Текст книги "Пояс Богородицы"

Борис Петрович Гучков
Пояс Богородицы

© ГБУК «Издатель», 2015

© Гучков Б. П., 2015

© Волгоградское региональное отделение общественной организации «Союз писателей России», 2015

1

Ока

В ХV–VI веках Ока в летописях упоминается как «Пояс Богородицы»

 
Не автобусом, не поездом,
Пассажиром наяву
Богородицыным Поясом
К дому отчему плыву.
 
 
Под Орлом и под Тарусою,
Белый свет завидя лишь,
Ты девчонкой светло – русою
В легком платьице бежишь.
 
 
За Каширою, Коломною,
По есенинским краям
Величавою и лонною
Ты известна сыновьям.
 
 
За красу твою лучистую
В стародавние века
Богородицей Пречистою
Нарекли тебя, Ока.
 
 
Синей влагой родниковою,
Светлой лентой голубой
Огорожена подковою
Вся Московия тобой.
 
 
Справа, с борта лебединого,
Знаю, в утреннюю рань
Завтра вновь за Константиново
Завиднеется Рязань.
 
 
Как родню, как брата ближнего,
Спросит старый кочегар:
«Ты куда? Небось до Нижнего?» —
«Heт, – скажу, – до Кочемар.
 
 
А точнее – до Касимова» —
«Спи, родимый, разбужу…»
Но до вечера до синего
На корме я просижу.
 
 
Может быть, на белом катере,
У Мещёры на виду,
О тебе, славянской Матери,
Слово верное найду.
 

«Приветь меня, мой Городец Мещерский…»

 
Приветь меня, мой Городец Мещерский!
Храни мой сон до утренней зари!
Ты не скупись —
и, словно в детстве, щедрой,
Удачливой рыбалкой одари.
 
 
Стели, как прежде, травные дороги,
Пои водой студёной из ковша,
Лечи мои сомненья и тревоги,
Как лечит мать больного малыша.
 
 
В часы разлуки ты всегда на ухо
Одно шептал мне: «Помни! Береги!..»
Я всё сберег для памяти и слуха:
Мерцанье звёзд и крики пустельги…
 
 
Всё, что любил, ещё годами молод,
Не сосчитать, не выразить уму.
Ты не скупись —
приветь меня, мой город,
Храни мой сон в родительском дому!
 

Бор

Геннадию Морозову

 
Пой мне песню свою, древний сказочный бор!
Мы не виделись долго, и вот возвратился к тебе я.
Тихо птаха лесная с тобою ведёт разговор,
Ветер в гости к тебе прилетает, ничуть не робея.
Вот он снова, могучий, гуляя вершинами крон,
Напевает мне песню про русскую удаль и очи
Коловрата Евпатия, про людей, уходящих на Дон,
Про пожарищ огни, озарявшие тёмные ночи.
Но с печалинкой песня лишь самую малость; и вот
Неуёмная радость в ней явственно слышится снова.
Может, кто-то совсем по-иному ту песню поймёт,
Но мотивом её будет он, как и я, очарован!
Пой мне песню свою, древний бор золотой!
Мне сосны не найти, что в бору поднимается криво.
Ты меня научи несравненной своей добротой
И по совести жить, и несуетно, и справедливо!
 

Районные города

 
Степных и подмосковных,
В садах и без садов,
Как не любить районных
Российских городов!
 
 
Касимов, Муром, Суздаль…
Моя седая Русь.
Её степная удаль,
Её лесная грусть.
 
 
С домами пятистенными
И крепостными стенами,
С торговыми рядами
На берегу реки,
С церквами, тихой пристанью
И матерью, что пристально
Куда-то вдаль тревожно
Глядит из-под руки.
 
 
Вы потому мне дороги,
Что недруги и вороги,
Мечтавшие в столице
Справлять победный пир,
С мечтой своей расстались,
У ваших стен остались,
Повержены народом,
Который любит мир.
 
 
Вас не любить – немыслимо.
Не потому ли мысленно
По улицам мощёным,
Под пенье петухов
Брожу я, с восхищением
Следя за превращением
Обыденных раздумий
В мелодии стихов?..
 

Приглашение

 
Приеду – и вновь беспечально и полностью
Отдамся во власть перелесков Мещёры,
Малиновым вечером и звёздною полночью,
И росным рассветом её восхищённый.
 
 
И снова наутро, едва лишь за окнами
Забрезжит чуть-чуть, я оденусь попроще,
По тропке, по стёжке лугами заокскими
К озёрам уйду, за дубовую рощу.
 
 
Здесь птицы галдят; над протокой, не гордая,
Рябина в цвету, словно красная дева…
Мне жаль, дорогая, что нынче ты в городе.
Какое тебя задержало там дело?
 
 
Здесь можно уже и на солнце пожариться.
Прогрелась вода. В поле ягода зреет.
Зову тебя. Жду. Приглашаю: пожалуйста!
Ты не пожалеешь. Решайся скорее!
 
 
Разлука с тобою, конечно, мучение.
Но вылечит снова Мещёра от боли.
Она – загляденье мое и смущение,
И сила, и свет негасимой любови.
 
 
Ты чем-то с ней схожа, с моею Мещёрою,
Неброской моей стороною лесною,
Быть может, улыбкой, немного смущённою,
А может быть, чем-то не познанным мною…
 

«С юной версты не отринувший чар…»

 
С юной версты не отринувший чар,
В зрелом, степенном, казалось бы, возрасте,
Я сберегаю в душе и сейчас
Более детскости, нежели взрослости.
 
 
Но и за сороковою верстой
Знаю одно за собою доподлинно,
Что не смогу пред земной красотой
Ни богохульничать я и ни подличать.
 
 
В росности трав отражается мир
Утра селенья мещерского Чинура.
Пред красотой оробею на миг:
Люди! Ну что ж это вы, неучтивые!
 
 
Милая отчина с холодом вьюг!
Ты местночтима, но с зимами, с вёснами
Дороги мне и Поволжье, и Юг.
Все наши отчины равноапостольны.
 
 
И за красу мне обидно, когда
Вдруг получаю плохое известие:
Где-то ушла из колодца вода,
Химией рощица напрочь изведена…
 
 
Всё-таки верится: буду я прав,
И, по-рязански якая, окая,
С запахом смолки и скошенных трав,
Ты не умолкнешь, отчизна высокая!
 

«На Бáбенку выйду, взойду на Уланову гору…»

 
На Бáбенку выйду, взойду на Уланову гору,
Где вновь обрету и покой, и господнюю милость.
С душевным волненьем прокатятся спазмы по горлу.
Как всё изменилось! О Боже, как всё изменилось!
 
 
Лишь не изменилась Оки голубая подковка.
Стареют дубы, и цветущий безумствует донник.
Направо – мой город, налево – деревня Поповка,
Где есть знаменитой певицы Обуховой домик,
 
 
Надежды Андревны с божественным меццо —
сопрано.
Завидуй, поп-дива, учись у неё благородству!
Я завтра, быть может, схожу туда утречком рано,
Я всю, что осталась, с души посдираю коросту.
 
 
В заречном тумане громада завода цветмета,
Где в детстве когда-то дубовая роща шумела.
Всё', всё изменилось, лишь лучшая песня не спета,
Которую с детства пропеть моё' сердце хотело.
 

«Что родился на Малой Мещанской…»

 
Что родился на Малой Мещанской,
В старой книге я как-то прочёл.
Дом под кронами лип помещался.
Помню гул несмолкаемых пчёл.
 
 
И к лицу, и к рубахе он липнет —
Запах лип, что посажены в ряд.
Имя дал нашей улице Либкнехт.
Был он зверски убит, говорят.
 
 
Ах, разлуки извечная кара!
Годы службы. Чужие края…
Помню, помню фамилию Карла
Ты коверкала, мама моя.
 
 
«Лип» – писала. И липовый запах,
Настигая, бросал меня в дрожь,
И душа устремлялась на запад —
Где ж в Монголии липы найдёшь?
 
 
Ведь мечте и моря не преграда.
От тебя, от мещерских лесов
Отделяло меня – это ж надо! —
Целых шесть часовых поясов.
 
 
Я любил вас, родные до боли,
В звоне лета и шорохе вьюг:
И Воровского (Вацлава, что ли?),
И Урицкого, и Люксембург.
 
 
Были вы Дровяными, Сенными.
Но однажды – встать, не упасть!
Именами чужими, иными
Окрестила вас новая власть.
 
 
Но меня, да и Господа ради
Там в домах об одном этаже
Проживали и Тони, и Нади.
Всех имён не припомню уже…
 
 
Вновь чиновник в усердии делит
Новь и прошлое, как идиот.
Адрес матушки: Либкнехта, девять —
Слава богу, всё тот же, всё тот.
 
 
Там чужие живут – ну да ладно!
В доме мальчика слышу я всхлип.
Пусть ему будет тоже отрадно
Под цветущими кронами лип.
 

«Наш ломают дом…»

 
Наш ломают дом.
Вспять не ходят реки.
Был построен он
В позапрошлом веке.
 
 
Крепок дом ещё.
Крепок, – твёрдо знаю,
И слезу со щёк
Я не утираю.
 
 
Наша власть – умы.
Не попросишь сдачи.
Всё как есть, увы,
И не как иначе.
 
 
Горя не унять.
Плакать не пристало.
Поколений пять
В доме вырастало.
 
 
Слёзы не лице…
Я шепчу: уроды…
Здесь построят Центр
Современной моды.
 
 
Дочка, не дрожи
На руках у мамы…
Вон и чертежи
На щитах рекламы.
 

Знаменитый сосед

«Касимов – это что-то

вроде русского Марбурга…»

Из письма Бориса Пастернака родителям летом 1920 г.

 
Мой дом… Его уж нынче нет…
В гостях у дяди
В соседнем доме жил поэт,
Марал тетради.
Конверт, бумага, карандаш…
Наклеив марку,
Он сообщал, что город наш
Похож на Марбург.
 
 
«Скорей, отец, сюда езжай,
Беги из ада!
Здесь жизнь, здесь будет урожай,
Здесь то, что надо.
Земля-кормилица, назём,
Родные лица…
На пароходе увезём,
Что даст землица…»
 
 
Мой дом… Я рос в его стенах…
Не знал я, молод,
Что знаменитый Пастернак
Любил мой город.
А мы в соседях жили с ним,
И, как обуза,
В мои младенческие сны
Являлась муза.
Всему, всему означен срок.
Теперь я понял:
Он обронил здесь пару строк,
А я их поднял.
 

«Я сошёл. Я один, как перст…»

 
Я сошёл. Я один, как перст.
С расписанья автобус сбился.
Целый год не видал я мест,
Где, родившись, не пригодился.
 
 
Поглядев на Оки слюду,
Как над нею туманы тают,
Я в Успенский овраг сойду,
Где о том, что приеду, знают.
 
 
Я с дороги посплю, устав,
А с обеда, пера рабочий,
Захочу посетить места,
Что мне, грешному, любы очень.
 
 
Здесь порушен Кастрова дом
В мавританском изящном стиле,
Здесь в дожди с великим трудом
Пробираются автомобили,
 
 
Здесь за двадцать безумных лет,
Остро ранящих, словно жало,
Потихоньку во Вторчемет
Всё снесли, что плохо лежало,
 
 
Здесь гоняет с утра коров
(Их всего-то пяток осталось!)
Поликарп Лукич Иванов.
Он по-чёрному пьёт под старость.
 
 
Схоронивший Федосью, он
(Как подпорка, рухнула вера!)
Если утром не похмелен,
Стал опаснее бультерьера.
 
 
Если водка не будет греть
И наступит похмелье снова,
То ему костылём огреть
Не составит труда любого…
 
 
Дом Кастрова – притон и склад…
Храм Ильи подпирает тучи.
Город мой, ты мят-перемят,
Подпалён из канистр вонючих.
 
 
Под ветвями листвяных крон
Остов летом сгоревшей школы…
Поплывёт колокольный звон
От Успенья и до Николы.
 
 
Этот звон как набат, как гуд.
Песне Господу вечно длиться!
Не спалят тебя, не сомнут —
Сколько можно вот так глумиться?!
 

Имена

 
А у матери моей
Имя – Евдокия…
В наше время имена
Не дают такие!
 
 
И стыдятся, а чего,
А чего стыдятся?
Евдокией отчего
Нынче не гордятся?
 
 
Мчатся годы и века…
Мчится юность наша…
Дуновенье ветерка —
Дунюшка… Дуняша…
 

«Мне снится дом, где нынче к непогодине…»

 
Мне снится дом, где нынче к непогодине
Половиками выстланы полы,
Где запахи аниса и смородины
Сродни навеки запаху смолы.
 
 
Где, ещё дедом втиснутый в простенок,
Мои рубахи сохранил комод.
В углу висят иконы, а на стенах
Семейных фотографий хоровод.
 
 
Где мать одна, сложив худые руки,
На табурете в комнате сидит
И под метели неуёмной звуки
В ночную тьму тревожную глядит.
 
 
Укрыты шалью худенькие плечи,
А на столе – мерцающий ночник…
И снится мне грядущей нашей встречи
Неповторимый и прекрасный миг.
 

«Скоро соберусь я и последую…»

 
Скоро соберусь я и последую,
И поеду – даже плохо верится! —
Вновь туда, где матушка последыша
Ласково баюкала, как первенца.
 
 
Как она меня любила, холила!
Сказки мне рассказывала вечером…
Так любила, что уже до школы я
Помогал семье, а не бездельничал.
 
 
Своего последыша из города
Скоро встретит мама, выйдя из дому.
Скоро, скоро задышу я молодо,
Заготовлю дров, поправлю изгородь.
 
 
Даже и не верится, что встречусь я
С красотой мещерскою, неброскою,
Где так лунно и так звёздно вечером
Над рекой и рощею берёзовой.
 

««Ты не спи на закате…»

 
«Ты не спи на закате! —
Тормошит меня мать. —
Мне тревожно, сынок,
Я боюсь, понимаешь?
Ну проснись же, пора,
Мой хороший, вставать!
На закате не спят —
Неужели не знаешь? —
Это что же за вид!..» —
«Ах, а я и не помню,
Как заснул на диване!
Ты скажи, отчего
Голова так болит?..»
Полусонный, встаю
И пиджак надеваю.
Выхожу на крыльцо —
Там в полнеба закат!
Я заката огромней
Не видел, не помню.
Он на соснах могучих
Кроваво распят,
Он рекою течёт
По зелёному полю…
«Не грусти, дорогая,
И не верь в чудеса,
Что навеки уснуть
На закате возможно.
Просто, мама, к ненастью
Так красны небеса,
И болит голова,
И на сердце тревожно».
 

«Собери ты мне наскоро ужин…»

 
Собери ты мне наскоро ужин,
На плите разогрей чугунки.
Вновь я северным ветром простужен,
Налетающим из-за реки.
 
 
Возле печки, натопленной жарко,
Отогреется быстро спина.
От хворобы спасёт меня чарка
Твоего золотого вина.
 
 
За отца, что давно на погосте
Спит, ладони сложив на груди,
И за сына, пришедшего в гости,
Ты немного сама пригуби.
 
 
Вот метель налетела, как птица!
Не с того ль так тревожна душа?
Я хочу в этот вечер забыться —
Больно брага твоя хороша!
 
 
Мама, мама, ведь я не ребёнок.
Что ты плачешь? Никак не пойму!
Ах, не ты ли учила с пелёнок
В жизни всё разрешать самому?
 
 
Мама, мама, не хмурь свои брови!
Лишь забрезжит предутренний свет,
Всепрощающей силой любови
Буду вновь я, как прежде, согрет.
 

«Вот и снова, мама, я с тобою…»

 
Вот и снова, мама, я с тобою.
Кто ещё поверит и простит?
Крошкою кирпичной, бузиною
Самовар начищенный, блестит.
 
 
Фыркая, пыхтит он, подбоченясь,
Надо его снова доливать.
На столе – домашнее печенье.
Значит, долго будем чаевать.
 
 
Самовара вновь остудим душу…
Что-то не выходит разговор.
Я твоё молчанье не нарушу,
Слова не скажу наперекор.
 
 
За окном берёзовые ветки
Протянули к дому две руки.
Как твои скрипучи табуретки!
Как чисты твои половики!
 
 
Как они стары!..
Ну что я плачусь?
Перед кем?
И на кого сердит?..
Всё равно ведь не переиначусь.
Мама понимающе глядит.
 
 
В гости приезжаю я не часто,
Но она не жалуется, и
Снова смотрит, будто безучастно,
Видит руки нервные мои.
 
 
И пальто поношенное снова,
И худая обувь скажут ей
Много больше, чем улыбка, слово.
Ничего не скрыть от матерей.
 

«На руке колоть не буду…»

 
На руке колоть не буду,
Чтобы знал весь белый свет:
«Мать родную не забуду»,
«В жизни счастья больше нет».
 
 
В бане сельской и районной
И в московских Сандунах
На груди на уголовной
Я наколки видел – ах!
 
 
Пальмы, море и корветы,
Горы, розы, факела,
Томных женщин силуэты,
Сердце, ножик и стрела,
 
 
И змея над чашей яда,
Вся покорная судьбе,
А один – ведь это ж надо! —
Тельник выколол себе!
 
 
И молил всегда я: «Боже,
Ты их души отогрей!
Весь их век, конечно, прожит
Вдалеке от матерей.
 
 
Им судьбой дано скитаться,
Жить в краю седой зимы,
Коль нелепо зарекаться
От тюрьмы и от сумы».
 
 
Было мне всегда неловко:
Что ж ты сделал, человек!..
Но кричит татуировка
О любви, святой навек!
 
 
И, похоже, не напрасно,
Словно в том моя вина,
Вспомнил я в «Калине красной»
Жизнь героя Шукшина…
 
 
Сами стали мы отцами,
В городах больших живём
И порою месяцами
Маме весточки не шлём.
 
 
Всё спешим, здоровье гробим,
Нервы – звонкая струна…
Но порой проснёмся, вздрогнем:
«Что там с мамой? Как она?»
 
 
Нет, руки колоть не буду!
И, покуда вижу свет,
Мать родную не забуду,
Не забуду маму, нет.
 

«Письма пожелтевшего буквицы…»

 
Письма пожелтевшего буквицы —
Одна от другой отдельно.
Они похожи на пуговицы
Рубахи моей нательной…
 
 
В альбоме есть фото мамино,
А писем осталось мало.
Слова выводя неправильно,
Мама письма писала.
 
 
Мама была неграмотная,
Пугала её бумага.
Но что из того! Ведь главное —
Она мне желала блага.
 
 
Помню я в утро раннее,
Помню, проснувшись ночью,
Мамы святое послание:
«Здоровья тебе, сыночек!»
 

Сон

 
От беспросветной тоски
Ещё ни разу не выли вы?..
Приснилось: косяк трески
На палубу тралом вынули.
 
 
Вот-вот со стола, где слизь,
Моя полетит головушка.
И даль предстала как близь,
И заледенела кровушка.
 
 
О строгом моем отце
(Глаза его так внимательны!)
В сей миг роковой в конце'
Концов вспомяну и матери.
 
 
Ах, матушка, ты свята.
Ты в горе росла, не в радости.
Моя тщета, суета
И верхоглядство младости
 
 
Тебе несли непокой
И сплошь бессонные полночи…
Удушливо бьюсь треской
Я в прочной сети беспомощно.
 
 
Божественная моя!
Поверь: ты увидишь любого.
Во сне выскользаю я
Из лапищи трала грубого.
 

«Накануне страшное приснилось…»

 
Накануне страшное приснилось:
Зеркало упало и разбилось,
Вдребезги разбилось – не собрать.
И во сне всё звал и звал я мать.
Не сложить осколков и не склеить
Мне наутро не хотелось верить
В телеграммы горькие слова…
Вышло так, что эта ночь права.
Без щербинки малой, без изъяна
Зеркало висит в моём дому.
Неужели – поздно или рано —
Разлететься вдребезги ему?
Что же это я?
Да разве вправе
Верить снам, приметам старины,
Зеркалу в серебряной оправе
И незамутнённой глубины…
 

«Вот и погашен огонь…»

 
Вот и погашен огонь
И на террасе, и дома…
Мягче подушки – ладонь!
Мамина фраза знакома.
 
 
Вот и опять я малыш.
Я шелохнуться не смею.
Снова полночная тишь
Тайной пугает своею.
 
 
Там, где старинный сундук
Мамы моей Евдокии,
Вновь надоедливый звук —
Мыши такие-сякие.
 
 
Ах, я на них не сердит!
Очень им хочется хлеба!..
В окна слепые глядит
Чёрное, звёздное небо.
 
 
Может, когда всё уснёт,
Время ошибку исправит,
Мама ко мне подойдёт
И одеяло поправит?..
 

«Ты на фото широкобров…»

Памяти деда Григория, расстрелянного в 1918 году

 
Ты на фото широкобров,
Молод, статен сидишь и брав.
С острой шашкою вид суров
И, похоже, слегка лукав.
 
 
Ты всё праздничное надел.
На плече – ладошка жены…
Знаю, кузницы ты имел
Вон как руки обожжены!
 
 
Срок начертан любой судьбе.
В срок любой поржавеет гвоздь.
Дед зажиточный голытьбе
Был, конечно, как в горле кость.
 
 
Дверь открыли они рывком,
В спальню хлынули наугад.
«С бабой тешишься? Сам ревком
За тобою послал нас, гад».
 
 
Сапожищем по морде – хрясть!
Гости были навеселе.
«Что не нравится наша власть,
О тебе гутарят в селе» —
 
 
«Ненавижу вас, сволочных!
На добро не идут со злом» —
Бьют прикладом его под дых,
Вяжут руки тугим узлом.
 
 
Сволокли они деда в лог.
«Пли, ребята!» – короткий сказ.
Одну пулю вогнали в бок,
А одну аккурат меж глаз…
 
 
Ныне сам я не без морщин
И здоровье уже не то…
Где, каких посреди лощин
Ты покоишься, скажет кто?..
 

«Выйдя с Красной на Манежную…»

 
Выйдя с Красной на Манежную,
До Кузнецкого моста
Я пойду Москвою снежною.
В поздний час она пуста.
 
 
Я с Тверских сверну задымленных
И в сиянии огней
Над Большим завижу вздыбленных
Аполлоновых коней.
 
 
Спит в ночи театр ковригою —
Честь и гордость россиян.
Как солонкою, квадригою
Он летящей осиян.
 
 
От кого? От брата, вроде бы,
Я слыхал (о том скажу)
Что на нашей малой родине
Отковали ту вожжу,
 
 
И детали сбруи ковкие,
Дабы ржа их не взяла,
Кузнецы ковали ловкие
Из мещерского села.
 
 
Более того, поведали
Мне однажды дивный сказ,
Что едва ль не в кузне дедовой
Был тот выполнен заказ…
 
 
Замедляю шаг и тише я
По Москве ночной иду…
Вот бы мне четверостишие,
Как квадригу, на виду,
 
 
Сотворить, чтоб слово за слово
Зацеплялось, сведено,
Понимаемое запросто,
Чтоб не старилось оно.
 

«Лесная Макарьевка, Бáбенка, Унжа…»

 
Лесная Макарьевка, Бáбенка, Унжа…
Года пролиставший в земной круговерти,
Я к вам возвратился не в звании мужа,
А тем же мальчишкой весёлым, поверьте.
 
 
Я снова азартен, и чешутся руки.
У самого берега выследив стаю
Вьюнов осторожных, снимаю я брюки
И в воду, пугая рыбёшек, влетаю.
 
 
Когда-то кошёлкой я их без напряга
Ловил, неторопко бродя, воровато.
Под ивой поникшей всё та же коряга,
Которую с лешим сравнил я когда-то.
 
 
Там омут, там волосы моет русалка.
Я знаю, что там, за корягою, глыбко…
А то, что вьюны разбежались – не жалко.
Подобным макаром не ловится рыбка.
 

«Беден я. Мне не нужна охрана…»

 
Беден я. Мне не нужна охрана.
Не боюсь скатиться я с вершин.
Вот вчера с погоста и до храма
Утром я прогулку совершил.
 
 
Вспомнил дурней детства, оборванцев,
Чьи затылки вечно грызли вши:
Коля Пятки Режут, Ваня Манцар,
Маша Кши и Маня из Курши.
 
 
Где вы жили, я уже не помню.
Видно, в самой грязной из лачуг.
Всё бродили по лесу и полю,
Потроха варили и сычуг.
 
 
Вы на Пасху, тёплою весною
(О весёлость вечно тёмных лиц!),
С кладбища кошелкой колосною
Сотни крашеных несли яиц.
 
 
Вы боялись окрика и палки.
Колю встретив у церковных глав,
Стоит, озоруя, крикнуть «пятки!» —
Коля прочь бросается, стремглав.
 
 
Ребятня любила, вас пугая,
В меру сил страшнее сделать вид.
«Кши!» – и прочь за Манею другая,
Что постарше, грузно семенит.
 
 
Горемыки, вы убрались рано,
Скоро, словно полая вода…
Ну, а что до Манцара Ивана,
Тот нас не боялся никогда.
 
 
В старой, ещё бабушкиной шали,
Шёл и я на Манцара войной.
Мы, отстав, друг друга вопрошали:
«Может, Ваня умный – не дурной?..»
 
 
Вот бреду я городом, скиталец.
Я бреду, не видя никого…
В спину мою тычет чей-то палец:
«Он поэт… Он, знаете, того…»
 

«Услышал, наверное, лет эдак в семь я…»

 
Услышал, наверное, лет эдак в семь я,
А, может быть, даже и чуточку раньше,
Что преобразится Нечерноземье,
Что мы заживём, как в Техасе на ранчо,
 
 
Что будет, конечно же, сытою старость,
А наша изба будет шифером крыта.
«Всего два десятка годочков осталось!» —
Сказал, как отрезал, весёлый Никита. —
 
 
Позиций своих не сдадим мы без боя!
Мы фигу покажем Америке грозной!..»
Во сне я однажды увидел ковбоя,
Шерифа увидел в конторе колхозной.
 
 
Наивен, доверчив, на лозунги клюнул.
Сказал за столом – мы поужинать сели:
«Осушат болота. Подумаешь – клюква,
Брусника, грибы! Кукурузу посеем!»
 
 
Сестра протирала тряпицею колбу
От лампы. Гудели январские вьюги.
И мне от отца ополовником по лбу
Досталось за дерзкие эти речюги.
 
 
Я плакал в обиде, а мать не сказала
Ни слова в защиту мою, ни полслова.
Всё, помнится, что-то вязала, вязала
И спать улеглась в половине второго…
 

Самый сильный на Оке

 
В рассветный час, когда Оки
Тиха была вода,
Покоренастей мужики
Шли разгружать суда.
 
 
С протяжной песней, под смешки
В бесхитростных речах,
Они ворочали мешки
На кряжистых плечах.
 
 
И в час полуденной жары
В теченье многих лет
Я среди прочей детворы
Носил отцу обед.
 
 
Но, как другие, налегке
Я не спешил домой.
Ведь самым сильным на Оке
Отец считался мой!
 
 
Пытают грузчики его:
«А не пора ль учить
Тебе и сына своего
По-нашенски «волчить»?
Иль сын не кровушки твоей,
Иль пальцы – не крючки?
Известны силою своей
По городу Гучки!»
 
 
Ну, а отец отшутится:
«Мол, что там говорить!
Пускай мальчишка учится,
Он будет сталь варить.
Но силы что касаемо
Недюжинной моей, —
А ну-ка, сын, показывай,
Отцу мешок «налей»!
 
 
Машины и погрузчики,
Надёжны и крепки,
Давно сменили грузчиков
На пристанях Оки.
Я рос, носил погоны,
Окреп и возмужал.
Случалось, и вагоны
С друзьями разгружал.
И трудные работы
Меня всегда влекли,
Но самым сильным что-то
Друзья не нарекли.
Не стал я самым сильным.
Но силе не конец,
Покуда есть в России
Такие, как отец!