Текст книги "Так и живём"

Борис Косенков
Так и живём
Стихи и баллады

Прожектора

 
В ночь накануне наступленья,
от ливня схоронясь под дуб,
сержант строчил стихотворенье,
карандашом корёжа БУП.
Он вслух мечтал совсем по-детски
о той, чьи очи далеки…
Но лопотали по-немецки
в промокшей рощице дубки.
Бойцы курили вдоль опушки,
цигарки принакрыв рукой.
Потом заголосили пушки,
долбя окопы за рекой.
И вскоре шагом торопливым
с уставом в сумке полевой
сержант нырнул в огонь и ливень,
как будто в омут головой.
Что в том пути ему досталось?
Жив или сгинул он?.. Бог весть!
А роща у реки осталась
расти, и зеленеть, и цвесть.
И до сих пор, когда полощет
заря лучи свои в реке,
его стихи лопочет роща
на чистом русском языке.
 

 
В пушкари берут народ зубастый:
всё-таки войны могучий бог!..
Прибыл в батарею из запаса
замполитом бывший педагог.
Лет под сорок, низенький, дебелый,
и скудна кудрями голова…
«Старый хрен, куда ты прёшься?» –
спела
в честь него безусая братва.
Он не стал мудрить в политработе
и, бессменно по взводам снуя,
верен был испытанной методе:
делайте, ребята, так, как я!
Пушки двигать вёрст по десять кряду,
добывать растопку в холода,
рыть окоп, подтаскивать снаряды –
всюду лез он первым…
А когда
молодёжь едва вязала лыко,
отразив очередной навал,
«Старый хрен, куда ты прёшься?» –
лихо
он баском подсевшим запевал…
Вражий танк стремительно и дерзко
в тыл прорвался – там ему простор!
Надо бить – а у ребят задержка:
как на грех, заклинило затвор.
Пыша жаром, «тигр» в упор катился,
то ныряя, то давая крен…
Командир за голову схватился:
– Ну, куда ты прёшься, старый хрен!
Но, ценой порыва и расчёта
чёрной силе выйдя поперёк,
старый хрен свою политработу
вёл, как показательный урок.
И, перекрывая канонаду,
крупповскую сталь разя насквозь,
непреклонно грянула граната…
Или это сердце взорвалось?..
 

 
Воздух ахнул –
снаряд взорвался
и плеснул мне в глаза огня…
Нас обоих ранило с Васей:
в грудь его
и в ногу меня.
Нас товарищи перевязали
и, к рейхстагу спеша вперёд,
фляжку сунули нам и сказали:
«Санитары придут вот-вот…»
Вася Зинченко был сталинградский,
я из Сызрани.
Земляки!
Мы лежали, деля по-братски
хлоркой пахнущие глотки.
А в Берлине война лютовала,
залпы шли от ствола к стволу.
Солнца диск пробивался кроваво
сквозь густую дымную мглу.
Вася бредил всё тише и тише,
всё плотней приникал к земле.
Звал жену и двоих детишек,
хворью сгубленных в феврале.
Через улицу в тёмном подвале
двери вышиб фауст-патрон…
Вдруг откуда-то из развалин
появился пацан с ведром.
В этой битве, надсадно ревущей,
как взбесившийся ураган,
он стоял –
белобрысый, худющий,
весь прокопченный мальчуган.
Был понятен и мне, и Васе
тот всемирный язык беды:
«муттер кранк» и что-то про «вассер».
Ясно – матери просит воды.
Нам самим-то выжить судьба ли?
Взгляд терялся в едком дыму…
Вася тихо скрипнул зубами:
– Нашу воду… отдай ему…
На губах – шершавая корка,
пить охота до дурноты…
Прямо с флягой я сунул в ведёрко
весь запас – три глотка воды…
А Василия скоро не стало.
Кровь впиталась в асфальт и грязь.
А меня унесли санитары,
спотыкаясь и матерясь.
И всё чудилось мне над нами
в небе, сером, точно зола,
то ли облачко,
то ли знамя…
То ли чья-то душа плыла…
 

 
Где раньше полыхали рубежи,
теперь вовсю благоухают травы…
А в непогодь осеннюю, скажи,
твои, земля, наверно ноют раны?
Истерзанную плоть твою тогда
осколки угловатые тревожат.
И дождевая мягкая вода
ожогов старых боль унять не может…
Но это будет осень.
А пока
весенним духом тянет из расселин.
И щедро увлажняют облака
твою разбушевавшуюся зелень.
И так твои кустарники шумны
над Волгой – по откосам, по долине,
как будто жажду жизни и весны
ушедшие в тебя
им подарили.
 

 
Вот и залпы спугнули тишь,
вот и хлынули в небо ракеты…
Что же ты, ветеран, грустишь
у гранитного парапета?
Ведь вокруг, по-над Волгой, – весна,
смех и говор юного люда.
И горят твои ордена,
как весёлые звёзды салюта…
Что ж ты вспомнил, солдат седой?
Может, отблеск кроваво-алый
беспощадной ракеты той,
что в атаку тебя подымала?
Или снова, в который раз,
в неостывшей памяти встали
те скрещенья огненных трасс,
что тебя и друзей хлестали?
Или вновь, как на той войне,
ты услышал, как в час постылый
безотрадно звучит в тишине
скорбный залп над братской могилой…
Только всё-таки вспомни ты
и о том, как плескались флаги
и на танки летели цветы
на ликующих улицах Праги.
Как победно на площадях
под гармошку плясали солдаты,
и как стыла слеза в глазах
у видавшего виды комбата.
Посмотри – ведь вокруг весна,
смех и говор юного люда.
И горят,
как твои ордена,
звёзды праздничного салюта.
 

 
Во дворе под старушкой-вишней,
шибко важен и в меру пьян,
над столом, над роднёй,
как Всевышний,
возвышается дед Иван.
А застолье –
дружки да поросль
сыновей, племяшей да снох –
то согласно,
а то вдруг порознь
вяжет песни упругий сноп.
И колосьями,
пышно и гордо,
то согласно, а то не в лад,
не слова, не звуки, а годы
в голове у деда шумят.
Снова дед
разбитной и тёртый,
не считает ни ран, ни кручин.
Чуть подрезана гимнастёрка,
вдрызг надраены керзачи.
И судьба проста и понятна,
командиру взаймы вручена…
Эх, изруганные,
эх, проклятые,
эх, отчаянные времена!
Как сражалось,
как пелось,
как топалось!
Как любилось –
только держись!..
Боль – и молодость,
гнев – и молодость,
кровь – и молодость,
смерть – и жизнь…
Песня выстрадана, допета.
Дед, ладонью пристукнув смех,
– За Победу! – гремит. –
За Победу!.. –
и, помедлив, скорбит:
– За тех,
кто не дожил…
И горло скрутило –
то ли водка жжёт,
то ли стон…
А хозяйственная баба Тина
знай подкладывает на стол.
Баба Тина сегодня ласкова
и послушна, как никогда.
На груди у деда приплясывают
завоёванные города.
И на тихих или зубастых,
на работников и солдат,
жёны с гордостью и с опаской
на своих мужиков глядят.
 

 
Ни залпов, ни слов, ни мелодий
уже не слыхать в тех краях,
где души подводников бродят
на мёртвых своих кораблях.
Уже ни чинуши, ни грозы
не властны над бездною той,
где горькие женские слёзы
с забортной смешались водой.
Ни песен там, ни разговоров.
Реакторы глухо молчат.
и вахтенные у приборов,
как тени немые, стоят.
Их жизнь не разбудит с рассветом,
им ветров земных не вдохнуть.
Их курс только Господу ведом,
и вечен их гибельный путь.
 

 
Шагая в смертоносной круговерти,
теряя и друзей, и города,
они почти не думали о смерти
и битв не вспоминали никогда.
А кто-то шёл и кто-то падал рядом,
санпоезда везли кого-то в тыл.
И каждый день, как срубленный снарядом,
кровоточа, в былое уходил.
Но даже ночью, где бы можно кануть
в кошмары неизбывные свои,
их сон, как мать, оберегала память
о доме, о покое, о любви.
И лишь теперь, уже сподобясь чуда
быть прикомандированным к живым,
они войну несут в себе повсюду
и правнукам передают своим.
И чтобы больше на страницах века
не повторился сорок первый год,
пускай навеки в гены человека
те боль и память свой вчеканят код.
 

 
Опять небеса потемнели
над серыми гребнями гор…
Давай-ка закурим, земеля,
пока остывает мотор.
Пока от недавнего боя
еще не развеялся дым,
давай-ка, земеля, с тобою
о доме родном помолчим.
А дома в тиши безмятежной
мальчишки милуют подруг,
касаясь фаты белоснежной
ладонями чистеньких рук.
А нас незабвенные колют
погибших друзей имена.
Такая нам выпала доля –
мужская нам доля дана.
Не ангелы мы и не черти,
и пули нас ищут в бою.
И всё же мы ходим у смерти
на самом переднем краю.
Опять в пулеметном прицеле
качается наша звезда…
В грязи у нас руки, земеля,
а совесть, – как Знамя, чиста.
 

Солдатам зенитно-прожекторного полка, прикрывавшего небо над Куйбышевом, всем женщинам – ветеранам Великой войны с любовью, уважением и благодарностью

1

 
– Надюшка, а ведь нынче Новый год!
И вечер – погляди, какой хороший…
– Мороз дерёт.
– Да ладно там дерёт.
Зато ни ветерка и ни пороши.
Вот красота!
– А мне бы – так пурги!
Хоть подремать в землянке втихомолку…
– А мне б, девчонки, стряпать пироги
да украшать бы вместе с мамой ёлку.
– А мне бы юбку-«солнце» да паркет,
да закружиться в беззаботном вальсе…
– А мне бы – только б Лёшка отозвался!
И никаких других желаний нет…
Как звонки на морозе голоса!
Смеётся месяц, небо в крупных звёздах…
Но тут же эта хрупкая краса
разбита вдребезги сиреной:
– Воздух!..
 

2

 
Ах, девчонка ты, девчонка,
хохотушка, егоза!
Завлекательная чёлка,
искромётные глаза.
По годам твоим весенним
в эту ночь под Новый год
покружить тебе б с весельем
разудалый хоровод.
Да на саночках кататься
по дорожке ледяной,
да с милёнком целоваться
(не качай, брат, головой!).
Всё не так!
Войной исчёркан
этот светлый праздник наш.
И в подарок ты, девчонка,
получила патронташ.
Да винтовку боевую,
да команд сухую речь…
Да приказ:
страну родную
от фашиста уберечь!
 

3

 
Куда исчез он, рай морозный?
Откуда взялся жаркий ад?..
Перед напором смерти грозной
ты не девчонка, ты – солдат!
И хоть зови родную маму,
и хоть ругайся в богамать, –
должна ты твёрдо и упрямо
стоять, стоять, стоять, стоять.
Стоять!..
А ворог хищно кружит
и выдох взрывов густ и жгуч…
Стоять!..
А всё твоё оружье –
прямой, как правда, света луч.
И надобно с соседкой вместе
(солдату не к лицу дрожать…)
поймать фашиста в перекрестье,
дрожать – а всё-таки держать.
Держать!
Пусть рвется выше-ниже,
пусть мечется вперёд-назад.
И голосить, себя не слыша:
– Смотрите, вот он!
Вот он, гад!..
 

4

 
Женщина…
Веками не тебе ли,
славя радость жизни и любви,
и бояны, и акыны пели
песни благодарные свои.
Воспевали губы слаще ягод,
стройный стан, крутую плавность плеч…
Но тебя от горестей и тягот
не могли мужчины уберечь.
Ты семью вела, огонь хранила,
будничных забот вертела круг.
Как  умела, пахаря кормила,
а порой сама впрягалась в плуг.
И пошло присловье не отсюда ль,
что, себе и детям строя дом,
надобно мужскую мощь и удаль
на терпенье замешать твоём.
И живёт обычай стародавний:
в тяжкий час, тревогу протрубя,
на борьбу, на подвиг, на страданье
призывает Родина тебя.
И шагает во главе похода
наша Русь под яростным огнём,
для солдат и для всего народа
воплотившись в облике твоём.
 

5

 
Где небо?.. Где земля?.. Всё смерть и ад.
Лишь ухают фугаски грубым басом…
«Ты всё равно нас не погубишь, гад!
Мы выживем назло твоим фугасам!»
Осколки хлещут по лесу, по льду,
по зданьям, по машинам и по людям…
«Мы выстоим! Мы выдюжим беду!
Мы женихов дождёмся и полюбим!»
Среди армады воющих смертей
неужто ты одна жива на свете?..
«Мы выйдем замуж и родим детей!
Они прекрасны будут, наши дети!»
А смерть бушует:
– Всё вокруг сотру!
Москву и Пензу, Новгород и Нальчик!..
«Мы переженим нашу детвору
и бабушками внуков будем нянчить!»
И мощным хором батарей и рот
летит навстречу смертной круговерти:
– Страна не дрогнет! Выстоит народ!
Пускай мы смертны – Родина бессмертна!
 

6

 
Много лет как вернули пушки
нам оглохшую тишину.
Стали бабушками девчушки,
победившие в ту войну.
И в шкафу на парадном жакете
их медалей солдатских ряд.
И глаза неотцветшие эти
добротой и покоем горят.
И сидят они мирно у ёлки
в новогоднем семейном кругу…
А я вижу ту ночь у Волги,
небо в звёздах и лес в снегу…
Даже этой торжественной ночью
нам из бывшего болью вчера,
как погибших бесстрашные очи,
светят давние прожектора.
И зимою нам светят и летом,
в ясный полдень и в серую рань,
разгоняя безжалостным светом
тьму, где прячутся нечисть и дрянь.
Освещая большую дорогу,
где идти нам с тобой до конца,
и пронзая совестью строгой
и дела, и умы, и сердца.
И сегодня, когда на планете
веселятся все до утра,
я прошу вас –
помните эти
негасимые прожектора!
 

Осколки гибридной войны
Лирико-сатирическое каприччо

Памяти русских и немцев, сербов и американцев, евреев и арабов – всех жертв терроризма, независимо от религии и национальности

 
Весна –
и всё обостряется:
желания,
чувства,
хвори.
Даже ум
растерянно отступает
под напором
обострившейся дури.
 

Обращение urbi et orbi

Самодержца всея Земли

 
Это есть наш последний
и решительный бой!
Под нашенским Стягом
воспрянет род людской.
Нам бросил вызов беззаконный
весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущённый
и всех подряд крушить готов.
На свалку Ялты и Потсдамы!
Нам Бог судья, а не ООН!
Асад Милошевич Усама
теперь на гибель обречён.
Накроет мир зонтом свободы
наш звёздно-полосатый стяг.
Ликуя, побегут народы
в демократический ГУЛАГ.
Там ждут их «сникерсы» и «пепси»,
«биг-мак» с попкорном пайковой
и радость выпивки и секса
в конце недели трудовой.
Любителей кривой дорожки
ждет скорый на расправу суд.
Гуманитарные бомбёжки
цивилизацию спасут.
Врагов ракетами накроем,
послушным выделим деньжат.
Мы наш, мы новый мир построим
на свой, американский лад!
Это есть наш последний
и решительный бой!
Под нашенским Стягом
воспрянет род людской!
Человечество, равняя-а-айсь!
Смиррррно!
Равнение на Америку!
В светлое будущее
с места с песней
шаго-ом… МАРШ!!
 

 
Если я лечу –
значит, ты стоишь.
Если я кричу –
значит, ты молчишь.
Если я силён –
значит, ты слабак.
Если я умён –
значит, ты дурак.
 

 
До чего же красиво звучит:
гуманитарная бомбардировка!
На завтрак –
солидная авиабомбища.
На обед –
основательный «томагавк».
На ужин –
высококалорийная ракета.
Ешь, Махмуд, не хочу!
Лопай, Ваня, от пуза!
Гуманисты в мундирах
и цивильной одёжке,
но все поголовно
с ангельскими крылышками,
завсегда готовы
попотчевать нас,
слаборазвитых аборигенов,
этим добром
до отвала.
 

 
Хорошо,
когда по хóрошу мил, –
да милей,
когда хорош пó милу…
Не беда, что Русь
вышла в мир, –
да беда, что Русь
пошла пό миру…
 

 
Там сладко врут,
там мягко стелют,
там тщатся прикормить с руки.
Но для Нью-Йорков и Брюсселей
мы варвары и чужаки.
Там рады шлюхе и бастарду,
там педераст – желанный гость.
Но «золотому миллиарду»
Россия – словно в горле кость.
Ему страшнее всех напастей
её просторы и века.
Но разорвать её на части
кишка пока ещё тонка.
И он следит в надежде зыбкой
за русским миром, как шакал,
тая под дружеской улыбкой
клыков безжалостный оскал.
 

 
Дешёвые университеты
для жителей всей планеты.
Наведение мостов
с промыванием мозгов.
За блокбастером блокбастер
про нахрапистых и зубастых.
Про то, как хапать
и грабастать.
Убивать –
и ослепительно улыбаться.
Американская high school
по сворачиванию скул.
А еще –
наука о том,
как не млеть и не ахать,
а попросту девок
тискать и трахать.
Полный курс
морали бандитской
в упаковке
из джаза и « диско».
А для подкраски
и смазки –
сладенькие сказки
о небесной любви
и ласке.
Реви, Рахиль,
плачь, Кончита.
рыдай, Танечка,
над гибелью «Титаника».
Умиляйтесь,
столицы и окраины,
спасению
рядового Райана!
Учитесь, земляне,
подгонять
под киношные мерки
слёзы и смех,
провал и успех…
Что хорошо для Америки –
то хорошо для всех!
Хайль, Америка!
 

 
Дано американской нации
новорождённое дитя:
насильной демократизацией
мир осчастливить не шутя.
Но у проекта идиотского
есть и соавторы в веках:
фантомы Гитлера и Троцкого
парят над люлькой в облаках.
 

 
Ах, как сладок
пряник власти!
Дорвался – и хрумкаешь,
аж за ушами трещит.
И, конечно, за этим треском
не слышно, как рвутся бомбы,
как рыдают горы и долы,
как стоном стонут леса.
И совсем неохота смотреть,
как чёрные роботы смерти
методично, как заведённые,
с перерывом на подзарядку,
кромсают и жгут green peace,
зелёный мир и покой,
перемалывая без разбора
добро и зло,
старых и малых,
прошлое и грядущее.
Да и чёрта ли тебе
до чужих передряг,
когда вот он, пряник,
когда слюнки так и текут,
когда так и жрал бы,
сопя и чавкая,
эту медовую сладость.
Так и жрал бы,
так и жрал бы,
не отвлекаясь
на всякие глупости.
 

 
Мир простодушных
чем-то нам угоден.
В их детскости – очарованья тьма.
О как мы деликатно к ним снисходим
с вершин образованья и ума.
Синяк под глазом потирая новый,
что из-за их наивности набит,
мы всё ж таки на дурачка блажного
не держим зла и не таим обид.
Ведь умилится даже инквизитор,
потупя умный и жестокий взор,
когда святая простота
с молитвой
подкинет связку хвороста
в костёр.
 

 
дрыг-дрыг
пляшут девочки
дрыг-дрыг
пляшут мальчики
дрыг-дрыг
в заполошном ритме
заходится музыка
дрыг-дрыг
сладострастно шарят
по мокрым от пота телам
лазерные лучи
а где-то
в паучьих лапах голода
умирают вселенные
дрыг-дрыг
а где-то
сыто икает война
упиваясь слезами и кровью
дрыг-дрыг
а где-то
настырные параноики
и ясноглазые крестоносцы
шагают к деньгам и власти
по руинам и трупам
по традициям и святыням
а девочки пляшут
дрыг-дрыг
и мальчики пляшут
дрыг-дрыг
и бьются в истерике
дёрганые мотивчики
и смерть
одобрительно щерит зубы
стоя поодаль
и ритмично подрыгивая
сухими и желтыми костями
дрыг-дрыг
дрыг-дрыг
дрыг-дрыг.
 

 
Когда Иуда продавал Христа,
его наверняка корила совесть.
К предательству ещё не приспособясь,
она вдруг оказалась нечиста.
И как потом Иуда ни крутил,
а презирать себя невыносимо…
Худою славой бедную осину
он, как дурной болезнью, наградил.
Но не угас старинный род Иуд.
С искусством лицемерия освоясь,
они теперь себе так ловко лгут,
что дремлет притерпевшаяся совесть.
Теперь умеют так продать Христа,
чтоб совесть оставалася чиста.
 

 
Остатки кровавого пира
слезами омыты давно.
Осколки разбитого мира
не склеить уже всё равно.
Рассыпавшиеся осколки
уже никогда не собрать.
Банкиры, бандиты и волки
не любят следы оставлять.
Но даже и в час триумфальный
проступит клеймом всё равно
на белой манишке крахмальной
кровавое это пятно.
 

 
Когда справедливая ярость
разгорается
у тебя в душе
когда праведный гнев
как перегретый пар
грозит разнести
твой рассудок
не забывай
все мерзости на этой земле
совершаются
исключительно
с благородными целями.
 

Провинциальные баллады

 
Провинциальные баллады –
не эпохальные холсты.
В них ни особенного склада,
ни пафоса, ни красоты.
В них попросту живут и любят
в пределах века своего
те незатейливые люди,
каких в России большинство.
Они, и возводя, и руша,
не подымают лишний шум.
Они дороже ценят душу,
чем образованность и ум.
Они в заначке не мусолят
прибережённого туза.
Они начальству не мозолят
истошным рвением глаза.
Не по карману им застолья
и безразличен дефицит.
Они – не соль…
Но разве солью,
без щей и каши,
будешь сыт?
 

 
Прогрохотав маршрут немалый
в лихой, расхристанной игре
на мотоциклах «неформалы»
на отдых встали во дворе.
Врубив транзисторы и «маги»,
курить уселись в холодке…
На их цепочки, шлемы, краги
глядела бабушка в платке.
– Что, мать? – ватага всхохотнула. –
Впервые видишь нас живьём?
– Да нет, похожих я видала –
ещё в деревне, под Орлом.
Мы с матушкой в разгаре лета
ушли на речку, на покос,
а парни на мотоциклетах
тут и нагрянули в колхоз.
Вот так же цепки да медали
у них болтались тут и там.
И так же, черти, гоготали,
народ сгоняя на майдан.
А от избёнок и церквушки
остались дым и пустота…
Ох, эти вредные старушки!
Невежество и темнота!
Такой в наследники достанься –
вдрызг изгрызёт и обворчит!
А хэви-мЕтал от брейк-данса,
небось, ни в жисть не отличит!..
Ватага шумно усвистела
за «травкой» или трын-травой.
А бабка долго вслед глядела,
седой качая головой.
 

 
В такую ночь и мёртвому не спится!
Такой пурги я не видал давно…
Лежу в палате городской больницы,
свыкаюсь с болью и гляжу в окно.
Там март, видать, не в шутку разрезвился.
Он, зимние транжиря закрома,
как костоправ, тяжелым слоем гипса
сковал столбы, деревья и дома.
И мир, искусно собранный по крохам,
в тисках бесстрастных марлевых цепей
лежит, как после автокатастрофы,
и ожидает участи своей.
А тот, кто шар земной извечно вертит
и судьбами вселенскими вершит,
на перепутье бытия и смерти
стоит в раздумье…
Что-то он решит?..
 

 
Когда зубами дни стучали
и ветер зябнул и дрожал,
в юдоли скорби и печали
я март морозный провожал.
Далёк от мировых явлений
и от возвышенных страстей
тот мир раздолбанных коленей
и переломанных локтей.
Тут всех, как гипсовой повязкой,
одной судьбой связал Господь.
Тут врач, обученный и хватский,
умело чинит нашу плоть.
Тут унижением и болью
роднит людей больничный быт.
Тут по ночам «Хочу на волю!»
бомжиха пьяная вопит.
И рвётся, рвётся, словно мошка
из бренной куколки своей,
душа куда-то за окошко –
в юдоль печалей и скорбей.
 

 
Маэстро приходил к семи часам
по пятницам, как было всем известно.
Он инструмент всегда готовил сам
и тут же приступал к священнодейству.
Он яростно трудился, а вокруг
поклонники восторженно потели.
«Какая мощь!»
«Какая гибкость рук!»
«Какие краски!»
«А какие тени!»
«А строгость ритма!»
«А размах!»
«А страсть!»
«А четкость!»
«А контраст жары и стужи!»
И отдавали мастеру во власть
счастливчики
свои тела и души.
А он молчал, трудясь во весь накал.
И лишь потом, стреляя сигареты,
в буфете благодарным знатокам
выкладывал отдельные секреты.
Он рассуждал:
– Так спинку потереть,
по-твоему, работа?
Нет, искусство!
Где воду остудить,
где подогреть,
где чуть пройтись,
а где намылить густо…
Не всякий эту тонкость разберёт,
она не по плечу юнцам сопливым…
Поклонники ему смотрели в рот
и безотказно бегали за пивом…
Вам кажется, что это всё смешно?
А сами вы,
когда признаться честно,
хоть в обработке спин, хоть в домино –
хоть в чём-нибудь
достигли совершенства?