Текст книги "История советской литературы"

61

С Анатолием Константиновичем Передреевым меня познакомил азербайджанский поэт Наби Хазри. Анатолий переводил его поэмы. Одну из них они предложили в журнал «Молодая гвардия», где и состоялась встреча с Передреевым. Его я знал по знаменитому стихотворению «Окраина», которое он написал в 1964 году.

 
Окраина родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.
Взрастив свои акации и вишни,
Ушла в себя и думаешь сама,
Зачем ты понастроила жилища,
Которые ни избы, ни дома.
Как будто бы под сенью этих вишен,
Под каждым этим низким потолком
Ты собиралась только выжить, выжить,
А жить потом ты думала, потом.
Окраина, ты вечером темнеешь,
Томясь большим сиянием огней,
А на рассвете так росисто веешь
Воспоминаньем свежести полей.
И тишиной, и речкой, и лесами
И все, что было отчею судьбой.
Разбуженная ранними гудками
Окутанная дымкой голубой!
 

Я вспомнил, что к его стихам очень тепло относился Николай Николаевич Асеев, один из мэтров русской поэзии.

Анатолий подтвердил свое личное знакомство с Николаем Николаевичем и тут же поведал об одном из забавных эпизодов из жизни мастера.

В 1941 году страна отмечала памятную дату – столетие со дня гибели Лермонотова. Был создан юбилейный комитет, председателем которого стал К.Е.Ворошилов. Двумя его заместителями стали Николай Асеев и Отто Юльевич Шмидт.

И вот на заседании комитета Клемент Ефремович предложил программу проведения торжественного вечера в Большом театре.

– Сначала выслушаем доклад о жизни и творчестве Лермонотова, а потом послушаем оперу «Демон» на сюжет поэта.

Николай Асеев не согласился:

– Лермонотов был известен не тем, что он пел и танцевал. Поэтому давайте соберемся в театре имени Моссовета. Послушаем доклад, а затем посмотрим пьесу самого Лермонотова «Маскарад».

Ворошилов обиделся, но план Асеева оказался более реальным и его поддержали члены комитета.

После заседания Ворошилов подошел к Асееву и сказал:

– Все-таки не любите вы нас, Николай Николаевич.

– Кого вас? – удивился Асеев.

– Вождей…

Первая встреча с Передреевым не стала последней. Мы нередко встречались, делились литературными новостями. И во время очередного нашего общения я как бы ненароком спросил:

– Толя, а почему ты столько времени тратишь ша переводы, хотя мог бы писать свои стихи? Тем более, что они у тебя получаются превосходно?

После небольшой паузы он ответил:

– Понимаешь… Стихи – это праздник души. А праздников у нас, как ты знаешь, не очень-то много в жизни. В основном – поденка, работа на прожитье. Вот и мои переводы дают мне возможность доживать до праздников души. Тогда и начинаются стихи…

62

В небольшом рассказе-воспоминании «Пристрастность» о Юрии Павловиче Германе, известном по трилогии о докторе Владимире Устименко – «Дело, которому служишь», «Дорогой мой человек» и «Я отвечаю за все», И.И.Меттер передал характерный штрих в характере своего друга.

Юрий Павлович за свою недолгую жизнь написал немало всяких сочинений /он любил это слово/ за исключением, как он говорил, повторяя фразу Чехова, «кроме стихов и доносов».

Так вот он очень горячо и заинтересованно относился к только что написанному. А потом незаметно охладевал. Иногда несправедливо.

«Мне, например, – писал Меттер, – нравился его роман „Россия молодая“… Отлично помню, как поразила меня живопись „России молодой“: яркость характеров корабельного плотника Рябова и царя Петра; цвета, запахи, вкус изображенной эпохи; сплетение патриотизма с жестокостью и предательством. Книга имела бурный успех.

Юрий Павлович, отдавший этому роману несколько лет напряженной жизни, и притом скудной жизни, ибо именно в то время он перебивался весь в долгах, «стреляя» у друзей деньги без точной уверенности, что ему удастся вернуть их вовремя, – Юрий Павлович уже года через два-три после выхода в свет «России молодой» сказал мне как-то, когда я снова похвалил ее:

– Да брось, это опера.

А нежнее всего из написанного им Герман любил свой роман «Подполковник медицинской службы». Так мать любит ребенка, который прошел через клиническую смерть и чудом выжил».

И Меттер ставит тут точку, а между тем история этого «сочинения» Ю.П.Германа заслуживает того, чтобы о ней рассказать. Тогда и станут понятными эти проникновенные слова о матери, любящей своего ребенка, который чудом выжил.

В 1949 году Ю.Герман в журнале «Звезда» опубликовал четыре главы нового произведения – «Подполковник медицинской службы», завершение которого должно было осуществиться в следующем, 1950-м году.

Но именно в это время, как мы знаем, развернулась борьба с «безродным космополитизмом», проще говоря началась кампания антисемитизма. Главного героя повести звали Александр Маркович Левин. И этого оказалось достаточно, чтобы не дожидаясь окончания публикации, подвергнуть «сочинение» Германа жестокому разносу. Фигура Левина была признана не типичной для советского военного врача, более того, была названа пародией на такового.

Следствием такой критики оказался запрет публикации повествования о докторе Левине, который, заболев раком, почти умирая, буквально боролся за жизнь своих пациентов, каковыми были морские летчики.

И только в 1956 году Юрию Павловичу удалось издать роман «Подполковник медицинской службы» отдельной книгой.

63

Было это в начале пятидесятых годов, когда в Доме детской книги проходило обсуждение удивительной повести Николая Николаевича Носова «Витя Малеев в школе и дома».

Помню, что среди прочих выступающих слово попросила солидная дама. Выйдя к столу президиума и поправив на голове шляпку с вуалью, она произнесла грудным низким голосом:

– Я, конечно, не читала повести Носова «Витя Малеев в школе и дома» /она сделала ударение в слове «дома» на последнем слоге/, но не могу молчать и должна со всей определенностью заявить, что всячески поддерживаю автора, который затронул актуальную проблему сегодняшнего момента – связь школьников с городским строительством…

Зал веселым смехом отреагировал на заявление дамы.

64

Однажды на Пленуме писателей России мы оказались рядом с известным поэтом Сергеем Васильевичем Смирновым. Это он написал одну из популярных в годы Великой Отечественной войны песни «Котелок», посвятив ее комиссару-панфиловцу П.В.Логвиненко.

Уйдя добровольцем на фронт, он оказался рядовым в прославленной дивизии Панфилова.

Помню, как мы, мальчишки военных лет, пели эту песню об исковерканном котелке, который был восстановлен самим виновником случившегося. Завершалась песня такими куплетами:

 
Первым делом картошку сварили —
В котелке разварилась она.
После этого чай смастерили —
Котелок осушили до дна.
 
 
И в наплыве табачного дыма
Сделал вывод бывалый стрелок,
Что для воина все достижимо,
Лишь бы только варил котелок.
 

Нам очень нравилось это выражение: «Лишь бы только варил котелок», которое мы не раз употребляли в своих мальчишеских разговорах, подразумевая при этом голову.

Об этом я рассказал Сергею Васильевичу, когда с Геннадием Серебряковым мы навестили его в Боткинской больнице. Естественно, он откровенно был доволен моим рассказом.

А в больнице он перенес жесткую операцию: ему удалили почти две трети кишечника. У него был завороток кишок. И врач сказал ему, что он один из тысячи выходит живым из подобной ситуации.

Сергей Васильевич жаловался, что его всего искололи.

– Не ж…, – говорил он, – а поднятая целина.

Помню, как он заулыбался, увидев в руке Геннадия бутылку сухого вина, которую мы принесли с собой на свой страх и риск.

– Молодцы, – похвалил он.

И тут же упрекнул своего давнего приятеля – молдаванина Петрю Дариенко, наотрез отказавшегося принести ему сухого вина, которое Сергей Васильевич любил. Дариенко сослался на авторитет врачей.

– Я ему на это сказал, что больше его переводить не буду. И вообще напишу злую «Песню о Петре»…

И вот он уже выписался из больницы, и мы сидим рядом в большом зале Дома литераторов и слушаем докладчика – Сергея Владимировича Михалкова, который выступает со словом о роли писателя в борьбе за мир в современном мире.

– Послушай, – тронул меня за локоть Сергей Васильевич, – я должен тебе сообщить важную новость: я стал писать только классику, хочешь прочту? А про борьбу за мир я тебе потом расскажу. – Он улыбнулся: – Ну, неужели мы с тобой не знаем о своей роли в борьбе за мир? Конечно, знаем. А вот классику доверяю только тебе. Слушай:

 
Он пришел, как наитие,
Как слепок с натуры,
Секретарский период развития
Советской литературы…
 

65

Из многих рассказов Михаила Матвеевича Годенко запомнился и такой.

Дело было в Одессе во время поездки писателей в этот город для встреч с читателями в рамках дней советской литературы. Была средина лета средины пятидесятых годов. После затянувшегося застолья у председателя горисполкома изрядно разогретые тостами и пожеланиями писатели погрузились в автобус и отправились в Зеленый театр, где их ждали одесситы и гости приморского города. Театр был расположен в живописном месте приморского парка имени Т.Г.Шевченко.

Народу тогда на подобные встречи набиралось полным-полно. Мальчишки и взрослые парни нередко забирались на деревья, окружавшие подобные театры под открытым небом. То же самое было и на сей раз вокруг Зеленого театра.

На юге, как известило, темнеет не только быстро, но и как-то сразу. Вспыхнул свет прожекторов и фонарей, когда на сцене появились писатели. Их дружными аплодисментами встретили собравшиеся.

Возглавлял писательскую бригаду украинский поэт Микола Нагнибеда.

К нему подошел известный юморист и сатирик Остап Вишня и сказал:

– Микола, будь ласка, не выкликай мене. Я шось заморився. Отут трошки посижу за занавесом. А колы почую силу, то сам пиду у трибуну.

– Добре, – согласился Нагнибеда и открыл встречу с читателями.

Один за другим выходили к трибуне поэты и писатели, читали стихи и делились творческими планами.

И вдруг занавес колыхнулся, из-за него вышел Остап Вишня и направился к трибуне.

– А сейчас, – увидев движущегося классика, громко объявил Микола Нагнибеда, – выступает наш известный, горячо любимый читательским людом писатель-юморист Остап Вишня.

Театр взорвался аплодисментами.

Переждав их, Остап Вишня надел очки, вынул из кармана блокнот и произнес:

– Зараз я зам зачитаю свою нову юмореску.

Публика затихла.

Остам Вишя кашлянул и начал читать. Но уже после первой фразы голос его ослабел, а после второй и вообще перешел на шепот.

Кто-то из конца зала крикнул:

– Громче!

Вишня вновь повысил голос. Но его не хватило до третей фразы.

Тогда снова раздался призыв:

– Громче!

И тут из темноты, откуда-то сверху послышался не менее пронзительный крик:

– Ну шё ты, сука, пристал до человека?! Громче, громче! Ты шё не видишь: человек не может! Он бухой!..

66

В 1975 году в Азербайджане проходили дни советской литературы. Проведение таких дней стало в Советском Союзе традицией. Начинались они, как правило, в столице союзной республики. Писатели посещали различные трудовые и молодежные коллективы, выступали в студенческих аудиториях и в дворцах культуры. А затем создавалось несколько бригад, которые отправлялись по городам и весям республики. В одной из бригад, к которой был прикреплен и я, собрались уважаемые художники слова. Среди них Василий Белов. Григорий Коновалов, Олжас Сулейменов и другие. Мы отправились в старинную Шемаху в одном вагоне.

Среди нас оказался и Михаил Кузьмич Луконин, один из ярких представителей поэтов фронтового поколения. Потому-то в своих выступлениях постоянно вспоминал талантливых друзей юности, друзей, которые отдали свои светлые жизни за нашу любимую Родину.

Несколькими штрихами и стихотворными строками рисовал он Колю Отраду, Колю Майорова, Георгия Суворова. Вот что говорил Михаил Кузьмич в университетской аудитории:

– Есть у меня такие друзья, которые всегда и навсегда со мной: это друзья по оружию, по биографии, по надежности. Среди них, прежде всего те, что съехались со всех концов страны в Литературный институт имени Горького. Сергей Смирнов из Рыбинска, Яшин из Вологды, Кульчицкий из Харькова, Михаил Львов с Урала, Майоров из Иванова, Платон Воронько из Киева. Потом из другого института перешли Наровчатов, Слуцкий, Самойлов.

Осенью 1939 года я привез из Сталинграда Николая Отраду. Мы бушевали на семинарах Луговского, Сельвинского, Асеева и Кирсанова…

Это было высокое слово памяти, обращенное к юношеству. А в купе поезда Михаил Кузьмич оказался каким-то доступным, простым и веселым, как его тренировочный костюм и клетчатые тапочки.

И вот что мы услышали от него под мерный стук вагонных колес.

Двадцать с лишним лет по осени он ездил отдыхать в Сухуми и жил там в центральной гостинице в одном и том же номере – трехкомнатном люксе на третьем этаже. Естественно, Луконина трудно представить без компании, без товарищей и милых спутниц. Так было и десять лет назад. Так все складывалось и на сей раз. Отдых входил в зенит своего продолжения.

Но как то раз, часов в двенадцать дня к нему в номер постучали.

– Войдите! – сказал Михаил Кузьмич.

В дверях показалась дежурная администраторша:

– Извините, ради Бога, Михаил Кузьмич. У нас к вам убедительная просьба. Не могли бы вы перейти на двое суток в такой же номер на четвертом этаже.

Заметив удивление на лице Луконина, администраторша тихо проговорила:

Понимаете, сегодня приезжают американцы. А поскольку в гостинице только этот номер прослушивается, то в Комитете Госбезопасности просили поселить американцев именно в вашем люксе.

«Боже! – подумал Луконин. – Сколько же я за эти двадцать с лишним лет тут наговорил всякого. Вместе с друзьями и сображниками?!»

– Пожалуйста, – сказал он администраторше.

– Вы не волнуйтесь, Михаил Кузьмич, – улыбнулась она ему. – Ваши вещи перенесут наши сотрудники. Они сейчас подойдут.

И администраторша покинула номер.

Когда в коридоре стихли ее шаги, Михаил Кузьмич выглянул в дверь. Не обнаружив в коридоре никого, закрыл дверь на ключ. Прошел в дальнюю комнату и в одном из углов торжественно произнес:

– Да здравствует абхазское правительство! Потом во втором углу, в третьем и четвертом. И так в каждой комнате.

Только после этого он покинул свой номер…

67

Помню, как в Доме детской книги во время одной из встреч с писателями речь зашла о Маршаке. Вернее, об этом его известном стихотворении:

 
Жили в квартире сорок четыре
Сорок четыре веселых чижа:
Чиж судомойка, чиж – поломойка,
Чиж-огородник, чиж – водовоз,
Чиж за кухарку, чиж за хозяйку,
Чиж на посылках, чиж – трубочист.
 

– А между прочим, сказал Николай Корнеевич Чуковский, – это стихотворение Даниила Ивановича Хармса. Хотя я видел его изданным вместе с нотами то ли в 1950-м, то ли в пятьдесят первом и значилось в этом издании «Музыка такого-то, текст С.Маршака». На самом деле оно было напечатано в журнале «Чиж» как стихотворение Хармса, и я помню, как Хармс читал его в Ленинградском театре юного зрителя.

О самом Николае Корнеевиче кроме того, что он сын Корнея Ивановича Чуковского, мы тогда ничего не знали. Он стал известен после выхода в свет в 1954 году его романа «Балтийское небо». В основу его были положены фронтовые будни защитников Ленинграда, среда которых находился и Николай Корнеевич. Он служил в одном из подразделений военно-морской авиации в районе Ладожского озера.

А тогда, в начале пятидесятых годов он был среди участников встречи писателей с московскими школьниками.

Его сообщение о Хармсе вызвало вопрос:

– А вы знали Хармса?

– Да.

– А правда ли, что Хармс был чудаком?

– Может быть. Так о нем говорили. А я, любя истинных чудаков, относился к нему прохладно. Почему? Мне казалось, что его чудачество какое-то деланное, придуманное.

Это был здоровый, рослый человек с холодными глазами. Выражение лица у него было всегда угрюмое. Звали его Даниил Иванович Ювачев. то он почему-то скрывал свою фамилию. Может, стыдился ее?! Не знаю. Помню, он уверял меня, что настоящая его фамилия Хармс. Потом называл какую-то двойную польскую и уверял, что происходит из крестоносцев, завоевавших Иерусалим.

– А что особенно вам запомнилось из общения с Хармсом?

– Особенно?! – Николай Корнеевич немного подумал и сказал: – Пожалуй вот что.

Однажды, встретив меня в Детиздате, спросил, собираюсь ли я идти домой. А мы жили в соседних домах. Я ответил, что пойду домой, но только после решения своих дел, минут через десять-пятнадцать. Он пообещал меня подождать.

Когда я понял, что из Детиздата я так рано не выйду, нашел Хармса и сообщил ему об этом. Подумал при этом, что, видимо, дорога к дому – предлог для того, чтобы он выговорил мне нечто волнующее его. Спросил у Даниила Ивановича, так ли это.

– Нет, – ответил он, – мне нечего вам сказать. Просто я пришел сюда в цилиндре, и за мной всю дорогу бежали мальчишки, дразнили меня, толкали. И я боюсь идти назад один…

Помню, я тогда подумал, но не сказал ему, зачем же он ходит в цилиндре, если цилиндр доставляет ему столько неприятностей?

И вообще, – закончил свой рассказ Николай Корнеевич, – у этого детского писателя были постоянные нелады с детьми. На улице к нему вечно приставали мальчишки, и он сердился, ругался, гонялся за ними…

68

Проходили дни литературы в Ростовской области. Группа писателей отправилась в отдаленный район ночным поездом. Естественно, не обошлось без проводов и без продолжения их в купе.

Наконец, часам к двенадцати ночи все вроде бы угомонились.

Но оказалось, что не все…

У ростовского поэта Бориса Куликова оказалась почти целая бутылка армянского коньяка, которую надо было во что бы то ни стало допить. Но поскольку самому пить не пристало, он начал искать компаньона.

Между тем коридор вагона был пуст, все легли отдыхать.

И вдруг он обратил внимание, что дверь в одном купе открыта, а из-под одеяла на нижней полке торчит чья-то нога.

Куликов поставил бутылку возле окна, взялся за ногу и стал вытаскивать из-под одеяла ее обладателя. Им оказался разгневанный второй секретарь обкома партии, который буквально закричал:

– Куликов, прекрати свои безобразия! Это черт знает что?!

Куликов, продолжая вытаскивать секретаря, резонно заметил:

– Тише, тише! Народ и партия едины!..

69

Профессор Друзин Валерий Павлович предложил как-то навестить поэта Бориса Александровича Ручьева, остановившегося в гостинице «Центральная». Заодно и познакомить с автором прекрасных поэм «Любава» и «Красное солнышко».

Я с удовольствием принял приглашение. Давно знал не только поэмы Бориса Александровича, написанные в уме и вынесенные из заточения, чтобы быть перелитыми в строки на бумаге.

Мне было известно, что настоящей фамилией поэта была Кривощеков. Но кто-то еще в юности сказал ему, что с такой фамилией в поэзию входить неловко. И он выбрал себе звонкий псевдоним.

Знал я и о том, что по совету Николая Полетаева, заведующего отделом поэзии в журнале «Октябрь», он из Москвы, где оказался после окончания школы в Кургане, отправился на строительство Магнитогорска. Здесь Ручьев перепробовал много профессий: был землекопом, плотником, бетонщиком. И одновременно печатался в газете «Магнитогорский рабочий». Первая его книга стихов «Вторая родина» вышла в 1933 году и получила высокую оценку в критике.

Казалось бы, впереди были ясные дали, счастливая судьба стихотворца. Но этому не дано было осуществиться. По доносу он оказался в лагерях, где провел почти семнадцать лет.

Естественно, меня прежде всего интересовала не история создания известных поэм, хотя и это заслуживает особого разговора. Но в тот момент более интересным мне показалось выяснение причины его заточения.

И вот когда мы познакомились и сели за гостиничный стол хозяина номера, во время разговора я все же каким-то образом сумел спросить Бориса Александровича: за что же он был наказан таким огромным сроком заключения.

Думал, что это напоминание будет ему неприятным и вызовет неудовольствие с его стороны. Но Ручьев охотно откликнулся на мой вопрос и даже как-то оживился:

– Чего в молодости не наделаешь?!

И потом рассказал.

У него в Москве вышел очередной сборник стихов. Он вернулся в Магнитогорск с большущим по тем временам гонораром. И по этому случаю решил как следует угостить друзей. Это были молодые строители города, люди увлеченные поэзией, веселые, энергичные.

Застолье продолжалось до рассвета.

Поддавшись общему пафосу пожеланий самого невозможного и несбыточного, Борис Ручьев неожиданно заявил:

– Ребята! Если бы я был председателем совнаркома, я бы Васю сделал наркомом обороны, Колю – наркомом иностранных дел, Серегу – наркомом просвещения…

И так он распределил все «портфели» в своем «кабинете».

Тут Борис Александрович улыбнулся: – Кому-то не понравился, видимо, портфель, потому что на следующую ночь за мной пришли. Следователь, которому меня передали, сказал, что на меня поступило сообщение, а вообще-то проще было сказать – донос, в котором говорится, что в Магнитогорске в ночь с такого-то на такое Борис Ручьев формировал новое правительство страны.

Естественно я ему все популярно объяснил. Это не что иное, как чепуха, мальчишеская шалость и, если хотите, поэтическая блажь.

– Почему же вы, поэт, не о женщинах, не о стихах или еще о чем-то подобном не говорили? – резонно спросил следователь.

– Помню, я ему сказал, что ответить на этот вопрос не могу. Потому как блажь, она и есть блажь.

Она-то и стоила мне десяти лет лагерей.

– А ведь вы еще находились в лагере семь лет?!

– Да. Был еще один срок. Но то уже по другому оскорбительному доносу и потому не очень-то интересному. Словом, и смех и грех…

Борис Александрович смахнул с лица набежавшую тень и поднял рюмку:

– За нас, за дам, но не за «портфели»…