Текст книги "Ржевская мясорубка"

Глава четвертая
Первый бой
24 августа 1942 года

Рассвет на передовой

Подняли нас раненько, еще до рассвета. Торопливо накормили. Мы сдали старшине для передачи в обоз скатанные шинели и вещмешки. Каждому вручили взамен каску и «амулет» – так у нас называли деревянный пенальчик на тонкой, но крепкой бечевке, в нем хранилась записка с личными данными. Касок на всех не хватило, ошибочка вышла в интендантстве, а некоторые сами от них отказались, за что горько поплатятся.

«Старики», сдавая вещмешки, вытаскивали из них чистое белье и переодевались, соблюдая старинный обычай – идти в бой в чистом. Комсомольцы передавали комиссару заявления, написанные примерно одними словами: «Иду в бой. Если погибну, прошу считать меня коммунистом». Я тоже написал такую бумагу: хотел, чтобы все в роте – русские, казахи, украинцы и узбеки – знали, что я такой же солдат, как и они.

К исходу 23 августа части тронулись в путь, за нами двигалась артиллерия. Выйдя из леса, увидели много танков. Все это поднимало дух. До переднего края добрались уже в темноте. Рота тотчас заняла указанный ей участок. Окоп, отведенный мне, оказался неглубоким – я сразу же с большим рвением принялся его углублять и расширять. Рядом со мной трудился «истребитель танков», так называли у нас пэтээровцев, изредка мы обменивались мнениями о свойствах здешней почвы. Потом я угнездился в своем убежище и примолк. Молчал и пэтээровец, я хорошо знал этого солдата, заядлого курильщика, – скорее всего, он и сейчас переживал, что нельзя покурить: как идти в бой без последней самокрутки?

О чем думается бойцу в последний час, минуты перед атакой? Внутренне солдат готов стоять накрепко, исполняя долг, но он точно знает, и никто его в этом не переубедит, что после боя, тем более атаки, не все вернутся живыми. И все же его никогда не покидает надежда: глядишь, рассуждают фронтовики, не отвернется судьба, подсобит; ну ладно, пусть ранят… С мыслью о ранении возникают новые тревоги: вынесут ли, успеют ли, пока не истечешь кровью?.. Почему такие сомнения? На роту полагается один санинструктор и один санитар, а раненых сотни, бывает и больше. Есть еще полковая санитарная рота. И все равно санитаров всегда не хватает. Раненые, особенно тяжело, вынуждены долго ждать помощи и, потеряв много крови, умирают, так и не дождавшись ее или по дороге в медсанбат. Нередко умирают и от болевого шока.

Выносить раненых с поля боя имеют право только санитары или санинструкторы. Другим бойцам сопровождать раненых в тыл запрещено, всякая такая попытка обычно расценивается как прямое уклонение от боя. Однако не всегда выходит так, как требует устав, в боевых условиях приходится строго разбираться между необходимой помощью и дезертирством с поля боя.

Каждый ветеран имеет собственное представление о войне, о каждом сражении, в котором он участвовал. Но каким бы это представление ни было, основное событие для каждого на войне – твой первый бой.

Со временем я понял, что каким бы ни был бой по счету, первым или десятым, всякий раз пережить его очень тяжело – и физически, и психологически. Достигается это с превеликим трудом, беспредельным напряжением сил и нервов. Самый волевой солдат старается не думать о смерти. Совершенных храбрецов я не видел. Да и есть ли они вообще? Положим, я ошибаюсь, и они есть. Но не зря о таких людях сказано: «Бог их не наградил страхом». Меня лично, напротив, бог с первых же дней на войне наградил страхом. Чего же я страшился? Двух пунктов: попасть в плен и особистов. Еще я не знал, что с сегодняшнего дня прибавится и третий пункт – я стану бояться пикирующих бомбардировщиков с их жуткими воющими сиренами. Но пока я в себе уверен – справимся с немцами, нас больше, мы сильные, хотя бы потому, что воюем на родной земле…

Ночь уже на исходе, рассвет незаметно выползал из мрака, слышу переданный по цепи приказ взводного:

– Не высовываться, не курить, ждать команды. Сигнал – зеленая ракета и свисток!

Полусогнувшись, чуть замаскировав себя, лежу тихо в своем окопчике. Впереди, на небольшой высотке, смутно видны очертания немецких траншей – они опоясывают полукругом три деревни, – нам приказано взять их любой ценой; перед боем нам объяснили: с захватом этих деревень будет уничтожен важный опорный пункт немецкой обороны, что открывает 30-й армии прямую дорогу на Ржев. Перед нами зеленое, с бурыми пятнами поле, мелкие перелески, лесистые лощины – все изрыто, перепахано вдоль и поперек снарядами и воронками. До деревень, вернее, до того, что от них осталось, метров семьсот-восемьсот, не больше, – кажется, не успеешь глазом моргнуть, и ты там… Мягкий утренний ветерок ласкает лицо, солнце только-только всходит, на чистом, словно умытом небе появились первые его лучи… Портит настроение трупный дурман, ветерок гонит его к окопам – где-то неподалеку свалены трупы погибших в предыдущих боях, почему их не захоронили? От гадкого запаха слегка кружится голова, тошнит, но постепенно привыкаю…

В тылу вдруг один за другим слышатся бомбовые удары! «Юнкерсы»?! Видно, пытаются подавить резервы, идущие к переднему краю! Сколько раз предупреждали о маскировке! Стихло… опять тишина… Противник пока молчит… Справиться с ним будет нелегко, но у нас есть танки, и не какие-нибудь, а «тридцатьчетверки» – лучшие танки в мире! Да и артиллеристы и «катюши» еще до атаки разнесут в щепки всю их оборону, и самолеты нас поддержат – немцам не устоять, так и командиры говорят… Тихо… только оружие иногда побрякивает, у нас и там, на их стороне… Все так безобидно, покойно, так манит к согласию – зачем людям убивать друг друга?.. «Есть перед боем час большой тишины, иногда не час – минута… Нигде не бывает такой тишины, как на войне…» – точно замечено у Константина Симонова. Остаются считаные минуты… Не отпускает щемящая мысль о маме… Вдруг всплывает в памяти стишок «Человек рассеянный с улицы Бассейной»… У меня в руках винтовка, чувствую себя спокойно: я не один – рядом, тоже затаив дыхание, замерли солдаты нашего отделения, они здесь, со мной, готовы прийти на помощь… Всматриваюсь в движение у немцев, жду команды… Все сильнее разгорается зарево восхода, отчего чуть темнеет голубизна неба, как при закате – время поворачивает вспять?.. – да нет же, этого не может быть…

Атака!

Воздух взрывают первые залпы артиллерии! Значит – 6.00! Артподготовка! Высоко над нами со свистом и шумом проносятся огненные стрелы реактивных залпов «катюш». Рев и грохот нарастают – это принялись за дело наши бомбардировщики и штурмовики, обрабатывают траншеи противника. Великолепно! Все точно так, как должно быть! Все по плану! Над деревнями, которые мы вот-вот пойдем брать, вздымаются огромные столбы черного дыма и багрового пламени – какая приятная картина! Из леса выдвигаются наши танки с солдатами на броне, бегло оцениваю – не меньше тридцати! Двумя колоннами обходят линию окопов и стремительно движутся вперед. Какая сила! Вот это да!

Комроты подает сигнал приготовиться. И вдруг я ощущаю полное одиночество, в огромном мире я – один! В высоте – зеленая ракета. В голову пробивается голос командира:

– За мной! Вперед! В атаку!

Ох! как трудно оторваться от земли. Кажется, ты распластан, врос в землю, не сдвинуться – ни рук, ни ног, их просто нет… У меня не хватает обеих рук?.. «Окоп – твоя последняя надежная крепость». Последние секунды… Забудь обо всем, солдат: приказ прозвучал. Поднимайся, друг… Давай же… Вперед… Время странно растягивается, движется скачками, в оставшееся мгновение успеваю увидеть яркое небо! чудное земное поле! – и, стиснув зубы, уже ни о чем не думая, враз отключив сознание, приподнимаюсь в своей норе, неумолимая сила исполнения долга вмиг выталкивает меня из окопа, швыряет вперед, и я уже бегу! вместе со всеми, наклонив голову, прикрытую каской, как нас учили – низко пригибаясь, выставив вперед винтовку с привинченным штыком; я очень спешу, стараясь не отстать от бегущих рядом, и, как все, ошалело ору, хотя чувствую холодную испарину на лбу под каской, но напрягаю легкие и кричу: «Ура-а! Ура-а!..» – и этот объединяющий крик придает какие-то новые, неведомые силы, приглушает, подавляет страх. Атакуем в лоб, эшелонами, рота продвигается не в первой цепи – перед нами, за нами спешат другие; кому удается, стараются следовать за танками – все-таки защита, но это там, впереди, мы еще не догнали танки. Вперед, вперед, до высоты осталось метров триста, мы уже одолели больше половины пути!.. И тут подают голос немецкие траншеи. Усиливающийся с каждой минутой губительный огонь враз оглушает всех атакующих пулеметным шквалом. Вслед за пулеметами хрипло затявкали минометы. Загрохотала артиллерия. Высоко взметнулись огромные фонтаны земли с живыми и мертвыми. Тысячи осколков, как ядовитые скорпионы, впиваются в людей, рвут тела и землю. Как же так?! Выходит, наши артиллеристы не разведали расположение огневых точек, тридцать минут били впустую?..

Ничего! Танки идут впереди с пехотой на бортах, успешно проскочив минные поля, приближаются к переднему краю противника, надвигаются всей своей громадой, ведя на ходу огонь по огневым точкам, – они сейчас все поправят, вот-вот подберутся к немецким траншеям, тотчас туда посыпятся гранаты, а танки станут утюжить окопы…

Внезапно со стороны Ржева над полем появились бомбардировщики. Уверенно и нахально они принялись за танки. Один танк… другой… третий… – от прямых попаданий машины вспыхивали, превращаясь в огромные черно-багровые костры; но оставшиеся, быстро рассредоточившись, продолжают двигаться к цели. Бомбардировщики летят звеньями. Головной, включив сирену, легко входит в пике и, сбросив бомбу на цель, взмывает вверх. За ним, по цепочке, пикируют второй, третий, четвертый… десятый, образовав над успевшими разойтись танками своеобразный круг. Кровавое пиршество стервятников, происходящее на глазах рвущихся вперед солдат, вносит смятение – где же наши истребители, почему не прилетели защищать танкистов, пехоту?! Одна группа хищников, отбомбившись, улетела, но на ее месте уже появилась следующая, и все повторяется – выстроившись в беспощадный «хоровод», они не выпускают из рокового круга свои жертвы…

С того ужасного дня я не мог выносить дикого, звериного рева пикировщиков. Этот вой разрывает голову на куски, леденит душу, ввергает в смятение, парализует, как взгляд ядовитой кобры, и еще долго-долго звучит в ушах. Даже после войны я ни разу не посмел сходить в зоопарк: мне казалось, если услышу звериный рык, произойдет нервный срыв.

Все же расправа над танками не удалась полностью, уничтожить их все немцам не удалось: пехота так же, несмотря на плотный пулеметный огонь с фронта и флангов, продолжает наступление, наши цепи приближаются к первой линии окопов противника. Однако добраться до нее с ходу не удается, и бойцы, залегая за кусты, бугорки, прячась в лощинах, воронках, ведут из-за укрытий прицельный огонь по огневым точкам.

Воздух сотрясают нарастающий гул и грохот мощных взрывов! Это противник пустил в ход тяжелую дальнобойную артиллерию, пытается отсечь пехоту от танков, а сильно поредевшие первые цепи – от идущих следом за ними. Воздуха больше нет. Дышать все труднее. Горло пересохло, мучит жажда, задыхаюсь от тошноты. Где небо, где земля, мы уже не понимаем, все вокруг куда-то исчезло, куда – никто уже ни понять, ни ощутить не может, сердце колотится так, что вот-вот вырвется из тела, и где-то внутри яростной волной нарастает ненависть к тем, кто так безжалостно нас уничтожает.

– Вперед! Вперед! – кричат оставшиеся в живых командиры и замертво валятся рядом со своими бойцами.

Люди механически двигаются вперед, и многие гибнут – но мы уже не принадлежим себе, нас всех захватила непонятная дикая стихия боя. Взрывы, осколки и пули разметали солдатские цепи, рвут на куски живых и мертвых. Как люди способны такое выдержать? Как уберечься в этом аду? Ряды наступающих редеют, но их заполняют все новые цепи. Остатки прежних рот, батальонов превратились в обезумевшие толпы рвущихся вперед отчаявшихся людей. Грохот боя заглушает отчаянные крики раненых; санитары, рискуя собой, мечутся между стеной шквального огня и жуткими этими криками – пытаясь спасти, стаскивают искалеченных, окровавленных в ближайшие воронки. В гуле и свисте снарядов мы перестаем узнавать друг друга. Побледневшие лица, сжатые губы. У многих лица дрожат от страха. Кого-то рвет. Кто-то плачет на ходу, и слезы, перемешанные с потом и грязью, текут по лицу, ослепляя глаза. Кто-то от шока в мокрых штанах, с кем-то – того хуже. Вокруг дикий мат. Кто-то пытается перекреститься на бегу, с мольбой взглядывая на небо. Кто-то зовет какую-то Маруську. Внезапно я дернулся, за меня ухватился раненый, тянет вниз, кричит мне прямо в лицо:

– Это я – Женя! Мы… из одной казармы…

Да это ведь Женька! Наш Женечка! Лихорадочный взгляд, в глазах черная тень надвигающейся смерти. Потрясенный, киваю, лепечу почему-то шепотом:

– Да, Женечка, да…

Надрываясь, он надсадно хрипит, силясь выговорить какие-то слова, а я их еле слышу:

– Меня сейчас… не станет… Вы это понимаете?.. Понимаете?.. Найдите маму, умоляю…

Больше наш ротный любимец ничего произнести не смог – кровь хлынула из горла, широким потоком разлилась по груди. Он опрокинулся на землю. Все кончено. На мгновение я забылся…

…В уши ворвался шум. Увидел перед собой лицо Женечки. Оно вновь преобразилось – стало красивым и озаренным, как прежде. Со всех сторон раздавались отчаянные крики, от которых можно сойти с ума. Я приподнялся и побежал догонять своих. Над полем стоял непрерывный вопль:

– Мандавошки!

– Где моя нога?

– Санитар! Санитар!

– Летчики, спасите нас!

– Что вы с нами сделали?! Гоните, как скотину, на пулеметы!

Опять этот хриплый голос:

– Маруська, где ты?

Атаки следовали одна за другой. Сражение разгоралось, росли горы трупов. Мы приближались к вражеским траншеям. Это самая трудная минута боя. Ночью минеры проделали проходы в минных полях, сейчас по ним устремлялись остатки наступающих, я видел, как первые уже достигли траншей, ворвались в них, шла сумасшедшая рукопашно-штыковая схватка. Но я не успеваю добежать. Последнее, услышанное мной, – чей-то безумный крик. С этим криком я ощутил, болезненно и остро, как что-то холодное, скользкое, тупое ударило меня в затылок, оглушило, вмиг пригнуло к груди голову; от сильного толчка меня резко качнуло, бросило вперед, и я рухнул лицом на землю. Но сознания не потерял. Почувствовал, что задыхаюсь, рот и нос забило землей и грязной травой, выплюнул – дышать стало легче. С трудом приподняв голову, увидел бойцов, пробегающих мимо крупной воронки. Мне туда. Пополз и перевалил внутрь. Несколько минут я ничего не понимал от потрясения, ничего не замечал вокруг, трясущимися руками ощупывал голову, пытаясь определить, куда меня занесло. Рука наткнулась на кусок металла – пробив гимнастерку, рубаху, нечто страшное застряло в шее ниже затылка. Что это?! Осколок?! Крови не было – но это не успокоило! Кровь и боль придут позднее, я знаю! Вот тут, наверно, я опять потерял сознание.

Когда я пришел в себя, глазам предстало жуткое зрелище. Напротив весь в крови и грязи лежал солдат с расколотым черепом и уже остекленевшими глазами; видно, смертельно раненный, он оказался возле воронки, сумел как-то сползти… Справа совсем близко от меня полусидел, привалившись к скату воронки, еще один – он был в беспамятстве; из его распоротого осколком живота на землю вываливались внутренности – он механически, рукой до локтя в крови, старался запихнуть их обратно. Всмотревшись в бескровное лицо, уже ничего не выражающие мутные глаза, я оцепенел от неожиданности: несмотря на резко изменившиеся черты, я узнал в тяжело, а может, смертельно раненном – Шурку! Заорал:

– Шурка! Шурка! Что тебе сделать?! Что надо сделать?! – Мысль о помощи надеждой захватила меня! Придвинувшись, я тронул его за плечо: – Шурка! Мы же из одной казармы! – Никакой реакции. Я разрыдался.

Какие высокие слова! Произнесенные еще вчера! О Родине! Присяге! – Их не было в голове. Только горе! Только жалость и горе! Я громко звал, взывал, пытался заглянуть в глаза, поймать его взгляд:

– Шурка! Шурка! Очнись, Шурка!..

Над воронкой внезапно появилось лицо:

– Ты кричал?

– Я.

– Руки-ноги целы?

– Целы.

– Вылезай.

Пытаюсь объяснить, куда я ранен, и спохватываюсь:

– Здесь лежит командир моего отделения! Как ему помочь?!

– Вылезай, сказано! – грубо рявкнул санитар.

Я обнял Шурку и трижды поцеловал в голову.

Санитар помог мне выбраться из воронки, оглядел рану и показал на дальний лес и проходящую вдоль него дорогу:

– Выбирайся туда, курсант, может, на дороге подхватят.

– А как же Шурка? – спросил я.

– Ему и сам бог уже не поможет. Ежели не помрет твой Шурка до ночи, вытащим на плащ-палатке, один я не справлюсь. А ты давай поскорей топай, обойдемся без тебя.

И я пополз. Полз я долго, по-пластунски, – этому-то нас научили в училище, и я тянулся и тянулся, не обращая внимания на свист и вой проносившихся надо мной пуль, осколков, только всякий раз вздрагивал и закрывал голову, и снова подтягивался и полз, перелезал, страшась двинуть головой, притронуться к шее, испытывая острую боль от всякой неровности, слишком резкого движения; когда стрельба усиливалась, забирался в воронки и укрывался за трупами – я стремился к лесу, буквально рыл носом землю, – наверно, я был все еще в шоке…

До леса я добрался не скоро…

Комдив и курсант

Подробности об этих боях я узнал позднее, уже в медсанбате, многое восстановил после войны по документам и воспоминаниям участников боев.

Не считаясь с потерями – а были они огромны! – командование 30-й армии продолжало посылать все новые батальоны на бойню, только так и можно назвать то, что я увидел на поле боя. И командиры, и солдаты все яснее понимали бессмысленность происходящего: взяты или не взяты деревни, за которые они клали головы, это нисколько не помогало решить задачу, взять Ржев. Все чаще солдата охватывало равнодушие, но ему объясняли, что он не прав в своих слишком простых окопных рассуждениях. Оказывается, есть высшая стратегия, ему неведомая: каждая взятая деревня – это еще один шаг на пути выталкивания противника.

Западнее Ржева «выталкивание» проходило с осложнениями. Тут, на участке перед 30-й армией, к середине лета 1942 года немцы создали глубокоэшелонированную полосу обороны – более пятисот дотов и дзотов, противотанковые рвы семиметровой длины, три полукилометровых лесных завала. Каждый населенный пункт, находившийся в руках противника, был превращен в самостоятельный узел обороны с дотами и дзотами, траншеями и ходами сообщения. В двадцати-ста метрах перед передним краем разместили несколько рядов сплошных проволочных заграждений. Все вокруг было заранее точно пристреляно. Предусмотрели даже известный комфорт: почти каждое отделение имело свой блиндаж с электропроводкой и двухъярусными нарами{По материалам Ржевского краеведческого музея.}. Сооружая мощные глубокоэшелонированные оборонительные рубежи, немецкое командование рассчитывало сделать Ржев неприступным, надолго задержать здесь наши войска. И это им полностью удалось. Уже восемь месяцев 30-я армия вела кровопролитные бои под Ржевом, но не могла прорвать линию обороны противника.

Концентрируя силы для нового наступления, командующий 30-й армией Лелюшенко принял решение ввести в бой свой основной резерв – 215-ю стрелковую дивизию, придав ей для усиления танковую бригаду и отдельный артиллерийский полк.

24 августа 1942 года началось очередное сражение. В первых же боях были выдвинуты на прямую наводку 76-мм пушки, благодаря чему дивизия выбила немцев из двух деревень – Коровино и Копытихи. Третья деревня – Губино – несколько раз переходила из рук в руки и наконец была взята окончательно.

В результате августовских боев армии удалось в нескольких местах прорвать оборону, очистить левый берег Волги и продвинуться в глубь обороны противника на три километра.

До Ржева оставалось шесть километров – всего шесть километров! Однако чтобы их преодолеть и окончательно выдавить противника, заставить его покинуть многострадальный Ржев – «город-фронт», как его называли, потребовалось еще полгода жесточайших сражений.

Первые боевые действия дивизии фактически обернулись неудачами и большой кровью. 711-й стрелковый полк понес серьезные потери, сильно пострадал учебный батальон, пали в бою многие курсанты-тюменцы. Потери дивизии в целом были также огромны, о чем можно судить по одному лишь факту: за первые девять дней боев в 359-й медсанбат поступило около четырех тысяч раненых.

Не вина Куприянова, что, пойдя в наступление, батальоны и роты его дивизии натолкнулись на сильные оборонительные укрепления и ожесточенное сопротивление противника. Кроме того, немцы имели более совершенное оружие и полное превосходство в воздухе. К тому же, как известно, один солдат в обороне равен трем наступающим.

Говорили, что при планировании операций в штабе армии Куприянов не любил выставлять свое мнение на всеобщее обсуждение. Он уже испытал под Москвой немало горечи, понимал ошибочность многих действий начальства, а можно утверждать, что подобных действий под Ржевом оказалось куда больше, чем под Москвой. Но, как бы ни относился Андрей Филимонович к приказам свыше, он всегда старался владеть собой, ибо считал, что служит не месту, а Делу высокого смысла – борьбе с врагом.

В первых числах сентября – я в это время находился в медсанбате – 215-я дивизия получила приказ одним стрелковым полком форсировать Волгу, чтобы создать плацдарм для наступления западнее Ржева и отрезать пути отступления Ржевской группировке врага. Задача была непростая, учитывая наличие значительной водной преграды и отсутствие средств переправы. Выпала она на долю 711-го стрелкового полка. Неоднократные попытки переправиться на правый берег оказались безуспешными: бойцы попадали под обстрел или тонули, не справившись с течением, остальные возвращались к исходному рубежу. Тогда комдив попробовал изменить план: пройти вверх по левому берегу и форсировать Волгу в другом месте. Но и эта операция не увенчалась успехом.

Создать Правобережный плацдарм никак не удавалось.

Во время короткой передышки после первых боев к комдиву, стоявшему среди командиров полков и бойцов, подошел солдат, бывший курсант, и попросил разрешения обратиться – все знали, что Куприянов поощряет инициативу подчиненных.

– Мне кажется, – сказал боец, – неудачно выбраны основные направления наступления на город: у Волги в этих местах высокие и крутые берега. Позвольте, я покажу на карте более выгодное место для наступления.

Куприянов все внимательно выслушал и обратился к стоящим вокруг:

– А вы как думаете? – Все одобрительно закивали. Тогда комдив сказал курсанту-стратегу: – Молодец! Правильно и смело думаешь. Назначаю тебя командиром роты.

Это было неслыханно. Новость быстро разнеслась по дивизии, называли и фамилию – тем солдатом был Юрий Давыдов.

Мучительно и пытливо Куприянов искал иной вариант наступления. Он стремился к прямому столкновению с противником, пока дивизия еще не потеряла веру, подъем и боевой дух. И такой день настал! 21 сентября дивизия получила приказ наступать на Ржев. Начался штурм города. Продолжался он девять дней. Следует подчеркнуть, что идея штурма исходила от Куприянова, командование 30-й армии ее поддержало. Полки дивизии, в каждом из которых создали штурмовые группы с приданными им боевыми средствами, ворвались на северо-восточную окраину Ржева. Солдаты дрались яростно, исступленно – их вел военачальник, полный энергии и собранности, веры в успех. Куприянов лично появлялся на передовой, ободрял атакующих, подсказывал, как эффективнее вести бой. О тех городских боях сохранилось много воспоминаний{См., например, рассказ участника штурма Ржева Г. С. Медведева, командира огневого взвода 76-мм батареи 707-го полка: «На «Ржевском плацдарме». – В сб.: «Ржевскими дорогами войны». Ржев, 1992, с. 9—12.}.

В октябре 1942 года комдив был награжден вторым орденом Красного Знамени.