Текст книги "Восстание среднего класса"

Новая солидарность

Крушение «нового центра» происходило на фоне новой волны массовых выступлений. Полумиллионная демонстрация в Барселоне, за которой последовала всеобщая стачка в Испании, успешные забастовки в Германии и Англии стали наглядными доказательствами того, что классовая борьба вновь становится фактом повседневной жизни.

Рекорд массовости был достигнут в Италии, где число демонстрантов на улицах Рима превысило по некоторым подсчетам два миллиона. Причем эта беспрецедентно массовая демонстрация была лишь прелюдией к всеобщей стачке.

В Сиэтле 1999 года профсоюзные активисты и защитники окружающей среды вместе выступили против Всемирной торговой организации. Однако это было прежде всего символическое единство. В Италии 2002 года демонстрации антиглобалистов слились с забастовками рабочих. Во время Европейского социального форума во Флоренции в 2002 году профсоюзная и молодежная демонстрации объединились.

Время отступления закончилось. Перед левыми открываются новые перспективы. Ответом неолиберализму, разобщающему людей, противопоставляющему рабочих среднему классу, людей «Севера» жителям «Юга», расизму и фундаментализму, стала новая солидарность, культура диалога и совместного действия.

Именно солидарность– гражданская, демократическая, классовая – позволила создать демократические государства, разрушив сословные перегородки, подорвав аристократические и буржуазные привилегии. Именно повседневный опыт солидарности лег в основу социалистической традиции, которая объединяла левых на всем протяжении XX века.

Культура и даже формы религиозности будут меняться вместе с социальной реальностью. Вопрос в том, чтобы изменить общество, сделать его более справедливым, а людей действительно равноправными. Мы находимся лишь в самом начале пути. В современном обществе, состоящем из разных культур, этнических групп, рас и конфессий, культуру солидарности нужно формировать заново. Но это не значит, что она менее необходима. Как бы ни сложна была задача, другого пути нет.

Классовая борьба или «столкновение фундаментализмов». Вот единственно реальная альтернатива XXI века.

Часть 7 Русский вариант

Дефолт

Английское слово «дефолт», в смысле отказа от платежей, прочно вошло в русский язык еще в 1998 году. Но дефолт потерпело не только правительство. В одночасье рухнула идеология, рухнула картина мира, сложившаяся у представителей среднего класса.

Нормой неолиберальной модели является постоянное перераспределение средств от реальной экономики в пользу финансовой олигархии и спекулятивного капитала. Рано или поздно такая система должна рухнуть. Но когда она рушится, обнаруживается, что сбережения, заработки и рабочие места нового среднего класса падают вместе с ней.

Во всем мире происходило примерно одно и то же, но мало где соотношение финансового капитала с реальной экономикой было столь диспропорциональным, как в России. Рост банковских структур и финансовых империй происходил на фоне и за счет развала промышленности. Разворовывание предприятий заложило основу финансового благополучия олигархов. Новый средний класс появился на свет для того, чтобы обслуживать экономику, созданную олигархами в соответствии со своими потребностями и представлениями. Неудивительно, что рано или поздно все это должно было рухнуть. И пострадать должен был именно новый средний класс, благополучие которого оказалось жестко привязано к заведомо нежизнеспособной системе.

Рубль рухнул. Закрылись банки. Пропали сбережения. Потеряли свои места преуспевающие менеджеры. Остались без клиентов рестораны и бутики. Бывшие руководители компаний ездили по улицам на дорогих машинах, предлагая свои услуги в качестве незарегистрированных таксистов.

Кризис 1998 года ударил не по самым бедным. Большинство населения уже и без всякого дефолта жило в нищенских условиях, порой месяцами не получая зарплаты. Они не могли потерять сбережения в рухнувших банках, ибо никаких сбережений у них не было.

То, что стало катастрофой для среднего класса в августе 1998 года, было повседневной реальностью для большинства населения страны на протяжении десятилетия.

Миф о рынке, вознаграждающем лучших и наказывающем худших, является ключевым мифом неолиберализма. Победители уверены в своей правоте и убеждены, что заслужили успех. Они твердо считают себя лучшими. Традиционные религии оставляли право отбора лучших за Богом. Неолиберализм экспроприировал Бога, передав его функции рынку. Если протестантизм XVI века учил, что через рыночный успех Бог награждает избранных, то для неолиберализма конца XX века рынок сам стал богом.

Увы, вера в этого бога сохраняется ровно столько времени, сколько продолжается рост биржевых котировок.

Когда рынок рушится, под его развалинами оказываются именно те, кого только что объявили «передовыми» и «лучшими». Именно те, кто больше всего зарабатывал, больше всего теряют. Возникает резонный вопрос: если система признала нас лучшими, за что она нас наказывает?

В 1998 году крах рубля знаменовал начало разрыва между средним классом и либерализмом. Причем не только в России, но и в мире. Катастрофа рубля была спровоцирована экономическими неприятностями в Восточной Азии. Предпосылки финансового краха вызревали в самом российском обществе, но именно азиатские проблемы послужили толчком для того, чтобы пришел в движение финансовый рынок, выявив всю свою иррациональность и нестабильность. В свою очередь Россия оказала прямое воздействие на Латинскую Америку. В считаные недели одна за другой стали рушиться валюты. Лучшие ученики Международного валютного фонда вынуждены были признать свою несостоятельность. Одна и та же политика проводилась в России, Бразилии и Эквадоре. Неудивительно, что результаты оказались схожими.

К счастью, российская власть тогда, вопреки обыкновению, проявила здравый смысл. Выход из кризиса нашел не очередной ученик МВФ, а кабинет левых прагматиков. Олигархам в тот момент было плевать на идеологию. Нужно было срочно сделать что-то, чтобы остановить распад финансовой системы и запустить промышленность. Элиты были деморализованы. Перепуганный президент Ельцин призвал к власти левоцентристское правительство Евгения Примакова и Юрия Маслюкова, которое сумело резко изменить курс. Правительство Примакова девальвировало рубль, фактически приостановило приватизацию и поддержало производство. Начался экономический рост. Девальвация рубля оказалась толчком к началу промышленного подъема, резкое увеличение государственных расходов начало стимулировать производство. После того как приватизация была приостановлена, сократились и масштабы коррупции, прекратилась борьба за передел собственности между олигархическими группировками. Возникло некое подобие стабильности. Беднейшие слои населения наконец увидели в своих руках денежные знаки.

Итогом всех этих экономических успехов был политический крах Примакова. Пришедшие в себя олигархи перегруппировались, удалили его от власти. Левоцентристский эксперимент был прерван, как только ситуация стабилизировалась. Примаков и Маслюков были отправлены в отставку в мае 1999 года. Природа власти в России не изменилась, олигархия удержала свои позиции и при первой же возможности избавилась от своих спасителей. Наспех «изготовив» себе нового президента, Владимира Путина, она радостно принялась пожинать плоды экономического роста и политической стабильности.

Столичные города России представляли собой оазис буржуазного благополучия. Русское общество, претерпев за 1990-е годы множество неудач и унижений, никак не могло выйти из состояния паралича.

Ничего у них нет…

Как известно, булгаковский Воланд, услышав от своих собеседников, что дьявола не существует, иронически заметил: «У вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Обсуждение российского капитализма в среде нашей либеральной интеллигенции подчинено примерно той же логике. Если почитать публицистов и блогеров, послушать социологов и экономических комментаторов, то придется прийти к выводу «о полном отсутствии всяческого присутствия». Ни буржуазии настоящей у нас нет, ни среднего класса, ни либералов, достойных этого красивого имени. Даже рынка «настоящего» нет – и уж капитализма тем более.

Кстати, подобные мнения можно услышать и от некоторых патриотов, и даже от левых. Через два десятилетия после разрушения СССР многие все еще сомневаются, построен ли в России капитализм. Вместо того чтобы анализировать реально работающие структуры и возникающие на их основе классовые противоречия, пишущая и болтающая публика предпочитает ругать плохих людей, жаловаться на коррупцию, искать злоумышленников или попросту сетовать на отечественные традиции.

В этом потоке жалостливого отрицания ключевое слово – «настоящие». Это прилагательное автоматически корректирует и оценивает любое явление реальности, подгоняя его под некоторый стереотип и тут же отвергая его как этому стереотипу не соответствующее. То есть вроде как все у нас имеется. Все атрибуты капитализма налицо. И частные компании есть, и собственники, и биржа. А уж интеллектуалов и политиков, произносящих речи о либеральных ценностях, – пруд пруди. Но все не настоящее, не соответствующее стандарту. Вопрос о природе явления самого по себе при таком подходе благополучно снимается. Нам совершенно не важно, что это такое на самом деле, нам очень важно объяснить и показать, чем это явление, по нашему мнению, не является. Такая вот негативная логика.

Нетрудно догадаться, что столь пессимистическая оценка реальности оказывается оборотной стороной либерального идеализма, заразившего большую часть общества в начале 90-х. С тех пор многое изменилось, говорить о всеобщем восторге перед либеральными ценностями больше не приходится, но стиль мышления остался.

Этот способ мышления предельно прост и не требует даже минимальных умственных или аналитических способностей. В качестве эталона «нормы» берется Запад, а все то, что у нас не похоже на Запад, то «ненормально». Никто не вспоминает о том, как пришли европейские страны к своему сегодняшнему благосостоянию, что за этапы проходили, какой борьбой это сопровождалось. Прояви наша публика больше любознательности, она легко обнаружила бы множество черт сходства, наглядно доказывающих, что и капитализм, и буржуазия у нас самые настоящие и в чем-то даже более нормальные и правильные, чем в Европе, ибо их не сдерживает ни гражданское общество, ни сильное рабочее движение, ни реальные демократические права масс, ни жесткие требования закона, от которых невозможно спрятаться. Все эти «завоевания Запада» были продуктом ожесточенной борьбы общества против капитала, а потому нет ни малейшего основания надеяться, будто общество, где интересы капитала никем не оспариваются и ничем не ограничиваются, сможет породить в себе что-либо подобное. Неудивительно, что отечественные либералы, сколько бы они ни восхищались достижениями «европейской демократии», в плане текущей российской политики демократами ничуть не являются. Они вовсе не стремятся дать народу права и возможности, которые он сможет использовать для борьбы против капитала и ограничения свободы бизнеса. Напротив, они убеждены, что эту свободу предпринимательства – свободу от общественного контроля и социальной ответственности надо защищать любой ценой, независимо от того, согласно с этим население страны или нет. После того, как свобода для бизнеса будет завоевана – ценой окончательной ликвидации свободы для трудящихся, – демократия чудесным образом наступит сама собой (хотя никто пока не объяснил как).

Поскольку подобная перспектива вызывает среди сограждан открытый ужас вместо бурного восторга, либеральные мыслители от сетований на негодное государство переходят к жалобам на «неправильное население», которое «сопротивляется модернизации» и само не понимает собственного счастья. В рай предстоит снова загонять дубинкой, но никак не удается подобрать дубину достаточного размера и веса, чтобы безотказно подействовало.

Следует, впрочем, помнить, что Запад, с которым принято сравнивать российскую реальность, существует исключительно в книгах идеологов и в воображении их читателей. Это не противоречивое общество, где демократия является полем битвы различных, часто несовместимых интересов, не сложная, постоянно меняющаяся социально-экономическая система со своими достоинствами и недостатками, а неподвижный идеал, образ вечного совершенства.

Неудивительно, что сопоставление «реальной России» с «идеальным Западом» оказывается не в пользу нашего общества. Как может реальность – любая реальность – выдержать сравнение с идеалом? Не только российская, но и европейская практика мгновенно рушится перед такой теорией, а потому отечественные публицисты, сталкиваясь в Европе или в Америке с фактами повседневной и политической жизни, не вписывающимися в их схемы, реагируют на них с изумлением и раздражением.

Кризис, охватывающий сегодня Европейский Союз и Соединенные Штаты, с точки зрения либеральной теории в принципе невозможен. Но вывод, который делает идеолог, состоит не в том, что его теория неверна, поскольку очевидным образом на каждом шагу противоречит действительности, а в том, что неверна сама действительность, в ней что-то кем-то сломано или испорчено. Надо только найти виноватого, и все встанет на свои места.

В последнее время у нас появился новый тип антизападной литературы, сочиненной отнюдь не националистами или защитниками православной святости, а самыми отъявленными либералами и западниками, только разочаровавшимися в своем реальном западном обществе. Именно несоответствие их реальности нашему идеальному представлению о ней ставится им в вину. Хотя, согласитесь, это не совсем логично: сначала приписывать человеку или обществу некие черты, которых у них нет и заведомо быть не может, а потом осуждать за то, что на самом деле этих черт у них нет…

Что бы ни произошло, какие бы факты ни обнаружились, каков бы ни был наш жизненный и социальный опыт, идеал безупречного капитализма, беспроблемного общества, направляемого никогда не ошибающейся невидимой рукой рынка, остается в силе. Но теперь уже реальная Европа и Америка осуждаются как ему не соответствующие. Откуда происходит это несоответствие, никто не интересуется. Дело не в том, что трудно анализировать социально-экономические процессы, разбираться в статистике, критиковать господствующую идеологию. Просто подобные умственные операции изначально не считаются необходимыми. Корень зла видят в слишком большом числе инородцев, арабов и «черных», заполонивших улицы европейских столиц. В этом месте отечественный либерализм благополучно смыкается с фашизмом и расизмом. Если капитализм безупречен, но все равно не работает, значит, виноваты «черные». Что может быть проще и убедительнее такого объяснения.

Антидемократизм российского либерализма вполне органично открывает возможность «диалога» с крайне правыми, тем более что и фашизм сегодня не тот, что во времена Третьего рейха. Это относится, кстати, и к западным странам. Партии крайних националистов, набирающие вес в Бельгии, Голландии, Франции и теперь даже Финляндии, не предлагают обществу сколько-нибудь серьезных социальных реформ, они лишь призывают очистить рыночную экономику от иностранной рабочей силы. Что вполне может быть осуществлено на практике, никак не влияя на структурные проблемы капитализма.

Сегодня российский либерал с тайной надеждой смотрит на французский Национальный фронт, молчаливо восхищается Сандрой Муссолини и завидует партии «Истинных финнов». Западные фашисты для него пока еще симпатичнее отечественных, ибо они все-таки цивилизованные европейцы – со всеми вытекающими отсюда замечательными последствиями.

Однако надежды на то, что с помощью твердой руки ультраправых «нормы» капитализма будут восстановлены и порядок наведен, заведомо обречены на такой же крах, как и вера в безупречную европейскую либеральную демократию. И не потому, что рука националистов окажется недостаточно твердой, а потому что никакой твердой рукой не удастся навести порядок, если не будет что-то сделано с источником проблем. А этим источником является сам экономический либерализм.

«Гражданское общество наоборот»

Западная теория гражданского общества предполагает, что у людей есть некий частный интерес, но поскольку этот частный интерес является типичным, одинаковым для большого количества людей, то они объединяются, и тогда сумма этих частных интересов превращается в общественный интерес. То есть они коллективно начинают свои интересы защищать и осознают свои частные интересы в качестве общественных. И к тому моменту начинается демократия в современном понимании. Поэтому у вас будут профсоюзы и объединения работодателей, филателистов и собаководов, экологов, которые борются против собаководов, и так далее.

Картина западного гражданского общества опирается на такого сознательного, добросовестного бюргера, который очень хорошо понимает, чего он хочет, что имеет и что защищает, который при этом уважает другого бюргера, у которого несколько иные потребности и проблемы. Путем демократического торга они приходят к соглашению, а сам бюргер возвышается над собой и становится чем-то большим, чем просто обыватель, начинает осознавать понятие гражданского интереса и где-то даже может поступиться собственным интересом ради более высокого уровня гражданской ответственности.

Был момент в середине 2000-х годов, когда показалось, и мне в том числе, что у нас пусть медленно, пусть не очень стабильно, но движение идет по этой же схеме. Но в последнее время мой опыт работы с социальными движениями показывает иную, достаточно парадоксальную картину, не похожую на то, что мы видим на Западе.

Когда смотришь на конфликт гаражников в Петербурге, когда власти сносят гаражи, а люди эти гаражи защищают, первое, что ты думаешь, – гаражники встают на защиту своих гаражей, дают бой властям, олигархам, героически сопротивляются. На самом деле картина получается почти обратная. Как раз среди гаражников в Питере лишь меньшинство защищало свои гаражи. Мне говорили, что так или иначе процессом затронуты, допустим, 100 человек, а на защиту, скажем, гаражей вышло 12–15 человек. А вот зато помогать им со всего города съехалась куча всякого народу, которые не имеют никакой материальной заинтересованности в этих гаражах, но которые видят здесь проявление гражданского сопротивления, проявление несправедливости, или им просто власти надоели. Вот тут набирается толпа народу. И эта толпа действительно бросается под бульдозеры, ложится на пути ОМОНа, и потому уже заводит некоторое количество заинтересованных лиц: «Ого! Из-за нашего-то дела люди дерутся с милицией. А почему бы нам тоже им немножечко не помочь».

Очень похожая ситуация с Химкинским лесом. Сколько химчан участвовало в этом сопротивлении и сколько народу со всего города и со всей страны собралось участвовать? В Химках было и есть определенное сопротивление, более того, опрос общественного мнения говорил, что химчане против сноса Химкинского леса, но не более того. Они против и все – сидят дома и по телевизору смотрят, как какие-то анархисты приехали в их город их защищать. Они сидят и сочувствуют этим анархистам, очень за них переживают.

У нас возникло некое извращенное гражданское общество, в котором все наоборот. Но в этом есть что-то очень русское и на самом деле очень возвышенное. Для нас все идет не от частного интереса, когда бюргер возвышается, а ровно противоположным образом. Человек, вдохновленный общими идеями, понемножку начинает понимать, что есть еще частные интересы, которые тоже нужно решать. И это необязательно его личные вопросы. Он просто понимает их значимость.

Это по-своему замечательная черта нашего общества. Солидарность развивается быстрее собственного интереса. Да, это парадокс. Да, это очередная русская загадка, но она объяснима, исходя из нашей истории, культуры и социальной ситуации. Человек, в общем, не очень верит в успех. Если так, то почему он дерется? Ради принципа. Ради принципа человек может бороться даже тогда, когда понимает, что будет побежден. Это замечательная черта, которая в обществе еще осталась и которая дает надежду на будущее.

Арабская весна и «синдром 1991 года»

На протяжении нескольких месяцев я пытаюсь понять ту упорную и агрессивную неадекватность, которая то и дело обнаруживается в российских дискуссиях, посвященных Арабским революциям. Понятное дело, что официальным политологам платят за то, чтобы они рассказывали о вредоносности и бесполезности любых революций. Ясно, что националистические публицисты просто воспроизводят свои расистские предрассудки и фобии, доказывая, что у мусульман и «черных» заведомо ничего хорошего получиться не может. Но те же самые рассуждения под иным идеологическим соусом приходится то и дело слышать от людей, придерживающихся левых взглядов или вовсе не ангажированных политически.

Неадекватность зашкаливает. Ливия, конечно, здесь чемпион по числу ошибочных и просто абсурдных оценок и прогнозов. Прочили победу Каддафи, обещали распад Ливии и войну племен, затем, в тот самый момент, когда западные правительства с облегчением сворачивали операции и отзывали свои флоты, говорили о базах НАТО в этой стране как о чем-то решенном. Пока в ливийской прессе идет дискуссия о необходимости развернуть программу масштабных инвестиций в систему общественного транспорта и обеспечить здравоохранение квалифицированными национальными кадрами, чтобы не зависеть от иностранных специалистов, в России опять же как о чем-то само собой разумеющемся рассказывают, что в Ливии вот-вот начнется приватизация и бесплатная медицина будет ликвидирована. Говорили о разделе ливийской нефти между западными компаниями, как будто не знали, что она была разделена еще при Каддафи, а все, что можно, было его же режимом приватизировано – что и послужило одной из объективных предпосылок восстания. Не только официальная пресса, но и левые издания демонстративно игнорируют сообщения о становлении свободных профсоюзов, забастовках и попытках рабочих участвовать в управлении предприятиями.

После Ливии взялись за Тунис. Здесь увидели на выборах торжество «исламских фундаменталистов», хотя называть так тунисских «Братьев-мусульман», создавших центристскую партию «Ан-Нахда», – примерно то же самое, что путать Ангелу Меркель с Брейвиком на том основании, что они оба ориентируются на «христианские ценности».

Идеологически «Ан-Нахда» выступает за сочетание «исламских ценностей» с либеральной демократией западного типа, беря за образец Партию справедливости и развития (ПСР) турецкого премьер-министра Раджепа Эрдогана. А фактически она является умеренно-консервативной партией, выражающей интересы местной буржуазии, недовольной засильем транснациональных компаний. Зато в упор не разглядели успех левых партий, которые суммарно получили больше голосов, чем сторонники «исламских традиций». Еще несколько недель назад общим местом было утверждение, что левых сил в Тунисе «фактически нет». Теперь, когда выборы не только доказали обратное, но и создали ситуацию, когда в стране вообще невозможно сформировать правительство без участия левых, а сама «Ан-Нахда» обхаживает еврейскую общину, клянется в симпатиях к социальным правам и уговаривает профсоюзы не бастовать, отечественные левые опять демонстративно эти факты проигнорировали.

Обещая «наступление шариата» в Тунисе, отечественные политологи всех оттенков старательно игнорируют тот факт, что прежний режим отнюдь не был чужд исламским ценностям. В конституции президента Бургибы, в основном сохранявшейся и в годы правления Бен Али, использовался мусульманский календарь, в первой статье Основного закона государственной религией Туниса провозглашался ислам, а в статье 38 говорилось, что «религией президента республики является ислам». Бургиба, конечно, исламские нормы не слишком уважал, но одно дело образ жизни правителя, а другое – то, что он устраивает населению. Сам же президент по статье 42 должен приносить присягу, обращаясь к «Всевышнему Аллаху». Формула о том, что шариат является источником законодательства, которая вызвала такой шок, будучи произнесенной кем-то из умеренных политиков в Ливии, была официально провозглашенной нормой в том же «светском» Тунисе. И равноправие женщин было весьма условным. Например, в том же Тунисе закон дискриминировал женщин при получении наследства. Между тем активисты арабских революционных движений подчеркивают, что именно равноправие женщин является одной из главных задач происходящего преобразования. Об этом говорил Назиф Муэлим на октябрьской конференции ИГСО в Москве, об этом пишут в Тунисе и в Ливии.

Перечень примеров неадекватного восприятия Арабской весны в России может занять еще не одну страницу. Однако гораздо важнее понять причины такого положения дел. Объяснять его просто невежеством невозможно, поскольку в наше время пополнить свои знания не так уж сложно. Ни библиотеки, ни интернет никто не отменял. И читать арабские издания на европейских языках никто не запрещает. Проблема, однако, не в отсутствии знаний и даже не в неверных оценках – ошибаются все. Проблема в том настойчивом упорстве, в котором проявляется уверенность, что все должно кончиться плохо, в том откровенном разочаровании, огорчении и даже отчаянии, которое охватывает говорящих каждый раз, когда выясняется, что обещанная ими катастрофа не наступает, и в той радостной надежде, с которой воспринимаются любые плохие новости с Ближнего Востока.

Некоторое время я не мог этого понять, пока один из собеседников не обмолвился, что «россияне воспринимают арабские события через призму нашего опыта 1991 года». Когда этот же тезис в разной форме повторили мне еще три незнакомых друг с другом человека, я принялся смотреть тексты в интернете и обнаружил, что и там подобное сравнение вновь и вновь появляется. Доктор Фрейд лукаво подмигнул мне с экрана ноутбука.

Сравнение арабского 2011 года с российским 1991-м если и может быть сделано, то лишь для того, чтобы увидеть очевидную и ярко выраженную противоположность двух процессов. Водном случае– кризис советской модели, реально противостоявшей капитализму, в другой – кризис глобального капитализма, в одном случае доминирует бюрократическая инициатива сверху, в другом– реальное движение снизу, в одном случае мы видим глобальное восхождение неолиберализма, в другом наблюдаем его распад. Сравнение образа жизни, экономических, социальных, культурных, психологических и даже политических структур стран Северной Африки или даже Сирии с порядками, царившими в брежневском СССР, неизменно выявляет не просто принципиальные различия, а разительные контрасты. А ссылка на обязательную «наивность масс» заставляет лишь вспомнить знаменитое высказывание 1848 года об австрийцах, которые были вплоть до начала революции политическими девственниками – хотя сегодня уровень политической компетентности среднестатистического арабского лавочника, реально переживающего общественные перемены, оказывается на голову выше, чем у большинства российских интеллектуалов, да и политических активистов, вместе взятых.

Однако дело не в арабах, а в нас. Участникам арабских революций на данный момент глубоко безразлично, как относятся к ним российские обыватели (хотя опыт дискуссии 21 октября в Москве показал, что арабские гости искренне переживали по поводу «странных» вопросов, которые они не ожидали услышать на «родине Октября»). Нет, настоящая проблема именно в нас самих. И отношение к Арабской весне наглядно иллюстрирует и объясняет ту позорную и чудовищную пассивность, с которой наше общество реагирует на коррупцию, кризис и разложение государства во многом худшие, чем то, что можно было наблюдать в Египте, Сирии, Тунисе или Ливии.

Психологическая травма 1991 и 1993 годов до сих пор не изжита. Мы попробовали изменить свою жизнь, но стало только хуже. Мы поверили в демократию, а нас обманули. Мы попытались сопротивляться, нас подавили. После переворота 1993 года общество погрузилось в глубокую депрессию, из которой оно так и не вышло до сих пор. И уверенность в тотальной манипуляции, в том, что миром правят закулисные заговоры, что мифический «Запад» неминуемо навяжет свою неизменно злую волю всем, кому захочет, невысказанное, но твердое убеждение, что тяжелая рука коррумпированного диктатора обеспечивает покой и безопасность, поскольку «люди все равно ничего не могут, а все решают элиты», – вот симптомы этой болезни. Обман 1991 года был закреплен насилием 1993 года. В Украине, где не было подобного опыта, первичная травма была преодолена легче, а потому тамошнее общество сегодня разительно отличается от нашего – как следствие мы видим и другое отношение к Арабской весне, по крайней мере на левом фланге.

Однако ведь мы сами дали себя обмануть в 1991 году. Не хотели слушать тех, кто в то время указывал на обман, призывал не поддаваться «демократической эйфории». А в 1993 году кто, как не сами россияне, провалили дело сопротивления, не оказали поддержки Дому Советов, смотрели его расстрел по телевизору.

Для тех, кто пытался в 1991–1993 годах объяснить публике смысл происходящего, итог был катастрофическим. Нас просто не слушали. А спустя пять-шесть лет повторяли наши же слова и выводы как нечто само собой разумеющееся. Только было уже поздно.

Политический анализ не имеет ценности задним числом. Если он никого не убеждает, значит, аналитик терпит поражение, даже если история показывает, что он тысячу раз оказывался прав. Сегодня та же самая упорная, агрессивная неадекватность, которая блокировала любую дискуссию о возможных опасностях перехода, проявляется в таком же упорном нежелании принимать реальность нового революционного процесса, осмысливать его уроки и формулировать на этой основе собственные действия.

Российское общество само виновато, если не в том, что у нас произошел поворот к авторитаризму и неолиберализму (надо учитывать объективное соотношение сил), то по крайней мере в том, что он произошел в столь позорной и уродливой форме, не оставив нам – в отличие от наших соседей – почти никаких плацдармов для сопротивления, хотя бы моральных или культурных. Эта вина, вполне по Фрейду, сознается, но не признается. Стремление избавиться от комплекса вины порождает негативное отношение к любым проявлениям гражданского действия и революционной борьбы, разворачивающейся вокруг нас. И чем успешнее эта борьба, тем больше сочувствует обыватель «пострадавшим» диктаторам, тем сильнее его надежда, что история все-таки докажет бесполезность и вредность восстания. Ведь в этом единственное спасение от собственного стыда.