Текст книги "Люблю товарищей моих"

Прислонившись к стене, я телом, как глухой, слышала, как он говорил с кем-то, словно настойчиво оправдываясь перед ним, окружал его заботой и любовью голоса. Спиной и ладонями я впитывала диковинные приемы его речи – нарастающее пение фраз, доброе восточное бормотание, обращенное в невнятный трепет и гул дощатых перегородок. Я, и дом, и кусты вокруг нечаянно попали в обильные объятия этой округлолюбовной, величественно деликатной интонации. Затем он вышел, и мы сделали несколько шагов по заросшей пнями, сучьями, изгородями, чрезвычайно неудобной для ходьбы земле. Но он как-то легко и по-домашнему ладил с корявой бездной, сгустившейся вокруг нас, – с выпяченными, дешево сверкающими звездами, с впадиной вместо луны, с грубо поставленными, неуютными деревьями. Он сказал: «Отчего вы никогда не заходите? У меня иногда бывают очень милые и интересные люди – вам не будет скучно. Приходите же! Приходите завтра». От низкого головокружения, овладевшего мной, я ответила почти надменно: «Благодарю вас. Как-нибудь я непременно зайду»…

Внутреннее чутье мне подсказывало, что это «низкого» в сочетании с головокружением несет большую эмоциональную нагрузку, и до боли захотелось оставить его в тексте.

Получив сигнальный экземпляр, К. Л. рассердился на меня, хотел даже заново отпечатать всю форму (скорее, мне в наказание), но вскоре отошел и подписал номер к распространению.

В качестве редактора К. Л. терпеливо и настойчиво прививал нам, молодым сотрудникам, свою позицию. А убедившись в нашей верности журналу и уважению к проводимой редактором линии, разрешал порезвиться. Конечно, с условием, что гений в редакции один!..

К. Л. как-то написал резкую статью о градостроительстве, назвав ее «Любовью продиктовано». Перефразируя его, скажу: когда я писал о Константине Лордкипанидзе, только любовь водила моим пером!..

Итак, Элизбар Зедгинидзе пригласил нас с женами в Кахетию. Из его уговоров можно было заключить, что кахетинцы живут одной мечтой: как лучше принять элизбаровых друзей.

Группа составилась на две машины. Элизбар, убедившись, что мы не шутим и народу набралось будь здоров, скромно отступился, мол, если нет в машине места, он готов не ехать. «Как, – возмутился К. Л., – ты нас уговаривал, мы уже Беллу с Нагибиным пригласили, а сам сейчас в кусты?! Не волнуйся, для тебя найдется местечко, в крайнем случае, сядешь к кому-нибудь на колени», – и редактор смерил взглядом своего вертлявого, крохотного ответсекретаря.

Рано утром наш кортеж двинулся в сторону Кахетии. Мы умышленно не позавтракали, уповая на местную кухню. Стоило проехать мост, служащий символической границей, и наш вожак К. Л. начал хождения по закусочным в поисках цыплят черного пера. Всюду, как на зло, оказывались белые куры. К. Л. возмущался: «Не могу же я кормить гостей инкубаторскими заморышами!» И мы, укрощая аппетит, ехали дальше.

В одной деревне мы увидели крестьянина, торгующего прямо на дороге свежим мясом. К. Л. и я, два шофера, подошли к нему. Слово за слово, и крестьянин предложил накрыть за умеренную цену стол у себя во дворе. Вино из квеври, горячие хлеба, соленья, хашлама – огромные куски говядины, вареные со специями, – шашлыки и свежий сыр. Как было устоять? Мы завернули во двор.

Хозяйка и две ее дочки уставили дощатый стол всевозможными закусками, а крестьянин колдовал над котлом с хашламой.

Девочки побежали к дому, принесли хрестоматию и стали сравнивать знаменитого гостя (узнали К. Л. в лицо) с портретом в книге.

Мы перекусили, выпили, девочки играли на чонгури, пели. В конце двора варился виноградный сок, из него получается пеламуши – пальчики оближешь. Но пока сусло остывало, лошадь вылакала полкотла.

Эдик заявил: «По усам текло, а в рот не попало». Элизбар нахохлился – русскую пословицу переврали, испортили, должно быть: «По усам текало, а в рот не попало». Так благозвучнее. Нагибин настаивал, дескать, если уж на то пошло, лучше: «По усам текло, а в рот не поило». Мы хохотали, еще бы, ведь Элизбар разбирался в русском языке почти как Юра в хаши.

Белла что-то шепнула мужу на ухо, и Нагибин вдруг совершенно серьезно начал каяться. Да, он ошибся, злоупотребил грузинским гостеприимством, и во искупление греха готов немедленно усыновить Элиз бара. Тут мы уж чуть не попадали со скамеек.

Утром я спросил у Нагибина: «С чего это ты решил усыновить человека, годного тебе в отцы?»

– Элиз бар в тот момент показался мне таким маленьким, – засмеялся Юра.

В одном из эссе Белла Ахмадулина так описала наш кахетинский пир:

«Однажды осенью в Кахетии мы сбились с дороги и спросили у старого крестьянина, куда идти. Он показал на свой дом и строго сказал: «Сюда». Мы вошли во двор, где уже сушилась чурчхела, а на ветках айвы куры вскрикивали во сне. Здесь же, под темным небом, хозяйка и ее две дочери ловко накрыли стол. Сбор винограда только начинался, но квеври – остроконечные, зарытые в землю кувшины – уже были полны юного, еще не перебродившего вина, которое пьется легко, а хмелит тяжело…»

И еще упоминание о нем в статье о Г. Табидзе.

«… Так я поверила вам, старый кахетинский крестьянин, чьи руки можно читать, как книгу о щедрой земле, о долгом труде. Спасибо вам, что вы позвали нас в дом только за ту заслугу, что мы были путники, бредшие мимо, что луна вставала над виноградником, что стихи Галактиона, сложные для некоторых специально ученых людей, для вас были вовсе просты…»

Вечерело, когда мы, тепло попрощавшись с хозяевами, поехали дальше.

Наконец мы набрели на какой-то постоялый двор. Элизбар бодро, то и дело подтягивая по странной привычке штаны, направился к администратору. И вскоре вышел довольный собой и переговорами. «Порядок, – сказал он, мужчины обеспечены ночлегом». К. Л. угрожающе надвинулся на него: «А женщины?!» Элизбар пожал плечами. Забыл что ли о них. Тогда К. Л. и я пошли к администратору. В коридоре гостиницы мы услышали вопль: «Что я вам, белый медведь?» Оказывается, незадачливый путник полез под душ, не поинтересовавшись заранее, есть ли горячая вода в этой забытой богом ночлежке. У К. Л. отпала всякая охота разговаривать с администратором, и мы поехали в сторону Цинандали.

Не помню, как мы очутились в доме председателя колхоза. Он был лично знаком с К. Л. и принял гостей с царскими почестями.

Кахетинцы – народ хлебосольный и немногословный. Поэтому я немного сдрейфил, когда хозяин дома, а значит и тамада, назначил меня своим помощником и виночерпием. Говорил он просто, коротко. Я должен был «развивать его идеи» и следить за тем, чтобы у всех стаканы были наполнены до краев.

Тост за К. Л. я оформил таким рассказом:

– Как-то мы с товарищем бродили по Кахетии, просто хотелось развеяться, отстраниться от дел, найти в езде забвение. Проезжая мимо неуклюжего особняка, мы вспомнили, что в нем живет брат нашего друга, грузинского писателя Натрошвили. И постучались к нему в дверь. Мы представились приятелями Георгия и передали привет от брата. Тот пригласил нас войти в дом. Но мы заколебались. Он вторично предложил: «Вошли бы…» Мы сдуру отказались. Через несколько дней Г. Натрошвили при встрече намылил мне шею: «За что ты обидел моего брата? Пока он с вами беседовал, женщины зарезали цыплят, накрыли стол. А вы убежали. Некрасиво!»

И сейчас, подымая бокал за Константина Лордкипанидзе, я хотел бы сравнить его книги с тем немногословным кахетинцем. На первый взгляд произведения К. Л. скромны, непритязательны. Они как бы только приглашают читателей: «Вошли бы…» Но за этой неброскостью скрывается великое обилие яств – художественные находки, отточенные фразы, выпуклые образы…

Председатель отпустил нас только в полдень.

Привал мы устроили на Гомборском перевале. Отдыхали на зеленой полянке. И только Элизбару не сиделось на месте. Тогда Белла шутливо отшлепала его, мол, он наш приемный сын и должен уметь вести себя в обществе. Элизбар подтянул штаны, притворно надулся и прилег, положив голову на мамины колени. Белла принялась расчесывать ему волосы как ребенку. Мила шепнула мне: «Как сильна в Белле природная тяга к материнству, жаль, что нет у нее детей». А я вспомнил, как часто Белла во время пиров предлагала мне незаметно для других выпить за моих крошек Маришку и Фелика. Через несколько лет Белла удочерила прелестную Анну.

Обычно К. Л. мгновенно вспыхивал, но так же быстро отходил. Но случались и исключения. Расскажу потешный эпизод.

Будучи редактором журнала «Цискари», К. Л. опрометчиво снял с работы комсомольского поэта. Расплата не заставила себя долго ждать.

Перед окнами редакторского кабинета, которые выходили на тихую улицу, вдруг возник шарманщик и завел бесконечную однообразную музыку.

К. Л. распахнул окно и попросил пока что вежливо прекратить концерт. Но тот и ухом не повел.

На второй день с утра улицу вновь огласили звуки шарманки. К. Л. не на шутку рассердился, однако найти управу на музыканта не смог.

Третье утро стало точной копией предыдущих дней. Редактор приказал сотрудникам выдворить назойливого шарманщика. А через полчаса тот как ни в чем не бывало занял свой пост. Он крутил шарманку, изредка поглядывал на затаившегося комсомольского поэта, который многообещающе размахивал пачкой денег.

К. Л. потерял покой и даже, как потом признался, сон. Работа редакции была парализована. Наш поэт довольно потирал руки.

Но в конце концов и ему осточертела эта страшная месть, а может, деньги кончились? Жизнь редакции вернулась в нормальное русло. И все же К. Л. с тайным страхом нет-нет, да выглядывал в окно, ища глазами шарманщика.

Случай этот послужил ему хорошим уроком. С того дня К. Л. больше не увольнял нерадивых сотрудников, а пристраивал в другие редакции.

* * *

В то смутное время проклевывалось новое поколение русской поэзии, и мы страстно желали привлечь молодых поэтов к сотрудничеству в «Лит. Грузии». Но как? Одними скромными гонорарами за переводы заманить их было очень трудно. Вот мы и прибегли к «маленьким хитростям». Стали печатать рядом с переведенными стихами оригинальные произведения русских поэтов. Так налаживались связи, завязывались дружеские отношения. Русские поэты все чаще приезжали к нам, и мы получали помимо переводов еще и стихи, внушенные грузинскими впечатлениями. Такие подборки мы вскоре стали печатать и без обязательного соседства с переводами.

Стихотворение о Грузии, заключающее поэму Б. Ахмадулиной о Пастернаке, послужило лишним предлогом для опубликования всех глав. Хотя эта публикация не осталась безнаказанной. Белла ни разу не упоминает имени героя поэмы, однако «Комсомольская правда», неэтично раскрыв кавычки, обрушилась на нас с резкой статьей. Одного только не учли комсомольские вожди – благородного характера грузин. Борис Пастернак слишком много сделал для грузинской поэзии, и никто не стал наказывать нас за поэму о нем.

Раз уж к слову пришлось, низко поклонюсь Грузии, радушию ее народа и повторю вслед за Беллой: «Он утверждал: между теплиц и льдин, чуть-чуть южнее рая, на детской дудочке играя, живет вселенная вторая и называется – Тифлис».

Помню, мы с Беллой зашли к моему приятелю в ЦК, а вечером она мне сказала на прощание: «Что вы за народ, грузины? У вас даже в ЦК работают милые люди». Вообще Белла воспринимала меня только в контексте с Грузией, и это мне понятно, но почему Виктор Некрасов, даря мне, уже израильтянину, в Италии свою фотокарточку, подписал:

«О, Грузия! Приятно с ней встретиться в Венеции!

В. Некрасов 2.12.88»-

не знаю. Впрочем, догадываюсь…

Совсем недавно мне позвонил племянник Девик Гахокидзе и поздравил. Я не понял, с какой радости. Он удивился, ты не читал в книге «Избранное» Беллы Ахмадулиной стихи о Бобе и Эдике? Я не поверил своим ушам.

Белла, родная, вспомнила нас в новом тысячелетии и, словно в подтверждении моих слов о «контексте с Грузией», прислала стихотворный привет.

 
В грехах неграмотных не каясь тех,
кто явился мне вчера,
мое печальное: нахвамдыс[1]1
  Нахвамдыс (груз.) – до свидания


[Закрыть]
сказать и страшно, и пора.
Сгущается темнот чащоба.
Светильник дружества погас.
С поклажей: «Боба, гамарджоба[2]2
  Гамарджоба (груз.) – здравствуйте.


[Закрыть]»,
в чужбину канул Боба Гасс.
И Эдик Елигулашвили,
что неразлучен с Бобой был,
в той вотчине, что много шире
и выше знаемых чужбин.
 

* * *

Воспользовавшись таким прекрасным предлогом, как всесоюзный съезд писателей, мы решились на публикацию в одном номере и воспоминаний о встречах с Б. Пастернаком, снабженных редкими фотокарточками, и статьи М. Зощенко, и стихов А. Ахматовой.

Цикл стихов Анны Ахматовой попал к нам кружным путем. В одном из писем Белла сообщала нам: «…Может, вы получите несколько переводов от Иосифа Бродского – я дала ему немного подстрочников. Говорят, он прекрасно переводит. Будьте к нему приветливы…» Я сочинил Бродскому письмо с просьбой прислать переводы и оригинальные стихи, авось, напечатаем. И. Бродский не замедлил с ответом, прислал свои стихи и обещал вдогонку подбросить и переводы. А тут подоспела и повторная просьба Беллы: «Если получите переводы Бродского, будьте к ним, пожалуйста, добры». Но переводы все не поступали, а номер был почти готов. Хотя недоставало «изюминки». Зная о дружбе Бродского с Ахматовой, я поинтересовался в очередном письме, нельзя ли разжиться неизвестными стихами великой поэтессы? Бродский переадресовал мою просьбу Л. К. Чуковской, которая любезно откликнулась на мое письмо.

«Уважаемый тов. Гасс!

Иосиф Александрович Бродский сообщил Вам истинную правду. Я действительно имела честь работать с Анной Андреевной Ахматовой над составлением ее последнего сборника «Бег времени». У меня на столе лежат до сих пор папки с проверенной А. А. и мной машинописью – копия того, что было сдано в издательство. Таким образом, у меня на руках остались стихотворения – их немало! – которые редакция из сборника удалила.

После кончины А. А. большинство этих стихотворений были напечатаны в журналах. Теперь у меня осталось немногое, но драгоценное. Объясняю, что:

Первое. Несколько – 3-4-5 стих. из «Бега времени», либо нигде не печатавшихся, либо печатавшихся очень давно (в двадцатые годы). Второе. Вам, наверное, известно, что Ахматовой был написан целый цикл стихов, посвященных событиям 37–38 гг. Из этого цикла только три стихотворения напечатаны у нас. А ведь «Реквием» по-русски и не по-русски, к стыду нашему, напечатан только за границей.

На моих глазах в 62 г. А. А. предложила его журналу «Новый мир» – не напечатали. Включила «Реквием» в «Бег времени» – выкинули. А между тем, это великое произведение русской поэзии, и чем скорее оно будет опубликовано, тем лучше. Имеет ли смысл послать вам «Реквием»? Или прислать отдельные стихи разных лет? Телеграфируйте, я вышлю немедленно. Однако зря посылать «Реквием» мне не хочется – если шансов нет совсем.

Жму руку

Л. Чуковская»

«Реквием» я не стал даже просить, хотя безумно хотелось прочитать его. А подборку малоизвестных стихов Ахматовой мы включили в номер, да еще съездовский, снабдив врезкой, написанной Лидией Чуковской.

Однако перед засылом в набор произошла осечка. Один из членов редколлегии запротестовал – зачем нам печатать публиковавшиеся, пусть давно, стихи Ахматовой, да и вообще не стоит лезть на рожон.

Единственный выход, который мы видели для спасения подборки, был прост, но чреват неприятностями – снабдить материал шапкой «Первая публикация». Эта рубрика была у нас традиционной, и мне ничего не стоило поставить клише.

Боже, какой бурный протест вызвало наше самовольство у Лидии Корнеевны.

«Нет, уважаемый Борис Львович, извинить самоуправство редакции я не могу, – писала она возмущенно, – оно неизвиняемо. Лайте в следующем номере исправление ошибки…»

Мы не стали упрямиться.

Вскоре я ушел из журнала, но о благом намерении напечатать стихи Иосифа Бродского и сейчас приятно вспомнить. А лично познакомиться с Бродским мне так и не довелось. Хотя мы и встретились в Венеции. Иосиф Александрович держался отчужденно, а может, мне он только показался немного надменным. Во всяком случае, я не стал представляться ему и только повторял про себя стих одного несостоявшегося поэта:

 
Ты теперь не там живешь,
Не так живешь.
Ты меня не так поймешь,
Вовсе не поймешь…
 

Другим радостным событием для нас стала декада русской литературы. Замаячила возможность съездить в Москву для сбора материала и выпустить приличный номер.

Редактор легко согласился с нашими доводами, и вот Эдик и я очутились в столице.

Нагибины жили на даче в Красной Пахре. Мы созвонились, и Юра в тот же день прислал за нами машину. Захватив художника Ю. Васильева, мы поехали в Пахру.

В мужнином доме Белла казалось смирной, послушной, исполнительной. Мы уселись вокруг заблаговременно накрытого стола. К пиру подоспел и сосед их по даче Павел Антокольский. Кутить договорились по грузинскому обычаю – с тостами. Тамадой выбрали Беллу.

К Юре зашел на деловой разговор кинорежиссер, и они удалились в другую комнату.

Белла произносила тосты, пила наравне с мужчинами, а когда вернулся Юра, мягко упрекнула его: «У нас ведь грузинский стол, гостей не оставляют». Нагибин скривил улыбку: «Для нее это Парнас, а для меня – парнаса».

Антокольский поинтересовался, как продвигается у Васильева коллекция фаллосов. Художник в ту пору увлекся лепкой мужских членов. В его доме, куда ни посмотришь, всюду торчали фаллосы. Антокольский принялся доказывать, что Гоголь в известной повести подразумевал под носом именно детородный член. И оба слова ведь состоят из трех букв…

Вскоре мы перешли к Антокольскому – на грузди. Хозяин решил увековечить нашу встречу, он фотографировал нас с разных точек, даже на стол забрался. Но в последнюю минуту выяснилось, что он забыл снять колпак с объектива – напрасно мы так старательно позировали.

Взамен карточек П. Антокольский подарил нам свои книги. Мне он надписал:

«Милому Боре Гасс, не поминайте ни Красной Пахры, ни Вьетнама, ни Москвы, ни улицы Воровского (нет, ту улицу как раз надо поминать лихом!)

Павел 5/V-62»

^{Автограф П. Антокольского.}

Мы вернулись к Нагибиным, пили напропалую, слушали песни Окуджавы. Белла не отставала от мужчин, и, даря мне книгу «Струна», написала такими каракулями, что я и сейчас с трудом разбираю слова:

«Боба! Гамарджоба!

Боба, как трудно, как невозможно мне жить без вас.

Боба, без вас я не могу.

Белла»

^{Автограф Б. Ахмадулиной.}

Погостив в Пахре два дня, мы всей компанией вернулись в Москву.

Юра водил нас по городу, мы слушали этого чудесного рассказчика.

Смешно, но у меня в памяти застряло, как он начинал большинство своих историй: «Вот, когда я был женат на Ире… Вот, когда я был женат на Тане…»

Любопытная параллель – Вася Аксенов часто начинал свои рассказы так: «Вот, когда я подрался с Ваней… Вот, когда я подрался со Стасиком…»

Один из первых экземпляров «Свечи» я послал Васе Аксенову. К моему удивлению, он ответил очень быстро и по-доброму.

«8 октября 84

Дорогой Боря!

Спасибо за книжку. Я прочел ее просто с наслаждением, как будто в жаркий день выпил «воды Логидзе» на проспекте Руставели. Представляю, как ты тоскуешь по Тбилиси и по тем временам, если даже я по ним скучаю. Москва из ностальгического ряда выпала, наверное, потому, что связана с «кувшинными рылами» соцреализма, а ностальгией стали Крым и Грузия, куда мы всегда удирали.

Лучше всего и столько любовно получился у тебя образ Белки. Между прочим, я только что напечатал статью о ее работе в «Гранях» №. 133; там есть отражение и описанным тобой эпизодов.

Я у тебя там получился, как американцы говорят, tough, а между тем только ведь один раз и подрался, да и то по идеологическим мотивам. Впрочем, это мне только прибавляет.

Вспомнил сейчас, как оказался за знаменитым столом Гудиашвили с фингалом под глазом.

Не собираешься ли ты в Штаты? Будем рады тебя принять в Вашингтоне. Как сложилась твоя жизнь в Израиле? Я у вас еще не был, но все время собираюсь.

Давай держать связь.

Обнимаю Твой Вася»

В конверте я обнаружил и Васину книгу с дарственной:

«Дорогому Боре Гассу в память о тифлисских падениях и воспарениях.

Washington В. Аксенов»

^{Василий Аксенов}

У нас была назначена встреча с Борисом Слуцким.

Предоставив Нагибиным законный отдых, мы пошли на свидание. Слуцкий принес с собой несколько стихов, Эдик же передал ему подстрочники.

На прощание Борис Слуцкий дал нам еще стихотворение, предупредив: «Навряд ли сможете напечатать, но попробуйте».

Номер был декадный, «русский», и стихотворение проскочило. Приведу его полностью, ибо я вовсе не уверен, что оно печаталось еще где-нибудь.

 
Когда русская проза ушла в лагеря,
В землекопы, а кто похитрей – в лекаря,
В лесорубы, а кто половчей – в шоферы,
В парикмахеры или актеры.
 
 
Все вы сразу забыли свое ремесло.
Разве прозой утешишься в горе?
Словно утлые щепки вас влекло и несло.
Вас качало поэзии море.
 
 
По утрам до поверки спокойны, тихи,
Вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как щепки, тощи и легки,
Вы на марше слагали стихи.
 
 
Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал,
Рифму к рифме и строчку к строке,
То начальство стихом до костей пробирал,
То стремился излиться в тоске.
 
 
Ямб рождался из мерного боя лопат,
Словно уголь, он в шахтах копался.
Точно так же на фронте из шага солдат
Он рождался в строфы и слагался.
 
 
И хорей вам за сахар заказывал вор.
Чтобы песня была потягучей,
Чтобы долгой была, как ночной разговор,
Как Печора и Лена тягучей.
 

Борис Слуцкий в благодарность за публикацию прислал нам книгу с автографом:

«Республиканским редакторам от потрясенного их смелостью автора районного масштаба.

Б. Слуцкий»

Для напечатания писем Бориса Пастернака нам не надо было искать предлога – ведь они адресовались грузинским друзьям. Но мы решили снабдить публикацию иллюстративным материалом.

Я пошел к Ладо Гудиашвили, которого связывала с Пастернаком многолетняя дружба. Думал выпросить редкое фото. Но Ладо вызвался написать специально для нас портрет поэта. И вскоре вручил мне целых три. Но мы напечатали всего лишь один.

Затем я обратился к жене покойного поэта Симона Чиковани с просьбой одолжить под личную ответственность оригиналы писем. Смотрю, в одном из них такое признание: «Юра опять написал несколько стихотворений, одно хорошее»… Постойте, Юра ведь это Живаго, а стихи из этого цикла в советской прессе не печатались. И я взмолился: «Марика Николаевна, у Вас непременно должно быть это стихотворение, давайте включим его в текст письма». М. Н. согласилась не без колебаний и с условием – опустить ссылку на Юру. Мы поставили многоточие, и стихотворение «Рождественская звезда» прошло – цензура обычно не требовала у нас оригинала.

Номер журнала с письмами Бориса Пастернака получился отличный и имел шумный успех.

У меня, к сожалению, нет под рукой откликов читателей. Надеюсь, они хранятся в архиве «Литературной Грузии». Однако частное письмо П. Антокольского я сохранил.

«Милые друзья Эдик и Боря!

Большое вам спасибо и за журнал, и за внимание. С большим волнением читаю письма Бориса Леонидовича. Вы делаете решительно великое дело, публикуя этот материал! Этот материал можно сравнить разве только с недавним выходом однотомника М. Цветаевой.

Желаю множества всякого добра и счастья вам обоим, а редколлегии – находок, находок и находок, и новейших, как только что загоревшаяся звезда, незарегистрированная астрологами, и археологических, даже таких.

Крепко вас обнимаю, Павел

1 марта 1966»

Кажется, в тот приезд в Москву, а может, и раньше, мне повезло побывать благодаря Юре Киршону в мастерской Эрнста Неизвестного. Запомнилось, как мы пили адскую смесь водки, шампанского и пива из консервных банок. И еще рассказ Эрнста о штрафном батальоне.

Получив приказ о наступлении, командование решило разминировать участок простым способом – провести по нему строевым шагом штрафников. Для большей уверенности в успехе операции офицеры подгоняли смертников криками в спины «Тверже шаг!». К счастью, разведка ошиблась, поле оказалось незаминированным.

Наблюдая за жизнью Эрнста в России, мне все время казалось, что он продолжает идти по минному полю и слышит властное: тверже шаг!

Как-то Эрнст прислал мне письмо с просьбой опубликовать в «Лит. Грузии» рисунки Вадима Сидура. И приложил фото своей работы «Рычаги» с надписью на обратной стороне.

Рисунки Сидура нам публиковать не удалось, зацепки не было никакой, а фото с дарственной Эрнста Неизвестного я был очень рад обнаружить недавно в своем архиве.

«Другу Борису Гасс с любовью.

Э. Неизвестный

11 августа 59»

^{Автограф Э. Неизвестного.}

* * *

Расхрабрившись, мы надумали опубликовать и цикл стихов Осипа Мандельштама. Зацепкой послужили его переводы грузинских поэтов и стихотворение о Тбилиси («Мне Тифлис горбатый снится. А наш друг Гия Маргвелашвили написал прекрасную статью, так обильно цитируя стихи О. Мандельштама, что вместе с подборкой получилась солидная публикация. За нее нам влетело по первое число. Однако горечь разноса скрасили письма людей, чьим мнением мы дорожили.

«За номер журнала благодарю. Мандельштам подан превосходно. Статья отличная.

Лидия Чуковская»

«Дорогой товарищ Гасс, получил «Литературную Грузию» перед отъездом за границу, и поэтому не сумел поблагодарить Вас раньше. Мне понравилась и публикация, и статья Г. Маргвелашвили. Этот номер имел в Москве большой успех.

Всего Вам доброго,

Илья Эренбург»

«Уважаемый товарищ Гасс!

Я получил журнал, и очень тронут Вашим искренним вниманием. Вы сами понимаете, как мне дорого все, что относится к творчеству и памяти брата. Очень радостно было получить еще одно подтверждение растущего интереса к его поэзии и судьбе, особенно молодежи.

Ваш журнал делает большое и благородное дело, предоставляя свои страницы истории и анализу одной из важнейших и славных страниц русской поэзии XX века.

Брат любил Грузию, ее поэтов, ее культуру и людей, поэтому отклик «Лит. Грузии» на его тридцатилетний путь в поэзии особенно дорог.

Следует сказать, что появление статьи Маргвелашвили именно сейчас важно и потому, что и она ляжет на чашу весов при решении вопроса, так недопустимо затянувшегося, о выпуске книги стихов О.Мандельштама.

Еще раз благодарю,

Е. Э. Мандельштам»

«Дорогой Боря!

Снова и снова Вы открываете год блистательным номером. Да воздадут боги вам всем за эти благостные дела!

И Симон Чиковани, хотя это сильно евтушенизировано, блеск! И, конечно, дорогая жемчужина – это Мандельштам!

Ах, ведь Москве почти неведомы ваши добрые дела. Где тираж? Где журнал…

Как же я скучаю по Тбилиси! Грузия – это все, что грело мое сердце. Когда мы оказываемся в какой-нибудь компании с Беллой, то у нас бывает такое чувство, будто мы здесь временно и скоро уедем в Грузию навсегда.

Ваш журнал пользуется таким спросом у москвичей, но где его купить? Попадает ли он в Москву?

Еще раз благодарю за нежную память. Как Белла, я говорю, что соревноваться с вами в любви невозможно, и поэтому равняюсь на вас, оставаясь побежденным и навсегда вашим другом.

Юра Васильев»

Откликнулась на нашу публикацию и Надежда Мандельштам.

^{Автограф Н. Мандельштам.}

«14 марта 1967 Простите, я не знаю вашего имени отчества – еще не отмененного, но почти забытого… Письмо и три экземпляра я получила. Спасибо. И я благодарю редакцию за большую публикацию, и отдельно тов. Маргвелашвили за статью.

Жалко, что в текстах много ошибок. Это можно было бы устранить, если б вы заранее нашли меня или Харджиева (редактора книги, которая никак не соберется выйти).

Жив ли Валерьян Гаприндашвили? И Мицишвили? В последний приезд в Грузию мы именно с ними встречались (во всяком случае, с Гаприндашвили – его я хорошо запомнила)… Очень прошу, не забудьте прислать еще несколько экземпляров.

Гонорара я тоже не получила.

Надежда Мандельштам»

Надежда Мандельштам справляется о В. Гаприндашвили и Н. Мицишвилн. Неужели она не слышала о трагической гибели обоих поэтов на изломе тридцатых годов.

Далее она вспоминает о встречах с грузинскими поэтами в последний приезд. Но с Николой Мицишвили у Осипа Мандельштама произошла еще встреча, более ранняя. О ней мы узнаем из книги Н. Мицишвили «Тень и дым», вышедшей в 30-м году.

В 1919 году летом в Батуми приехал из Крыма русский поэт Осип Мандельштам. Приехал он на маленьком пароходе в числе десяти каких-то сомнительных пассажиров. Все они были арестованы береговой охраной. В те времена я и Тициан Табидзе жили в Батуми. Как-то раз на улице настигает нас какой-то старичок и говорит, что он старшина местной еврейской общины, и справляется – известен ли нам поэт Мандельштам. Мы ответили – да, известен. Пели так, – сказал старик, – поэты должны помочь поэту. Мандельштам арестован и сидит в Особом отряде. Мы пошли в Особый отряд. Нам сказали, что среди арестованных есть какой-то Мандельштам, но невозможно, чтобы это был наш знакомый. Такой уж он непоэтичный на вид. Самого Мандельштама нам не показали, и мы, усомнившись в правильности подхода к поэзии Особого отряда, отправились к генерал-губернатору. Посмотрим, что это за человек, – ответил он и распорядился по телефону доставить Мандельштама. Губернатор взглянул на него и обратился к нам по-грузински: – Я думал, в самом деле какой-нибудь такой, а этот… На него дунуть – улетит. Нашли тоже опасного человека. Затем усадил вошедшего, дипломатически выяснил, что он действительно поэт Мандельштам, и вежливо извинился…

* * *

Журнал наш, действительно, редко попадал в московские киоски. Тираж «Лит. Грузии» был мизерным. Как же он делался и почему оставался таким маленьким.

Подписная кампания начиналась с артподготовки. Заблаговременно накапливался материал, на который должен клюнуть читатель. Бабахнув в двух-трех номерах эту продукцию, мы снаряжались в путь…

Первый оборонительный рубеж мы брали штурмом. Единственное, что мы теряли в этом броске – здоровье. Приходилось пить каждый божий день.

Назовем эту первую крепость городом «Д». Там у нас была своя пятая колонна – секретарь горкома, который, к нашему счастью, пописывал рассказы, баловался стихами. Мы, конечно, своевременно печатали один из его опусов и приезжали вооруженные этим номером.

Секретарь принимал нас с распростертыми объятиями. Мы обменивались комплиментами: секретарь хвалил наш журнал, мы – его рассказы или стихи.

Далее следовал телефонный разговор с руководителями крупных предприятий, и мы, снабженные официальной бумажкой о том, что «единственному русскому журналу в Грузии необходимо оказать помощь в деле распространения», переходили в ближний бой.

Партийные боссы заводов и фабрик вызывали в нашем присутствии группами рабочих и предлагали им добровольно подписаться на «Лит. Грузию».

Отказывать начальству было неловко, и рабочие скрепя сердце ставили свои подписи. Деньги у них вычитывали позже из зарплаты.