Текст книги "Пояс Богородицы"

«При слове «русский» вспомню я отца…»

 
При слове «русский» вспомню я отца.
Вот он идёт домой, окончив смену.
Он прост и мудр, и звание творца
По чьей-то воле носит, как в насмешку.
 
 
Вино и мат, и коммуналок быт…
Живи как хочешь, на себя надейся!
Затравленный и разве что не бит,
За грех какой унижен ты донельзя?
 
 
День изо дня со стародавних пор
Освистанный и преданный позору,
Всё тот же ты и узнаваем по
Исполненному некой тайны взору.
 
 
Ты телевизор включишь. На диван
Присядешь поздно вечером, усталый.
Российской сути чуждый идеал
Навязывать тебе не перестали.
 
 
Кому-то эти речи – хороши.
Для них сверкают в сказочном обличье
Наряды, что не купишь за гроши,
От Кристиан Диор и Нины Риччи.
 
 
Рубахи у тебя – из бумазеи,
А обувь из кирзы – такая мода…
С каким благоговением в музей
Заходишь ты, быть может, раз в два года!
 
 
Не на полотна мрачные Дали,
Ты неотрывно смотришь и любовно
На ровный свет остуженных долин
С картины передвижника любого.
 
 
Как при июльской радуге-дуге,
Всего на миг воспрянув, ты не гаснешь,
И неподвластна никакой туге
Душа твоя, распахнутая настежь!
 

Александр Иванович Гучков

 
Калужанин по роду-племени,
Жития начиная повесть,
Не за ради славы и премии
Птицу синюю – счастье, то есть,
 
 
Он искал, поводя фонариком
Любопытства, весёлый парень.
Англичан колошматил в Африке,
Что на буров войной напали.
 
 
Наделён огромным талантом,
О себе заявил он быстро.
Был он бабником, дуэлянтом,
Октябристом, думцем, министром.
 
 
И когда погасло свечение
Нимба умершей вскоре власти,
С Шульгиным царя отречение
Принял он в годину ненастья.
 
 
Его имя как по инструкции,
Кем-то наскоро сочинённой,
Поминал трибун революции,
Зло высмеивал Саша Чёрный…
 
 
Над моей головою вороны
Тоже каркали очень скверно.
Родословье мое спецорганы
Знают лучше меня, наверно.
 
 
Не однажды читал я вечером
О Гучкове А. И. страницы.
Фантазировать, братцы, нечего —
Мы с ним только однофамильцы.
 
 
Сослуживцы меня и приятели
До сих пор всё пытают тщетно:
«А ты чей по отцу и матери?
Не Гучкова ль полена щепка?»
 
 
Я люблю отделаться шутками,
Я приколы люблю и байки.
«У меня в Берлине и Штутгарде
На счету огромные «бабки»,
 
 
В Пизе, там, где башня Пизанская,
Мои улицы есть и кварталы…» —
«Не бреши, нищета рязанская!
Лишь стихи – твои капиталы…»
 

Осень 1957 года

Сестре Вале

 
В пору нищую,
Брат с сестрою
Знались с пищею
Мы простою.
 
 
Каша сварена,
Щи упрели.
Ноги в валенках.
Мы – за двери.
 
 
Что мы видели?
В «Марсе» хмуром
Фильмы Индии
С Радж Капуром.
 
 
Валя – с косами.
Стынут лужи.
Первый в космосе
Спутник кружит.
 
 
…Осень вспомнилась,
Щи да каша.
Светом полнилась
Память наша.
 

«Это, верно, было так…»

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии летали…

Беспрерывно гром гремел

И ветры в дебрях бушевали.

Кондратий Рылеев

 
Это, верно, было так:
Я на белый свет явился.
Я семь дней уже – не там.
Вот он, я – не запылился…
 
 
Распелёнутый, нагим
Я лежал, не понимая,
Что родня поёт мне гимн,
Вся по случаю хмельная.
 
 
Наклонялись надо мной,
Волосёнки нежно гладя,
Сват, соседка, кум с кумой,
Брат двоюродный и дядя.
 
 
А свояк надрывно пел,
Подпевала баба Тома.
Словно буря, «гром гремел»,
Сотрясались стены дома…
 
 
Расходились по снежку.
В январе темнеет рано.
И отец, хватив лишку,
Тоже пел про атамана.
 
 
И басил хмельной отец,
Потому как выпил сильно:
«Ай да Дуня! Молодец,
Подарила-таки сына!»
 

«Сон я видел: мамою клянусь…»

 
Сон я видел: мамою клянусь,
С места не сойти и провалиться! —
Будто бы война пришла на Русь
И врагом окружена столица.
 
 
Как попал я в пекло – не пойму.
Снится бой – и никуда не деться.
Всё в дыму, идёт война в Крыму —
Есть такая присказка из детства.
 
 
Вот я у окопа на краю,
Вот бегу, рванув рубахи ворот…
Иногда бывает, что в бою
Я повержен наземь, а не ворог.
 
 
Но и враг убитый снится мне…
Сон я пересказываю маме.
А она мне: «Ты шептал во сне:
«Братцы, братцы, не Москва ль за нами?..»
 

Рассказ друга

 
Я проболел тогда всю зиму,
Так долго сроду не болел.
И всё же хворь, тянув резину,
Я в феврале преодолел.
Однажды окна отпотели,
Узор оттаял ледяной,
И обозначились потери,
В душе не принятые мной.
Узор морозный, тонко соткан,
Скрыл перемены во дворе.
Пока болел, была высотка
Построена на пустыре.
Я поглядел в окно устало,
Ребячьих не скрывая слёз.
Где вырос дом, дерев не стало.
И клён исчез, и пять берёз.
Что сталось с милыми моими?
Вы где, берёзоньки и клён,
Где на стволе я резал имя
Той, был в которую влюблён?
Я проболел тогда до марта,
Лишь по весне я стал вставать.
«Деревья жалко, а дома-то,
Дома нужны!» – сказала мать.
Я, помню, маме не перечил.
Я в лес, поправившись, сходил
И у высотки той под вечер
Берёзу с клёном посадил.
 

«У сестрёнки я гощу, у Вáлюшки…»

 
У сестрёнки я гощу, у Вáлюшки.
Я добрался на метро до Битцы.
Я уже не разеваю варежки
На дома высокие столицы.
 
 
Я не дружен с датами и числами.
Но при строе, помнится, советском,
Как-то развели меня, обчистили
Воры на вокзале Павелецком.
 
 
Было. Восхищался белокаменной,
И по ней передвигаясь пешим,
Замечал я, что она с лукавинкой
И пренебрежением к приезжим.
 
 
А рожденьем я обязан городу,
Где мы в детстве босыми ходили,
Где домов многоэтажных от роду
Окромя церквей не возводили.
 
 
Лепота – дома с резными ставнями.
Вешний луг в ковёр цветастый соткан…
Отчий край мы навсегда оставили,
Мы теперь, сестра, живём в высотках.
 
 
Ты живёшь в столице, я – в провинции.
Дети – наше главное наследство…
Снова, Валя, мы с тобою свиделись,
Вновь за чаем вспоминаем детство.
 

«Я в августе спешу скорей…»

 
Я в августе спешу скорей
В овражный домик,
Где мне подвластны ямб, хорей
И даже дольник.
 
 
Невольник, я обрел покой
В овражном доме.
Давно я грезил о такой
Душевной доле.
 
 
Я долей этою в тиши
Вполне доволен.
Наточены карандаши,
А с колоколен
 
 
Несётся благовест густой —
Звонят. Успенье.
Душой приемлю быт простой:
Начать успел я
 
 
Тебе, душа моя, стихи
Светло и грустно.
Вчера – удача! – для ухи
Поймал подуста.
 
 
Не густо, да. Но – три ерша!
Уха, короче,
Навариста, моя душа,
И даже очень…
 
 
В домах на спуске у Оки,
Не зная скуки,
Век доживают старики,
Гостят их внуки.
 
 
И я гощу в одном из них,
В каком – не важно.
Пишу стихи, я не ленив
В быту овражном…
 

Касимов

 
А ты меня порадовал,
А ты рассветной ранью
С реки глядишь Саратовом,
Самарою, Казанью.
 
 
Брожу, любуюсь вечером
На новь, на старину.
На минарета свечечку,
Сойдя к реке, взгляну.
 
 
Он прочен, он на якоре.
Года прошли, и вот
Я уже еду с ярмарки,
Ему – всего пятьсот.
 
 
На Набережной улице
Резная городьба.
Стоят и не сутулятся
Въездные два столба.
 
 
А за рекой на озере,
Как зеркало, вода.
Там с бредешком елозили
Мы в юные года.
 
 
Над церковью, над пристанью,
Над парком – птичий гам.
Шумит толпою истово
Базар по четвергам.
 
 
Грибов, ухи отведаю.
Прощанию не рад,
Во вторник или в среду я
Уеду в Волгоград.
 
 
И там зимою длинною
Мой потревожит сон
Касимовский, малиновый
Церквушек перезвон.
 

2

«Не перестали сниться…»

 
Не перестали сниться,
Как пух тополей, легки,
Короткие, как зарница,
Младенческие деньки.
 
 
Ещё с мальчишеской спесью
В немыслимой вышине
Летаю по поднебесью
Страны, не ведомой мне.
 
 
А наяву, старея,
Уж я не пру на рожон,
Влачу судьбу Водолея,
Суровой зимой рождён.
 
 
Как лето, наш век недолог.
Забочусь по мере сил
О тех, кому вроде дорог,
А может быть, даже мил.
 
 
О детство, лишь ты священно
Басовой струной звеня,
Январской пурги крещендо
Крестило в ночи меня.
 
 
Со вторника до субботы,
С субботы до четверга
Безумные артналёты
Вершила тогда пурга.
 
 
С дорог, до весны распятых,
Позёмок ползли ужи…
В холодных пятидесятых
Вы, снов моих миражи!
 

«Даром слова наделён…»

 
Даром слова наделён,
Существую, сердцем юн,
Восемнадцать тысяч дён,
Синих сумерек и лун.
 
 
Проживаю, лунь седой,
Я и ныне, как вчера.
За духовною едой
Коротаю вечера.
 
 
По карманам и в кошель
Утром сунется рука:
На табак и вермишель
Не хватает пятака.
 
 
Вон соседи – будь здоров!
Пятаками грядку сей.
Сто кролов и пять коров,
Куры, десять поросей.
 
 
Жизнь соседская – лафа.
Подъярёмный труд вола…
Что ценней: моя строфа
Или шапка из крола?
 

«Столетья треть – с шестидесятых…»

 
Столетья треть – с шестидесятых,
чтимых,
Глотнув свободы, угодив в застой,
До девяностых, смутой отличимых,
Слагаю стих на дудочке простой.
 
 
В полночный час былое перерою.
И в сутолоке дня, и в тишине
Карандашом и ручкой перьевою
О, как порой светло писалось мне!
 
 
Не завожу архива, не коплю я
Черновики стихов. Какая грусть!
Их ненасытный
поглотил компьютер,
Как формулу, запомнил наизусть.
 
 
И всё-таки, мой друг,
не в Интернете
Живут стихи. Им тесен чуждый мир.
Они – российский неуёмный ветер
И разума великолепный пир.
 
 
Одно я знаю, что без этих песен,
Подслушанных однажды на юру,
Я скучен буду и неинтересен,
Как и мои собратья по перу.
 

«В крайний миг бытия, когда выдох и вдох…»

 
В крайний миг бытия, когда выдох и вдох
Не уловит и зеркальца ясная глубь,
Скорбь речною водой, устремлённою в дол,
Захлестнёт её тяжко по самую грудь.
 
 
И сойдутся соседи, сбежится родня,
Несмотря на рассветной поры полумрак.
«На кого и почто ты покинул меня?» —
Ей захочется крикнуть, и не сможет никак.
 
 
Как в такие морозы могилу копать?
Разве что под кострищем земля отойдёт…
Посылать или всё-таки не посылать
Телеграммы всем тем, кто далёко живёт?..
 
 
Лишь позднее, на снежном погосте, когда
Будет муж её в стылую яму зарыт,
От груди отойдёт, и решится вдова
Наконец-то расплакаться горько, навзрыд.
 
 
Да, увы, холодна её ныне кровать,
И уж время не в гору, а круто с горы.
Но кому, как не ей, суждено поднимать
Годовалых внучат до смышлёной поры?..
 

«Мгла. Всё затянуто мглою…»

 
Мгла. Всё затянуто мглою.
Вылазке поздней не рад,
Шлиманом, ищущим Трою,
Чащей иду наугад.
 
 
Сосны и ели громадны.
Гуще, белесее мгла.
Просека – нить Ариадны,
Ты же ведь справа была?
 
 
Не потревоженный граем
Сгинувших где-то ворон,
Чащею оберегаем
Сытой неясыти сон.
 
 
Даль поразмыта и стёрта.
Лишь бы не сбиться – молю.
Жаркий, весёлый костер я,
Если дойду, запалю.
 
 
Тихо. Противно до дрожи.
Нет, не видать ни шиша.
Скоро ты в пятки, похоже,
Переметнёшься, душа.
 
 
Чу! Из-за сумрачной ели,
Оберегающей сов,
Слева, как шорох метели,
Слышится всё-таки зов…
 

«Раздражаюсь. О, Господи, что ж…»

 
Раздражаюсь. О, Господи, что ж,
Что такое творится в душе?
Вид надменно-заносчивых рож
Достаёт до печёнок уже.
 
 
Раздражает и это, и то.
Я сержусь, коль заденут плечо.
Бьёт по нервам порою, как ток,
Самый что ни на есть пустячок.
 
 
Не рубцуется на сердце шов.
В нём глубоко заноза сидит.
Не люблю – потому и без шор.
Не грущу – оттого и сердит.
 
 
С рукава голубиный помёт
Я брезгливо стираю рукой.
А душа всё никак не поймёт,
Что давно ей прописан покой.
 
 
Уж она не скорбит ни о ком,
Лишь добром поминает быльё.
Никаким белоснежным платком
Мне не вычистить фибры её.
 

«Ты золотом кичишься…»

 
Ты золотом кичишься,
Дворцом до облаков.
На иномарке мчишься —
Охранники с боков.
 
 
Мощна твоя машина.
В ней его чертей движок.
Нам всем по три аршина
Отмеряно, дружок.
 
 
Летишь ты, презирая
Россию и ветра.
Ключи от двери рая
Не купишь у Петра.
 
 
Под мрамором ли, бронзой
Ты сыщешь ухорон,
В аду тебя не бонзой
Определит Харон.
 
 
А как это ни странно
(Ему что Влас, что Тот),
Со всеми непрестанно
Терзаться поместит.
 

«Есть странность некая во мне…»

 
Есть странность некая во мне —
Вблизи не замечать колосса,
Но различать в полночной тьме
Далёких звезд златое просо.
 
 
Ты где, звезда, что так мала?
Взгляну на ковш: скажи на милость
Она всё там же, где была, —
На сгибе ручки приютилась.
 
 
Мечтаю в полночь на юру —
Не глупость ли, не наважденье? —
Увидеть чёрную дыру
Или сверхновой нарожденье.
 
 
О мирозданье! Хошь не хошь,
А ведь в живых и я не буду…
Лей на меня, небесный ковш,
Июльский зной, зимы остуду.
 
 
Лей, Водолей! Недолог путь
От полночи до синей рани.
В последний раз когда-нибудь
В твоей умоюсь Иордани.
 
 
Быть лучше всё-таки живым.
Печаль изведать и невзгоды.
Годам межзвёздным, световым
Я предпочту земные годы.
 
 
Ведь жизни малые ростки
По Водолея наущенью
Самой природе вопреки
Цветут к январскому крещенью.
 

«Во мне должно быть что-нибудь от тигра…»

 
Во мне должно быть что-нибудь от тигра:
Коварство, злоба и свирепый вид.
Я должен быть жестоким, как Аттила —
Так гороскоп восточный мне велит.
 
 
Но всё, увы, не так на самом деле.
Скорей, мне добродушие к лицу.
Обидно: я не дал на той неделе
Достойного отпора подлецу.
 
 
На хамство сотоварища и грубость
Я должен был, короче говоря,
Использовать не медля саблезубость,
Загрызть его, пустить ему кровя…
 
 
Я отступил постыдно и нелепо.
Бессонницей страдая, в тишине
Всё вопрошал, расстроенный: «О небо,
Хоть что-нибудь от тигра есть во мне?»
 

«Если тёмное, будет и светлое…»

 
Если тёмное, будет и светлое,
И оно, нам твердят, впереди…
Если чушь, то она несусветная,
Хоть во что ты её не ряди.
 
 
Умудрился же думский консилиум
Большинством в приснопамятный год
Выраженье «прожиточный минимум»
Без стыда запустить в оборот.
 
 
Дядю Ваню с супругою Зиною,
Двух согбенных, в глазах – пелена,
С потребительской встретил корзиною:
В ней четыре пакета пшена…
 

«Тусклее огня керосиновой лампы…»

 
Тусклее огня керосиновой лампы
Играет зарю пробудившийся кочет.
Гусак, поджимая озябшие лапы,
В остылом пруду искупаться не хочет.
 
 
Он голову прячет, трусливый как заяц,
И с берега топает важно к овину.
Он молча таит неизбывную зависть
К высоко по небу летящему клину.
 
 
И мне бы на юг, да не водятся деньги
Неделю-другую понежиться в Ницце,
И не избежать нам судьбины-индейки:
Мне – зимних раздумий и ощипа – птице…
 

Зимнее рондо

 
Сосен могучих скрип, по снегу – россыпь звёзд.
Пишется манускрипт – пашня на сотни вёрст
Испещрена письмом, коего смысл прост.
Бор почивает сном, по снегу – россыпь звёзд.
 

«Всё смешные мечты и желания мучили…»

 
Всё смешные мечты и желания мучили.
Всё хотелось того, что противно уму:
Почему ты, луна, проплываешь за тучами,
И они закрывают тебя почему?
 
 
Астроном семи лет, я молил и настаивал:
«Ниже туч соверши свой торжественный бег!»
Я хотел, чтобы снег никогда не растаивал,
Я хотел, чтоб весна не кончалась вовек.
 
 
Много зим позади. Обезлистело дерево,
Приготовясь к суровой и долгой зиме.
Но остался я прежним, и что бы ни делал я,
Всё не гаснут мечты и желанья во мне.
 
 
Всё я жду и надеюсь, что мне тайна откроется,
И по воле моей, по желанью в ответ
Диск огромной луны не за тучами скроется.
Невозможно? А вдруг? Почему бы и нет?..
 

«Жила? Нет, скорей доживала…»

 
Жила? Нет, скорей доживала
Отпущенный Господом срок.
Подолгу горбушку жевала,
Обмакивая в кипяток.
 
 
Порою – не поздно, не рано —
В больницу ходила и в ЖЭК.
Был долгой зимою отрадой
Ей оперы мыльной сюжет.
 
 
Соседка ей ставила банки,
Что выше живёт этажом…
Однажды из шерсти собаки
Наложенным платежом
 
 
Ей пояс был прислан снохою:
«Вы, мама, царица в меху!..»
Казалось бы, надо плохою
Назвать вот такую сноху,
 
 
Она же ночами в кровати,
Леча поясницу и грудь,
«Прости её, Божия Матерь!» —
Шептала, не в силах уснуть.
 

«В российской сути горевой…»

 
В российской сути горевой
Ничто, казалось бы, не внове.
И голодать ей не впервой,
И быть истерзанной до крови.
 
 
Хоть лоб разбей о стёртый пол
В соборе людном иль дацане,
Он снова пуст, российский стол,
Как в достопамятных двадцатых.
 
 
Но, помнится, тогда в нужде
И нищете, что так жестоки,
О мире, а не о вражде
Есенина звенели строки.
 
 
Он ложь стихом своим отверг,
Что нет, мол, русичей забитей,
Ища мучительно ответ:
Куда несёт нас рок событий?..
 
 
Те дни… Да вот они, взгляни!
Жиреют под российским небом,
Возвышены, как короли,
Всё те же бизнесмен и нэпман.
 
 
Опять, великой встряске рад,
На русичей (глядеть обидно!)
Взирает некий демократ,
Как на докучливое быдло.
 
 
Но всё пустее в животе,
Серее будни, а не краше.
Зато возрадовались те,
Кому начхать на беды наши.
 
 
Набивши золотом кули
На лихоимстве и обмане,
Понакопытив, напылив,
Они не сгинули в тумане
 
 
Былых есенинских стихов.
Они ведут себя недобро.
Что им прощение грехов?
Любой им грех отпустит доллар.
 
 
Пророчествуя светлый путь
Неискренней своей любовью,
Они мечтают нас толкнуть
Опять в бессмысленную бойню.
 
 
Ответа я не нахожу.
Душе тоскливо и немило.
Не дай-то бог опять к ножу
Рука потянется и вилам.
 
 
О терпеливый мой народ,
Ужель нет выбора, как кроме
Быть втянутым в водоворот
Бессмысленно пролитой крови?..
 

«Мы разучились нищим подавать…»

 
Мы разучились нищим подавать.
Не веруя, живём дурными снами.
Ещё за деньги держимся, и «мать» —
Жестокий мат – он вечно рядом с нами.
 
 
Я знаю: никакой моей вины
В том, что народ однажды был обманут.
Уста детей (о боже мой!) «блины»
Пекут такие – просто уши вянут.
 
 
Забыв родство, и возгордясь, и раз
И навсегда легко простившись с прошлым,
Не разлучились мы с враждою рас,
Предательством и лицемерьем пошлым.
 
 
А власть монет не повалить в момент,
Как думалось когда-то… О наивность!
Духовность, как тельцу эквивалент,
Земле не родила еще надмирность.
 
 
Кто виноват? Что делать? Поиск ведьм,
Тем более, прожекты – всё убого.
Как скоро обнищали мы! А ведь
Иное нам начертано от Бога…
 
 
Вас нет в живых, создатели стихов.
Хранит покой чугунная ограда.
Не надо вам замаливать грехов,
Большой вины заглаживать не надо.
 
 
Я, может быть, тебя тревожу зря,
Слагатель оды середине века…
Как холодна декабрьская заря!
Уходит век. В ночи сияет Вега.
 
 
Дымы столбом. Ни ветерка, ни туч.
Лежит равнина в белоснежном шёлке.
Ночной мороз, что нестерпим и жгуч,
Иль жаркий стыд мои раскрасил щеки?
 

«Не эмали и камеи…»

 
Не эмали и камеи,
Не в рассветных росах розы,
(Очерствели, охамели
От жестокой этой прозы),
 
 
Не берёзы и осины
Воспевают ныне барды —
Минимаркеты-торгсины,
Фонды, банки и ломбарды.
 
 
Сколько есть в миру религий,
Все теперь к России в гости.
Что же делать? Снять вериги
И улечься на погосте?..
 
 
Чтоб в былое воротиться,
Опоздали мы, пожалуй.
Ведь ни капельки водицы
В рукаве уже пожарном.
 
 
Но ведь всяк живущий ищет
Потайную дверцу клада.
Стало быть, на пепелище
Возводить и строить надо.
 

«Время раскисших глин…»

 
Время раскисших глин.
Злая угрюмость лиц.
В небе растаял клин
К югу летящих птиц.
 
 
Время зонтов, плащей.
Ноги в тепле – и рад.
Все в порядке вещей.
Все, как и год назад.
 
 
Зло на друзей кричим
И на родных в дому.
Перечень всех причин —
Нужен ли он кому?
 
 
Вы как в кошмарном сне —
Утра и вечера.
Что там опять в Чечне?
То же, что и вчера.
 
 
До смерти надоест
Хмурый ноябрьский свет.
Неисчислим реестр
Скорби людской и бед.
 
 
Так вот, само собой,
Мы в череде невзгод
Переживём с тобой
И високосный год…
 

«Визы и печати…»

 
Визы и печати
Рейса до Востока.
Минимум печали.
Максимум восторга.
 
 
Строгая таможня.
Русская столица.
Наконец-то можно
В кресле развалиться.
 
 
Оторвался «Боинг»
Тяжко от бетона.
Ни сердечной боли,
Ни глухого стона.
 
 
Мураши по коже?
Рвется пуповина?..
Пол ноте! Похоже,
Все ему едино.
 
 
Водки и салями,
Осетровой «каши»
И в Дар-эс-Саламе
Он себе закажет.
 

«Как старец на покой…»

 
Как старец на покой,
Чьи помыслы чисты,
С чем, с ношею какой,
Мой век, уходишь ты?
 
 
С поклажею ума,
Чредой бессмертных строк
Но не признал ярма,
Увы, людской порок.
 
 
Похоже, до поры
Мы, как в упадке Рим,
Вершим свои пиры,
Безумие творим.
 
 
Рекли о том стократ,
Прозрев грядущий миг,
Сенека и Сократ,
Гомер – слепой старик.
 
 
Но тем, что суть творят,
Не мил порочный свет.
Нет бритвы, значит – яд,
Петля – коль яда нет.
 
 
О, сколько мрачных лиц,
Военных бурь и гроз!
Поддет на острый шприц,
Век впал в анабиоз.
 
 
Доколе, брат, ответь,
В родной моей стране
На пиршестве звереть
И править Сатане?..
 

«И на «Вы» нас перестали…»

 
И на «Вы» нас перестали
Звать и величать,
И на выю ставить стали
Каппа печать.
 
 
Это злые навьи чары,
На роток платок,
В шароварах янычары,
Девки без порток.
 
 
Приподняться непосильно —
Положенье риз.
На кресты пошла осина,
А не кипарис.
 
 
А Борис всего лишь цапка
В воровской руке.
Заколдованное царство —
Птица в кулаке…
 
 
Скоро ль сгинет злая нечисть
Вся наперечёт?
Я гадаю: чёт иль нечет?
Ну, конечно, чёт.
 

«Упрекаешь меня за что…»

 
Упрекаешь меня за что?
Непрактичен я, так прости.
Да, конечно же, я не Штольц.
До него мне не дорасти.
 
 
Но не выжига, не подлец,
В простодушии не хитёр,
Я скорее Илья, мин херц,
То есть конченый фантазёр.
 
 
Если в небе не грянет, я…
Угадал! Так оно и есть.
Лишь себе одному судья,
Берегу я смолоду честь.
 
 
И чего это так за Русь
Беспокоится ныне Штольц?
Не унижусь я, не прогнусь —
Ты не ведаешь это, что ль?
 
 
Ты же знаешь, как я упёрт.
Можешь с камнем меня сравнить.
Но отцовское имя Пётр
Не позволю я осрамить.
 

«А поле глазасто, а лес ушаст…»

 
А поле глазасто, а лес ушаст
И живо зеркало вод.
Рождаемся, делаем первый шаг,
Не ведая про уход.
 
 
С печальным лесом, травой, водой
Едины мы искони.
Какою платим монетою, той
Раплачиваются и они.
 
 
Там, где бор шумел вековой
Тому лишь десяток лет,
Построен дворец, кирпичной стеной
Застящий белый свет.
 
 
Где ныне в зале модный камин
И стопкой лежат дрова,
Ясень рос и дуб-исполин,
А в кроне жила сова.
 
 
А у ворот, где решетки вязь
(В мизинец железный прут),
Рос, помнится мне, высоченный вяз,
Собой украшая пруд.
 
 
Увы, увы! По округе всей
Поболе сотни пеньков.
Зарыли бульдозером карасей,
Моих пескарей и линьков.
 
 
Еще за оградой не высажен сад,
Но вижу антенны штырь.
Похоже, стрельбу вести из засад
Удобней, когда пустырь.
 
 
Газон, бассейн, европейский шарм.
Два стражника у ворот.
Но поле глазасто, а лес ушаст
И живо зеркало вод…
 

«Праздные, сладко оплывшие жиром…»

 
Праздные, сладко оплывшие жиром,
Гнущие спины,
Сути не спрятать вам – выскочит шилом
Из мешковины.
 
 
Тысячелетия жнём, что посеем.
Истина света,
Кажется, всуе зовёт к милосердью
Многие лета.
 
 
Слаб человече. Робок лишь в детстве.
Жизни на склоне
В злобе погряз он, в прелюбодействе,
В страсти к мамоне.
 
 
Зависть Саула, кротость Давида
Ветхозаветна.
В цивилизованной нашей давильне
Смерть не запретна.
 
 
Так ли наивны библейские притчи?
Машет руками,
Новоапостольски истину кличет
Снова лукавый.
 
 
Делит на трон его жалкие виды
Множество гадов.
И опустели вновь пирамиды
Воинских складов.
 
 
Странные шорохи, таинства ночи.
Пуст переулок.
Стали до поздних мы не охочи
Встреч и прогулок.
 
 
Шепчет бредово сухими губами,
Ежели помним:
Разве пятью всех насытим хлебами,
Вдоволь накормим?..