., перепоясанный прямо по белой ночной рубахе портупеей с прицепленным к ней маузером в деревянной кобуре. Веки комиссара были плотно схлопнуты, белая балахонистая рубаха, разорванная от шеи до пахов, шевелилась краями как от сильного ветра, под рубахой виднелось исполосованное, сочащееся свежей кровью, комиссарское тело.

– Как одену портупею, всё тупею и тупею, – проскрежетал Н., – но это я так, промежду прочим. А ты… Ты вот что… Ты череп украденный верни! Бесы-пекельники отчёта строго требовают. Гутарят: не доглядел ты, комиссар, за черепом Сергиевым. Оно и правильно требовают! Там, в пекле, учёт и контроль почище нашего! – раззявив беззубый рот не к месту рассмеялся комиссар. – Ай, жизнь подземная! Ай, отрицание отрицаний! Желаю и дальше пребывать там! А ить без черепа обратно не пустют. Будешь, гутарят, меж небом и землёй цельный век шататься. Верни череп, контрик-х-х!» – закашлялся комиссар и по воздуху широко шагнул к хозяину дома. Юрий Александрович перекрестился и, не отвечая мертвецу, захлопнул ворота.

В следующую ночь стук раздался снова: стучали опять-таки в садовые ворота, но стук был хоть и настойчивый, а бережный, аккуратный. Супруга, Софья Владимировна, которой Олсуфьев рассказал про комиссара, выглянув из-за мужниного плеча – отшатнулась: в комиссарском кожане, наброшенном на жёлтый костяк, стоял скелет без головы с воткнутым в шейный позвонок иссохшим цветком. Графине стало дурно, медленно по плечу мужа сползла она вниз. Юрий Александрович отнёс супругу в дом и вернулся, чтобы закрыть ворота. Костяк в кожане – не уходил.

– Князь Трубецкой я. Верни череп мой на место! – За отсутствием рта и челюстей, князь выталкивал звуки прямо из грудной клетки.

– Время придёт, череп вернут, – ответил Олсуфьев строго, и тогда отнюдь не призрачный скелет в комиссарском кожане, чуть помешкав, и погромыхивая костьми, удалился в сторону Овражного переулка. Было и третье овеществление незримого!

Обезглавленный Трубецкой, в длинном саване и вернувший себе кожанку комиссар с выпученными глазами, кравшийся за лишённой черепа фигурой, подошли к дверям дома на Валовой, замахали руками, и уже вместе изготовились просить и грозить. Но тут из сада, донёсся звенящий, полётный, негромкий, но явно помехоустойчивый голос, сразу проникший сквозь стены и перегородки:

– Повремените, чада мои. Всё вернётся на места свои. И глава моя вернётся. И княжеский череп место своё обретёт. Даже и душа воина, в кожу зверя увёрнутого, освободив себя от тяжести, встанет в положенный ряд, на положенное место…

Олсуфьев кинулся в сад. Голос стразу стих, а вместо него прочертил майское небо и, не долетая до земли, на минуту замер – метеорит, охваченный беловато-сиреневым свечением. Свет встал на минуту столбом и стоял не доли секунд, а как показалось Юрию Александровичу целую минуту. В этом промельке света увидел он собственный арест, свою счастливую до самого до расстрела жизнь и радостную смерть. Увидел также славу Преподобного, уже не колеблемую, а сверкающую, как сверкает солнце в Сергиев день над мягкими холмами Радонежья…

В ту же ночь поспешил граф Олсуфьев на бывшую Дворянскую улицу, к отцу Павлу. Тот согласился: «Необходимо перепрятать. Только вот что… Тот, кто главу преподобного нести будет – садиться по дороге не должен. А чтоб не боязно было, передаст вам для защиты, верный человек копьецо, коим отделял я череп от позвонков Преподобного», – сказал, прощаясь с Олсуфьевым, отец Павел.

Однако сразу перепрятать не удалось. За домом на Валовой неустанно следили. Поэтому глава Преподобного так и покоилась в саду.

Гуськом, как пугливые утята, пробежали двадцатые годы. После закрытия «Первого колхоза Сергиева Посада», Олсуфьев с супругой и приёмной дочерью Катенькой Васильчиковой, опасаясь ареста, переехали в подмосковные Люберцы. А череп через несколько лет: до Хотьково пешком, дальше в московской электричке, то стоя в тамбуре, то – чтобы скрыть страшное волнение – торопясь проходя по вагонам, вывезла в прикрытой ветошью корзинке графиня Софья Владимировна…

– Дремлешь? Просыпайся! – тряс за плечо Найдёныш. Копьецо-то, Софья Владимировна так и не взяла. Побоялась: обыщут по дороге, к острому предмету прицепятся. Вот деду моему, затем отцу, а затем и мне копьецо отца Павла и досталось. Прикоснёшься к нему, – холод бодрящий тебя пронзит. Уберёшь руку – иглышки предстоящих дней покалывать станут. Как-нибудь в гости позову: ты и прикоснёшься! А не позову – вспомни про копьецо и прикоснись мысленно. Здрав-жив многие годы будешь. Не простое копьецо это. Как бы тебе лучше сказать… Дело будущей России оно из себя представляет. А дело это такое: долгий военный поход совершить, затем миропорядок на многие годы установить. Вот копьецо в делах этих и поможет. Так на глади небесных рек написано. Глянь-ка ввысь! Может и удастся тебе – не с первого разу, конечно, – письмена те прочитать!

Так и плыли мы, сидя на дубовой колоде, по невидимой воздушной реке. И река эта, с лёгким шумом и плеском вздымавшая вверх необыкновенные образы – текла, не иссякала. – Видишь? Осязаешь? По краям реки – ивы красностебельные цветущие, луга заливные, и пастухи с крючковатыми посохами, потоки душ выпасающие. Над пастухами пневмопотоки душ загубленных, а выше них – потоки душ вознесённых! Ты верь мне, Борёк, верь! Про пневмопотоки отец Павел деду моему говорил. Тот ничегошеньки про потоки эти не понял, но отцу пересказал. А отец – мне… Закрой глаза и увидишь внутренним взором: уже потихоньку звёзды ясные к земле приближаются, в небеса овцы проворные восходят, вниз рыбы небесные, чтоб ходить посуху, спускаются. Всё переменится! Всё иным станет! Гляди! У каждой ласковой твари, как у самолётов нынешних, – свой эшелон бесконечного движения будет. Красота, порядок! И не просто порядок, а новый не алчущий кровавой пищи миро-порядок в душепотоках, в плеске рыб, в помигивании звёзд, в сладком блеянье овец установится, – Найдёныш сронил слезу, не утирая сладко заулыбался, встал и не прощаясь двинулся к низам Овражного переулка.

Уже стояла настоящая, по краям белёсая, но в глубине своей непроглядная, июньская ночь. Пора было на ночлег и мне.

«Реки по небу шелестят, рыбы посуху чешуёй сладко шуршат, овцы небесные по звёздам копытцами звонко цокают, – повторял я слова Найдёныша и добавлял к ним свои, – всё на местах в этом мире, а люди такой стройности не понимают. Всё пригодится! А ведь многое выбрасывают, остервенясь. Вот и разоряют всё вокруг, не спросясь. Одно возводят – другое рушится. Другое возводить станут – покатятся с горы камни и головы дурацкие пробьют. Лекари те дурные головы оживят, к чужим шеям пришьют, тела с пришитыми головами разными странами править станут… И так круг за кругом, век за веком. Не понимая конечной цели мира и тоски бесконечной от своей бельмесости не ощущая…»

Покачивался в уме, – как череп в набитой ветошью корзинке – рассказ Найдёныша. Я не торопясь шёл домой пешком: таксисты везти и из Сергиева в Радонеж не соглашались, да и было-то всего два таксиста. Лето 1991 года началось ночью беспокойной, хоть по временам и радостной. Я свернул с Ярославки и пошёл через лес. В посёлок Заречный, расположенный в трёх километрах от Радонежа, после 11 вечера по-другому было не попасть. По дороге я останавливался, и стоя на месте представлял, как шла через лес до Хотьково, озираясь по сторонам Софья Владимировна Олсуфьева, держа чуть на отлёте корзинку с черепом Преподобного, как пугалась того, что вот-вот выступит из-за деревьев князь Трубецкой в комиссарском кожане, или, хуже того, комиссар в белом саване, перепоясанным ремнём с висящей на нём деревянной кобурой.

Через час, не выдержав, присел я отдохнуть. И так бы, наверное, и доплёлся до дому если бы на краю леска не зацепился за поваленный ствол. Полежав около ствола, я вдруг снова уснул, а проснувшись понял: как раз в этом лесу, три зимы назад замёрз пробитый кабаньими клыками мой однокашник по Гнесинке, умелый композитор и тошнотворный сварливец Толя Г. Правда сейчас, в июне замерзнуть было нельзя. Да и кабанов в этом лесу, идущем от станции 55 километр до самого Радонежа, уже года два как никто не видел. Поэтому вставать с сыроватой земли не хотелось. Я снова задремал и увидел во сне копьецо. Потом увидел разворот заводской газеты с фотографий отца Павла, которую подарил мне незадолго до своей смерти священник Александр Мень. Фотография была необычной. На ней, наклонив голову, стоял Павел Флоренский, в сером плаще-балахоне, по-ссыльному суровый и как-то набыченно, – что было ему несвойственно, – вглядывался в таёжное мелколесье. Корзинка Флоренского была полна грибных голов. Очочки священника, так и не снявшего с себя сана, поблёскивали хищно, шея была напряжена как у чуткого зверя. Вдруг в корзинке что-то сверкнуло. Я сразу подумал про церковное копьё-крест, но тут же сообразил: в сибирскую ссылку оно попасть никак не могло. Здесь оно, рядом, в Посаде! Словно бы подтверждая мысль, пригас блеск, отец Павел улыбнулся, наклонился, выдернул из корзинки грибной нож с отпиленным кончиком, и тщательно протерев его полой балахона, уложил к себе в карман…

Целый год, в дни, когда не нужно было на перекладных добираться на работу в Москву, приезжал я в Сергиев, ходил то на Валовую, то на бывшую Дворянскую улицу. Заворачивал и в Овражный переулок. Найдёныша нигде не было. Нашёл я и крутобокую женщину, от которой он прятался за деревом. Но та лишь фыркнула.

– Ещё чего! Никаких копий он мне не оставлял. И денег ни копейки не дал. А сам пропал куда-то, говорили на север уехал.

И только совсем недавно, в наши дни, в Святогорском монастыре, под Псковом, мелькнул старый, сморщенный, но ничуть не согнутый монах, с крепким седым ежом на голове, очень схожий с Найдёнышем. Я кинулся к нему, но пока спускался по небывало крутым монастырским ступенькам, монах исчез.