Текст книги "Пояс Богородицы"

«Все как-то вместе ехали в Исады…»

 
Все как-то вместе ехали в Исады.
Полуторку вёл хмурый мужичок.
Вдруг взял да и поведал нам о Сане
Чуть-чуть побольше Варин язычок.
 
 
«Ну, были мы в Рязани в ресторане.
Дороговизна жуткая – умри!
Со сценой рядом столики заранее
Заказаны солидными людьми.
 
 
А я-то в полушубке и с вещами.
Ну, знаете дорожный мой баул.
Нас поначалу с Саней не пущали,
Зачем-то посылали нас в аул.
 
 
Но Саня молвил: «Это… вы почутче!
Со мною дама. Мы не моряки,
Не чухлома какая и не чукчи.
Извольте-ка нам выдать номерки».
 
 
Да, Саня мой, он сроду не в «атасах».
Чай, за плечами институт тюрьмы.
Трояк всучил кому-то (при лампасах
Его штаны), и приземлились мы.
 
 
Присели и, оправясь от испуга,
Я оглядела зал из-за стола.
А блузка на мне, девоньки, из пуха,
Как скатерть, белоснежная была.
 
 
Оркестр гремел, а по тарелкам били
Седой старик и парень молодой.
Артподготовка в Сталинградской битве
Ничто в сравненье с музыкою той.
 
 
Затем на сцену выскочила гёрла,
А с нею восемь тёлок и коров.
Вороною во всё воронье горло
Закаркала. То дедушка Крылов,
 
 
Со школы помню, эти о вокале
Вороны глупой, стырившей сырок,
Сказал слова. Хоть водку все лакали,
Так голосить нельзя, помилуй Бог!
 
 
В меню – такая книжечка во злате —
Грибы мудрёно названы «жульен».
Им бы откушать нашей благодати
С домашнею сметаною! «Жульё!» —
 
 
Так и сказала. Слышал даже повар.
У той, что Саня гёрлой величал,
Видать, до спазм перехватило горло,
И нить бретельки поползла с плеча.
 
 
Нас почему-то, как героев павших,
Угрюмо провожали в гардероб.
В гостиницу не солоно хлебавши
Вернулись на перины мы сугроб.
 
 
Да, вспоминаю, там тарелки била
Любовница какого-то осла…» —
«А дальше, Варя, дальше-то что было?»
«А всё, что и бывает опосля!»
 

«Помню, что было холодно. Помню, были наги леса…»

 
Помню, что было холодно. Помню, были наги леса.
Ранней весной, на Сретенье, снег ещё не сошёл,
Случилось в селе событие,
достойное книги Гиннесса:
Срок отбыв наказания, Кузин пришёл Сашок.
 
 
«Только что из колонии!» – бабы в селе заахали. —
Ой, а худой-то, батеньки! Смирен на вид, а так…»
Брата его припомнили, как тому забабахали
За бандитизм и насилие, кажется, четвертак.
 
 
Кузин проведал родичей и наведался в чайную.
Выпил портвейна красного и, распахнувши дверь,
Молвил во всеуслышанье:
«Совесть, односельчане, моя
Чище стекла теперича, чище стекла теперь!»
 
 
Эх, до чего ж преступники на повороты резвые!
Спец по делам поваренным, пробуя острый нож,
Кузин этим же вечером курами не побрезговал —
Шеи свернул двум Вариным и Полининым тож.
 
 
Утром по следу снежному взяли его с подельником,
Тоже с башкой бедовою, хоть оторви и брось.
Новое дело Кузину завели с понедельника.
Следствия, как мне помнится, быстро крутилась ось.
 
 
Помню, по репродуктору что-то Эмиля Гилельса
Передавали. Славный он всё-таки пианист!
Бабы мудро заметили: «Надо бы в книгу Гиннесса
Случай сей оприходовать.
Кузин – большой артист!»
 

«До большака, что пролёг из Касимова в Туму…»

 
До большака, что пролёг из Касимова в Туму,
С Гиблиц, Гуся (он Железный,
не путать с Хрустальным!)
Бабы идут уловить хоть какую фортуну,
То есть продать кое-что. Притомились, устали.
 
 
Насобирали грибов, всего больше, конечно, лисичек.
Благо, от дома до леса совсем недалече.
Мелочь несут – упаковки хозяйственных спичек,
Вёдра черники, что зренье угасшее лечит.
 
 
Гриб, он в ходу и сухой, и солёный, и свежий.
И нарасхват, как всегда по сезону, черника.
Лишь на дары на лесные сегодня надежда.
Благо, лисичка совсем не бывает червива.
 
 
Засветло встали, шагали, не жалясь на грузы.
Пнями-колодами до крови ноженьки сбили.
Трасса шумна. Помидоры везут и арбузы
Длинной армейской колонной с Кавказа джигиты.
 
 
Варя припёрла чугун с рассыпухой-картохой.
Поля сварить догадалась наваристый борщик.
Всё разбирают на трассе довольно неплохо,
Всё раскупает отнюдь не скупой дальнобойщик.
 
 
Пыль от колонны гружёных машин оседает.
Так вот зимою, внезапная, катится вьюга.
«А у тебя, я гляжу, всё один покупает, —
Молвила Поля, – хитрющий такой шоферюга.
 
 
Точно, барыга! Нужны ему ягоды-травки!
Всё покупает с какой-то улыбкою мерзкой.
С ним ты зачем отъезжала вчера до заправки?
Чем, говоришь, расплатился? Тушёнкой армейской?
 
 
Дура! Небось, там одна непотребная соя!
Что, без тушёнки борщи получаются жидки?..»
Тихо бранясь, огрубевшие пальцы мусоля,
Деньги считают, домой собирают пожитки.
 
 
Вот собрались, на дорожку водички напились.
Каждая всё-таки выручке нынешней рада.
Надо еще добрести до Гуся и до Гиблиц,
Утром опять по грибы и по ягоды надо.
 

«Тряской дорогой, с ухабами, ямами…»

 
Тряской дорогой, с ухабами, ямами, —
Эй, осторожней! —
Думая думушку, еду я с ярмарки
Пустопорожний.
 
 
Пилит, как червь золотистое яблоко,
Женушка Варя,
Что задарма перекупщику Якову
Отдал товар я,
 
 
Что надурили меня, облапошили
Яковы снова…
«Ладно, не ной! Но зато ты с калошами —
Чем не обнова!
 
 
Трудные, Варя, но духом не нищие
Прожили годы.
Глянь, я с какими купил голенищами
Нынче заброды!
 
 
Славная ярмарка! Тихая, мирная.
Дивная осень!..
А золотую я выловлю, милая,
Невод забросив…»
 

«Как же здорово здесь! Он не выцвел…»

 
Как же здорово здесь! Он не выцвел,
покоясь под небом,
Старый пруд за селом, мой Байкал, моё озеро Рица…
В ожиданье машины с продуктами,
главное, с хлебом,
Новость в городе вызнав,
говорила вчера фельдшерица:
 
 
«Да, с армяном… Ашот… родила
ещё в прошлое лето…
Представляете, бабы, а мы и не знали доселе!
Ну так вот, узнаю: поместила в приют Виолетта
Годовалую дочь. Как порушило времечко семьи!
 
 
Да, он выгнал её… Опростала, как водится, брюхо,
И – трава не расти!
Эх, взглянула б на дочку мамаша!..»
И мне вспомнилась тотчас Виолеттина мама —
Надюха,
Девка с горькой судьбой,
раскрасавица сельская наша.
 
 
От её красоты не укрыться, бывало, не деться.
Равнодушно смотрю на дурацкие конкурсы в мире.
Каюсь, сам пацаном на неё я любил заглядеться.
Она старше меня была года на три, на четыре.
 
 
Нет, пожалуй, на пять. Ведь она же ровесница Нине.
Ухажёры вились возле тихого домика крали.
Вон их дом край села,
если можно назвать будет ныне
Домом рёбра стропил, потому как железо украли.
 
 
Соблазнив неземной красотою иных побережий,
На крутой иномарке, на белого цвета «Тойоте»
Девку попросту выкрал какой-то кавказец заезжий.
Надя крикнула всем, уезжая: «Здорово живёте!»
 
 
Ей «останься!» кричали,
но были мольбы бесполезны,
И трава-мурава затянула тропинку к порогу.
Год назад умерла от какой-то тяжёлой болезни.
Виолетта рожала, а Надя преставилась Богу.
 
 
Всё о Наде и дочке я за чаем узнаю у Нины.
Память детская вновь унесётся далёко-далёко.
Надо б завтра проведать глухие её Палестины.
Я ведь сам пацаном там порою крутился у окон.
 

«На селе довольно скучные…»

 
На селе довольно скучные
Вечера, сказать по правде.
Мимо окон моих Лушенька
Пробежала в белом платье.
 
 
Позвала, видать, Наталия,
Вот и мчится очумело.
Что за ножки, что за талия!
Ах, как грудь открыта смело!
 
 
У окна сижу и думаю,
Занавескою играю:
Что с Натальей, сельской дурою,
Подружило эту кралю?
 
 
Говорят, что у Лукерии
(Да чего там! – просто Лушки),
Перемяли парни в келии
Все матрацы и подушки.
 
 
Ничему-то я не верую.
Может, разве только чуду.
Я не пробовал, не ведаю,
Я там вряд ли даже буду.
 
 
Мне, с висками поседевшими
(Честно надобно признаться!),
Не пристало посиделками
Девок интересоваться.
 
 
Мне бы наглости и дерзости,
Я бы жил и кушал сладко.
Но по юности и в зрелости
Я из робкого десятка.
 
 
Размышляя ночью тёмною
О Лукреции и Плавте,
Я усну с мечтой крамольною
О Лукерье в белом платье.
 

«Кум и кума хлебосолы. Две взрослые дочки…»

У меня есть кум…

Василий Макеев

 
Кум и кума хлебосолы. Две взрослые дочки.
Старшая в гости приехала хвастаться внуком.
Ломится стол, а шикарную закусь – груздочки
Младшая дочка зелёным украсила луком.
 
 
Луком окрашены яйца. Их целая горка
Высится в праздничной миске волною цунами.
Курица, мясо, салаты… Вихрастый Егорка
Яйца катать убежал на дворе с пацанами.
 
 
В церковь сходили, к иконам, к Господнему гробу.
Ранняя Пасха. Ещё и промозгло, и зябко.
Кумову рюмку, готовую кануть в утробу,
В шумном застолье рукой не отводит хозяйка.
 
 
Так широко не гулялось от самых Петровок,
От Покрова и Кузьминок – поры ледостава.
Младшая слазила в погреб и пять поллитровок
Чистой, как божья слеза, самогонки достала.
 
 
«Ты захвати и огурчиков с погреба, доча!..»
Дочка красива, она грациознее лани.
Кум развесёлый, Василий Степанович, молча
Всклень наливая, «Христосе воскресе!» горланит.
 
 
Славно Христа воскресенье отметили, славно!
Долго на кухне ещё мужики вечеряли.
Сына соседей, совсем окосевшего Славу,
Для протрезвления спать положили в чулане.
 
 
О сенокосе болтали, о кума литовке.
Ей при желании можно, конечно, побриться…
Утром позволит жена ещё две поллитровки
Вынуть из погреба, даст мужикам похмелиться.
 
 
Так хорошо под весеннею облачной кущей,
Опохмелившись, от кума уйти спозаранья,
Взятым под белые руки женою непьющей,
К дому шагать, развесёлые песни горланя.
 

««Выпей сладкого чаю! На улице зябко…»

 
«Выпей сладкого чаю! На улице зябко —
погрейся…»
Перед Ниной-хозяйкой стою с головою повинной.
Отгостил я в селе. Собираю рюкзак, а до рейса
В 7.05 от сельмага остаётся лишь час с половиной.
 
 
Я иду по селу. Раскричались сороки-нахалки.
Вчера, помню, хозяйка до ночи гадала по картам,
Чьей бесспорной победой окончится
«битва на Калке»
Меж Иваном и Полей, меж Фенею и Поликарпом.
 
 
Ах, меня самого разбирает теперь любопытство:
Кто сей узел разрубит, чем кончится эта интрига?..
Ожидаю автобус. Хорошо, что я чаю напиться
Соизволил у Нины, ведь и правда стоит холодрыга.
 
 
У сельмага с утра ошивается местный кутила.
Вон автобус бежит залихватски по ровному полю.
Всех вас вспомню зимою – и хитрого Иегудила,
Что «паленкой» торгует, и Варю,
конечно же, вспомню.
 
 
Нас в автобусе мало. Салона пуста половина.
Девки две впереди то журналы листают, то книжки.
Ах, Полина, Полина, разлюли золотая малина!
И меня на рыбалке посещали дурные мыслишки.
 
 
Девки вспомнили вдруг о каком-то Витальке,
о Машке,
Как вчера провожали их этим же утренним рейсом.
До свиданья, село! Отчего же спиною мурашки
У меня побежали, едва оно скрылось за лесом?
 

3

«В ночи над пустынной водой…»

 
В ночи над пустынной водой
Тревожней, чем бык среди стада,
Кричит и кричит козодой.
Ну что ему, что ему надо?
 
 
Ну что ты, тревожная птица,
Зачем надрываешься так?
Наверное, что-то случится.
Всё гуще становится мрак.
 
 
Всё больше растёт напряженье,
Всё громче шумят камыши,
И нечем измерить волненье
Моей одинокой души,
 
 
Которая рвётся из мрака
Всех вас, одиноких, любить,
Быть рядом и, словно собака,
От страхов ночных оградить.
 

«Утренняя звезда…»

 
Утренняя звезда!
Нет тебя ни прозрачней, ни чище.
В дымке розовой утра
Твой блеск лучезарный воспет.
Ранним утром осенним,
Когда ветер на улице свищет,
Меня радует твой
Удивительно ласковый свет.
 
 
Утренняя звезда!
Лебедь белая! Гордая птица!
Ты сияешь одна
На заре золотой, огневой.
Поднимается солнце.
Золотая корона лучится.
Вот оно воспарило
И летит над моей головой.
 
 
Утренняя звезда!
Появляйся на небе почаще!
И, на солнце сгорая,
Лебединую песню не пой!
Я хочу, чтобы ты
Утром вновь засияла над чащей,
Чтобы непогодь реже
Меня разлучала с тобой.
 

«Безоблачный май, словно ягода, красен…»

 
Безоблачный май, словно ягода, красен.
И льдины, и брёвна Ока пронесла.
У дома напротив состарился ясень,
А липа у наших окон подросла.
 
 
Отжившего ясеня вешнее горе.
Но знаю я, знаю: однажды, увы,
И липе моей, словно воину в поле,
Наступит пора – не сносить головы.
 
 
Поёт в вышине златогорлая птица.
Я в небо гляжу – замирает в груди.
Ах, я не мальчишка, чего кипятиться?
И что меня, что меня ждёт впереди?
 
 
Но снова меня ожидает дорога.
И липе цветущей махну я рукой
В тот час, как услышу с родного порога
Гудок парохода над тихой Окой.
 

«Дождя серебристая сетка…»

 
Дождя серебристая сетка.
Ой, радуга как расцвела!
Вот снова она, семицветка,
На старице плещет крыла.
 
 
Опущенных крыльев изгибы
Неясного цвета полны.
Какие-то крупные рыбы
Взлетают на гребень волны.
 
 
Всего лишь мгновение ока
Парят над водою, легки,
И, радужны, снова глубоко
Уходят в пучину реки.
 
 
Но вот тяжелы, словно пули,
Ударили капли… И вмиг
Мои поплавки затонули
И свет поднебесный поник.
 

«Не пролистаны мая листы, не прочитаны…»

 
Не пролистаны мая листы, не прочитаны,
Еще ямины с полой водой глубоки,
И не скрылись в листве ещё гнезда грачиные —
Из былинок и веточек тонких клубки.
По Оке, по Мещёре, по бору-заказнику,
Что свои корабельные сгрудил стволы,
Вольно, рыская, вешнему ветру-проказнику
Вместе с птицами петь, воздавая хвалы
Всепроснувшейся жизни: цветенью, гудению,
Шелестенью и всем проявленьям чудес,
Что людей молодят и ведут их к спасению
В набухающий клейкими почками лес.
 

«Ветер обрывает абрикосы…»

 
Ветер обрывает абрикосы
В придорожной лесополосе.
Вишенья опущенные косы
Тяжелеют в утренней росе.
 
 
Мельтешенье бабочек и света.
Приглядись: как многое с весны
Изменилось на исходе лета —
Всюду больше стало желтизны.
 
 
Желтизна – она неизлечима.
Это скорой осени вина.
И уже так ясно различима,
Перестала прятаться она.
 
 
Шалый ветер мчит по бездорожью,
Клонит ниц высокую траву.
Нынче поле с вызревшею рожью
Сыпануло зёрен в синеву.
 
 
Бражный дух расходится по сёлам.
Что же загрустил ты и поник,
Что ты долу клонишься, подсолнух,
Лета златоглавый баловник?
 

«Вот и лета прошла середина…»

 
Вот и лета прошла середина.
Утром низкая стелется мга.
Лёгким инеем посеребрило
За рекой заливные луга.
И глаза твои, взор твой весенний
Легкой дымкою заволокло.
На холодной заре предосенней
Так туманится в доме стекло.
Так яснее становится, строже
Лес, объятый осенним огнём…
Не грусти же, прощаясь с погожим
Благодатного августа днём!
Понимаю: конечно, печально,
Грустно осенью, что говорить!
И, конечно, она не случайно
Любит в жёлтое всё нарядить.
Я и сам потеплее одетым
Вечерами вдоль речки брожу,
И уже не мальчишкой с разбега —
Осторожно и тихо вхожу
В осветлённые, чистые воды
Невеликой речушки лесной,
Ей, как прежде, желая свободы,
Лишь свободы желая весной.
 

«В синеве потонула округа…»

 
В синеве потонула округа.
На ложбины, поля и луга
В одночасье, как зимняя вьюга,
Опустилась вечерняя мга.
 
 
Август свадебный пахнет грибами.
Он извечным покоем прошит.
Лёгкий ветер, стреножен, губами
Чуть заметно сенцо ворошит.
 
 
Вот баяна послышались всхлипы.
Снова девушки песни поют.
Снова месяц о старые липы
Чешет рыжую спину свою.
 
 
Поднимаясь, как птицы, с откоса
Песни девичьи мчатся в полёт.
Красноватым огнём папиросы
Прочертил небеса самолёт.
 
 
Бродят пары по рытвинам, кочкам,
Их ругают дворовые псы,
Им поют петухи среди ночи —
Деревенского мира часы.
 
 
Словно яблоки, звёзды падучи,
А желанья ясны и близки.
Но в девичьих напевах на круче
Снова слышатся нотки тоски.
 

«Всему есть конец и начало…»

 
Всему есть конец и начало.
Есть срок у дерев, у судьбы.
Когда-то, как травы, качало,
Клонило под ветром дубы.
 
 
Их поросль младая окрепла,
И сам я окреп и подрос.
Душа не сгорела до пепла,
Не тронуло время волос.
 
 
Ещё я люблю и ликую,
Не плачу о сроке земном.
Зачем же тогда я тоскую,
Увидев, как вы за окном,
 
 
Осенней пронизаны дрожью,
Роняете лист на жнивьё…
Летит он по ветру, похожий,
Похожий на сердце моё.
 

«Опадают сухие иголки…»

 
Опадают сухие иголки.
Ветер сосны качает, как рожь.
В поле слышится крик перепёлки,
Но с какой стороны – не поймёшь.
 
 
Ветры дуют всё резче, всё круче.
Позабудь о тепле, не проси!
Словно шторы, тяжёлые тучи
Занавесили августа синь.
 
 
Вот и пробил и день твой, и час твой!
Утром иней блеснул среди гряд.
Ты пришёл – так ликуй же и здравствуй,
Властвуй, августа названый брат!
 
 
Одари нас последним приветом,
Пусть недолгим, как отблеск зари.
Бабьим летом и солнечным светом
Наши души на миг озари.
 

«Свои доплетает венки…»

 
Свои доплетает венки
Мой август соловый.
Но ввысь ещё лезут вьюнки
По нитке суровой.
 
 
Но август пока что со мной
Ещё не в разлуке.
Черны, словно хлеб аржаной,
И плечи, и руки.
 
 
И воды светлы, но уже
Их тронула синька.
Под вечер печаль на душе —
Попробуй, усни-ка!
 
 
И полночь ещё не молчит,
Не смотрит сурово,
Но в песне, плывущей в ночи,
О лете – ни слова.
 

«Дни осенние, дни непогожие…»

 
Дни осенние, дни непогожие.
Вновь не спится в холодном дому.
В эту ночь даже други хорошие
Не придут к огоньку моему.
 
 
Что ж ты, время, стоишь – не торопишься?
Что ты, печь, так нещадно дымишь?
Ты озябла, как я, но не топишься
И слезу прошибить норовишь.
 
 
Дым глаза мои режет и, кажется,
Он заходит и в душу мою.
Двери – настежь! На волю прокашляться
Выхожу и сажусь на скамью.
 
 
Мир ночных фонарей и бессонницы
Столько судеб расторг и связал.
Кто-то жарко милуется в горнице,
Кто-то, плача, спешит на вокзал.
 
 
Дни осенние! Мрак непогодины!
За собой я не знаю вины.
Я без дома, как будто без родины,
Как бобыль без детей и жены.
 

«Свежеют дни, становятся короче…»

 
Свежеют дни, становятся короче,
Неистовствует ветер-листобой.
Который день я не смыкаю очи
И мне уже невыносимы ночи.
Скажи, душа,
Что делать нам с тобой?
Как фонари, сегодня звёзды тусклы
И, словно звёзды, тусклы фонари.
От невозможной, нестерпимой грусти
Во край лесов равнинный, среднерусский
Давай сбежим до утренней зари!
Сбежим туда, где рощи и низины,
Где всё как есть нам дорого кругом,
Где непролазны заросли малины
И низко долу клонятся бредины
В глуши лесной над тёмным бочагом.
Где во поле не убрана картошка
И дни, как летом, страдны, горячи,
Где на болотах клюква и морошка
И расписные ставни на окошках,
Ленивый кот мурлычет на печи.
Но глянь, душа,
какая перемена!
Всё так же сладок клевер луговой,
Но рядом со скворечником антенна
Над каждой сельской высится избой.
Совсем иные звуки слышат уши!
Уж на селе, как встарь рожок пастуший,
Звучит сигнал машины легковой…
 

«Почему я так долго заснуть не могу…»

 
Почему я так долго заснуть не могу
В мыслях о невозможном,
Когда ночь провожу не в избе, а в стогу,
А в стогу придорожном?
 
 
Полыхают зарницы, и таинственен лес.
Но зарницы ли это?
Что вам надо, холодные птицы небес,
От ушедшего лета?
 
 
Безответный вопрос, безответная тишь.
Лишь звезда подмигнула,
И опять неземная летучая мышь
Надо мной промелькнула.
 
 
И становится страшно, но сладко глядеть
В чёрный омут вселенной.
Засыпая, в мечтаньях полночных лететь
До звезды сокровенной.
 
 
И уже долетев до миров неземных
(Лишь стопою коснуться!),
На земле, среди трав и цветов луговых,
На рассвете проснуться.
 

«Солнца уходящего багровость…»

 
Солнца уходящего багровость.
Предвечерний, сумеречный час.
Несмотря на внешнюю суровость.
Вновь природа просветляет нас.
 
 
Всё-то в мире буднично и просто!
На закате облака темны:
То на лес похожи, то на остров,
То на гребень штормовой волны.
 
 
До чего причудливы узоры!
Приглядись – и зажурчит вода,
И увидишь айсберги и горы,
То, чего не видел никогда.
 
 
За сосновой чащей острозубой
Опустилось солнце не спеша…
Неужели ты бываешь грубой,
Злой бываешь, русская душа?
 
 
Как же ты подслушала, ведунья,
Вечера таинственную речь
И сумела тихие раздумья
В слово незакатное облечь?..
 

«Вот опять отуманилось, подсинилось оконце…»

 
Вот опять отуманилось, подсинилось оконце.
На реке перекатная присмирела волна.
С колесницы зари, что приподнята солнцем,
Соскочив, колесом покатилась луна.
 
 
Вдалеке, по-над лесом, просверкали зарницы,
Чёрный лес приумолк, притаился, как тать…
Голубиная книга! Ты какие страницы
В эту полночь дозволишь человеку листать?
 
 
Нет начала той книге и нет эпилога.
Мировую загадку эта книга таит.
Как прочитано мало!
Как узнано много!
И не ведаем,
Что нам узнать предстоит…
 

«Жду зиму – гостью белую…»

 
Жду зиму – гостью белую.
С реки задуло.
Я выскажу и сделаю
Всё, что задумал.
 
 
От утреннего холода
Поникла ива.
Но как светло и молодо,
И как счастливо
 
 
Моя работа спорится,
Моя отрада!..
С меня весною спросится
Сполна, как надо.
 
 
И всё весной оценится,
Всё будет зримо.
Всё худшее отцедится,
Промчится мимо.
 
 
И в сердце не останется
Печаль-отрава…
И что со мною станется —
Не знаю, право.
 

«За реку, где смётано луговое сено…»

 
За реку, где смётано луговое сено,
Навалило за ночь снега по колено.
Лишь на горизонте виден из села
Тёмный бор сосновый, острый, как пила.
 
 
Ой, зима студеная, голубые снеги!
Не проехать за реку нынче на телеге.
Запрягу я в розвальни лучшего коня —
Ты вези, родимый, на луга меня!
 
 
Да не больно радуйся, гривой не тряси,
И, пока не поздно, пыл свой погаси.
Разве шутка – Первыми ехать по снежку,
Первую дороженьку проторить к стожку.
 
 
А над лугом искристым – солнечная слепь!
Лейся, песня грустная, про глухую степь,
Про судьбу ямщицкую, про его наказ,
И про то, как чуял он свой последний час…
 
 
До чего ж ты горестно, слово ямщика!
Бор сосновый спереди, позади – река,
День такой безоблачный – просто благодать,
И совсем не хочется в поле пропадать!
 

«Снег почернел и осел…»

 
Снег почернел и осел.
Зимняя слякоть…
Если нахмурились все —
Стоит ли плакать?
 
 
Перед приходом весны
«Вы замечали?) —
Радость кладут на весы,
А не печали.
 
 
Стоит ли плакать? Очнись!
Что ты капризна?
Вновь говорливы ручьи,
Радость так близко.
 
 
Ни тишины, ни оков
Я не желаю.
Длись до скончанья веков,
Песня живая!
 

«Дождь затихал, и над лесом закат затухал…»

 
Дождь затихал, и над лесом закат затухал.
Вымок и весь потускнел хвост-разлетай петуха.
Утром погудки не пел, не вызванивал голосом высь.
С курами вместе петух мой решил занестись.
 
 
Плачь, сокрушайся и более не веселись!
Словно бы вновь появился на свет василиск.
Чёрный петух – так считал славянин в старину —
Миру явить его мог на седьмую весну.
 
 
Выродок места, где чёрный назём и зола,
Змей-искуситель, само порождение зла,
Взгляд твой – убийствен, его никому не снести!..
Никли все травы, ещё не успев подрасти.
 
 
Ссорились люди. За смутою шли мятежи,
И сыновья на отцов подымали ножи.
Прямо в сыновний висок метил отцовский топор.
И кровенела заря, и свирепствовал голод и мор…
 
 
Слёзы утри! Нам ведь больше улыбка к лицу!
Нет, не снестись, моя радость, чумному яйцу,
И василиска – поверь, дорогая! – не явит оно!..
Ходит подворьем петух и клюет золотое зерно.
 
 
Хвост его стал некрасив,
гребешок опустился на бок.
Но средь хохлатых несушек он ходит,
суровый как бог.
Нет, мы не тронем его, никакой не поверим молве!
Не затухает огонь на бедовой его голове!
 
 
Лучше по-детски мы сказке поверим иной:
В курицу-рябу и в свет скорлупы золотой,
В доброго молодца, что за морями, во мгле
Ищет яйцо, где бессмертье Кащея – в игле!