Текст книги "Знамя Победы"

Как мы Пашку-сталинца боялись

Фамилия у Пашки Рыжего была звучная, знаменитая – Невский. Но по фамилии его никто никогда не называл, впрочем, как и по имени. Рыжий да Рыжий…

Лет до пятнадцати рос Рыжий обыкновенным пацаном, бедствовал с больной матерью в крошечной избушке, питались они, как и все мы в те годы, чем Бог пошлет – трудодни в колхозе почти не оплачивались. Имели двух коз да три курицы.

Была у нас в селе маленькая библиотека, к сельсовету сбоку пристроенная, с книгами, до дыр зачитанными. Шесть полок те книги зачитанные занимали, а на седьмой – самой высокой – золотом сверкали книги, написанные вождем всех времен и народов, лучшим другом всех детей, любимым отцом и учителем товарищем Сталиным.

Нижние книги все пацаны и девчонки по пять раз, бывало, перечитывали, а книги товарища Сталина не читали и руками не трогали. Библиотекарша наша сельская Вера Федоровна и сама к ним прикасаться боялась и нам не давала:

– Порвете, замажете – греха не оберешься…

Пашка же Рыжий рядом с сельсоветом жил, в библиотеке болтался даже тогда, когда там никого из нас, читателей, не было, и, как потом сам с гордостью говорил, все книги товарища Сталина на два раза перечитал и все написанное великим вождем наизусть выучил.

Сначала его ученость-начитанность никому вреда не приносила и только уважение к нему вызывала.

Вот пойдем мы, к примеру, на реку купаться, идем, о том о сем рассуждаем: на какую наживу карасей ловить – на хлеб или на червей лучше, о том, как и чем лучше двойки в тетрадях выводить, и о прочих важных вещах, делах житейских. И вдруг голос Пашки, важный такой, нутряной, утробный:

– А вот товарищ Сталин в своих книгах написал, что обманывать никого и никогда нельзя. Получил двойку – не стирай, не замазывай, а исправь.

– Как исправить? На тройку, что ли? Сразу заметят. Вот если бы двойки вверх тормашками переворачивать научиться, из них бы пятерки получались…

– Ты что? – останавливался Пашка. – Слова товарища Сталина пересклоняешь, дураком прикидываешься? Хочешь, чтоб с тобой где надо разобрались?

И насмерть перепуганный этим «где надо разобрались», непонятливый возражавший Пашке Рыжему умолкал, и купаться всем почему-то вдруг расхотевливалось…

Подрос Пашка чуток – возле больших парней и мужиков отираться стал. Подойди к ним кто из нас, цыкнут – едва ноги унесешь. На Пашку не цыкали.

Выйдут взрослые парни да мужики вечерком на бревнах посидеть – покурить, о житье-бытье потолковать, а Пашка Рыжий тут как тут. Постоит сначала в сторонке, послушает, а потом голосом важным, нутряным, утробным как бы итог подведет:

– А вот товарищ Сталин в своих книгах об этом так написал…

И умолкнут мужики и парни, и курить им почему-то расхочется. И у каждого вдруг дела дома неотложные найдутся…

Прошло еще немного времени, и Пашку Рыжего за глаза все Пашкой-сталинцем называть стали и почему-то очень не то чтобы уважать – бояться начали.

Соберутся два-три человека вместе, и только друг другу «здорово» скажут – Пашка-сталинец идет. И все расходятся…

…Прошло много лет. Приехал я однажды в родное село, пришел в библиотеку, не в ту присельсоветскую – в новую, большую и светлую. А библиотекарем в новой библиотеке все та же Вера Федоровна – только ростом поменьше да волосы белые-белые…

Разговорились, о прошлом вспомнили и даже о книгах Сталина и Пашке Невском – рыжем сталинце.

– О, Павел Григорьевич, – всплеснула сухонькими руками Вера Федоровна, – большим человеком стал, в особых государственных органах служит и уже в подполковники вышел…

– Да, недаром он еще в детстве все труды Сталина перечитал-изучил…

– Что-о-о? – Серые глаза Веры Федоровны, как серые воробышки серыми крылышками – хлоп-хлоп! – Что вы! Что вы! Да он, по-моему, ни одной и художественной книжки не прочитал, а вот картинки любил разглядывать… Очень любил разглядывать…

Как Яшка Гусар книги рубил

Тяп!

Тяп!

Тяп!

Звуки доносились из сельмаго-сельповского двора (сельмаг и сельпо размещались в одном доме).

Я остановился и заглянул в щель сельмаго-сельповского забора.

Увиденное поразило меня. Поразило и запомнилось на всю жизнь.

На фоне огромных черных дыр распахнутых дверей сельмаго-сельповских складов снежной белизной страниц, серебром и золотом обложек сверкали, светились груды сваленных прямо на землю книг.

У края одной из груд стояла неохватная лиственничная чурка, а над ней возвышался тоже очень похожий на узловатую чурку Яшка Гусар – сельмаго-сельповский работник: грузчик, дворник, сторож, рубщик мяса и т. д. Яшка был без рубахи, и его мускулистые, загорелые потные плечи тоже сверкали золотом.

Яшка неторопливо брал из груды книгу, клал ее на чурку, высоко взмахивал топором: тяп! И ловким движением лезвия топора отбрасывал обрубки книги далеко в сторону.

Подпрыгнув, я оседлал забор:

– Дя Яш! Зачем же вы книги рубите?!

Яшка Гусар аккуратно врубил топор в край чурки, присел. Он явно устал и, видимо, был рад случаю отдохнуть, поболтать пусть даже с пацаном:

– Приказали – рублю! Списанные они, книги-то! За давностью лет и непотребностью их списали.

– Как это?

– Да вот так. Завозят их годами к нам из центра, завозят. А кому их у нас покупать, денег же ни у кого нет! Хлеба люди порой купить не могут – голодают, – а тут книги…

Яшка наклонился, поднял одну из книг, врастяжку прочитал:

– Ле-е-е-в То-о-лсто-о-о-й, «В-о-с-к-р-е-с-е-н-и-е» – выходной день, значит. Вишь, он, Толстой, какую толстую книгу написал – по себе, значит. А стоит она… – Яшка перевернул книгу и присвистнул, – аж почти три рубля. У нас же мужики в колхозе в прошлом году два месяца на покосе вкалывали – по шесть рублей заработали, да и те с них после за еду высчитали. Понял?

– Не.

– Что – «не»?

– Ну ладно – списали, а зачем же рубить? Отдали бы в библиотеку или просто бесплатно раздавали – пусть бы все читали. У нас в библиотеке сельской все книги уже рваные, сто раз клееные-переклееные.

– Во даешь! – усмехнулся Яшка. – Мудрец! Да разве можно товар какой народу раздавать? За это сразу всем башки поснимают. Задаром раздашь – вообще никогда покупать никто ничего не будет. Вон в прошлом месяце мы две бочки селедки в острове закопали. Завезли по весне, по теплу. Стояли, стояли, никто не покупал – дорого. Завоняли. Списали – и в землю. По акту. Все в порядке.

– Дя Яш! – увидя, что Яшка поднимается, а значит – нашему разговору приходит конец, противно, тоненько и жалобно заверещал я. – Дайте мне хоть одну книжку – ну хоть тонюсенькую-тонюсенькую, самую недорогую.

– Что-о-о-о? А ну-ка, вали отсюда. Ты что это на заборе повис? Увидят – в тюрьму пойдешь. Кто знает, что здесь делаешь? Может, воровать-грабить намерился? «Да-а-й…» Дашь тебе книжку – и без работы останешься. В колхоз пойдешь за трудодни уродоваться, по шесть рублей за два месяца упираловки на покосе получать. Да и те потом за жратву вычтут. Нет, брат, шалишь! Вали отсюда, вали!

Тяп!

Тяп!

Тяп!

Как мы с пацанами мясо ели

Ранней весной село начинало голодать. Осень, зиму еще как-то держались. Выручали картошка, овощи, коровенки. Иные – побогаче – забивали свиней. Кожу со щетиной сдавали государству, а мясо экономно растягивали до весны.

К концу марта – апрелю вымерзшие за зиму, костистые коровенки давали литр молока или не давали его совсем. Картошка, овощи подходили к концу, а мясо и зимой бывало не у всех.

Выручала река. К этой поре лед у берегов начинал подтаивать, рыхлеть, появлялись первые полыньи. К самому берегу в поисках тоже оскудевшей за зиму пищи подплывали пятнистые желто-черные налимы, и все наши пацаны устремлялись на рыбалку. Притом на рыбалку с ночевкой (говорили – «на ночеву») – налимы ловились да и сейчас ловятся только ночью.

По мере возможности подстраховывая друг друга, мы плашмя ложились на рыхлый лед, подползали к полыньям возле коряг и спускали в них тыклуши и одинарки. Тыклуша представляла собой таловую палку, на конце которой привязывался коротенький поводок с одним крючком, чтобы попавшийся налим не завел леску в корягу. Одинаркой мы называли ту же тыклушу, но с двумя-тремя крючками. Ставили ее так же, как тыклушу, но на чистое – без коряг – место.

Ночью, подсвечивая друг другу головнями, мы проверяли свои снасти, снимали попавшихся налимов, наживляли на крючки свежих гольянов или пескарей, которых ловили для этого корчагами в тальцах – не замерзающих даже в трескучие морозы ключах-родниках, и снова приводили тыклуши и одинарки в боевую готовность.

Пойманных налимов никогда не ели – знали, нас ждут с рыбой дома.

Мартовско-апрельские ночи, несмотря на то, что мы рыбачили компаниями по три-четыре человека (оптимальное число рыбаков), всю ночь жгли костры, развлекались как могли и даже умудрялись час-другой поспать, – казались долгими и были еще очень холодными. И потому нам ночью очень хотелось есть. Мы пекли картошку, поджаривали на палочках кусочки хлеба, то и дело разогревали кипяток – чай.

Чтобы заглушить голод, мы иногда курили «тянучки» – сухие тоненькие тополевые корешки. Сладковатый дымок щипал языки, и иногда казалось, что есть при курении «тянучек» хочется меньше. Но это только казалось…

…В ту весну мы рыбачили втроем: Петька Иванов, Ванька Никифоров и я. Петька и Ванька росли без отцов – у того и другого они погибли на фронте, семьи их даже в нашем селе считались (действительно были) крайне бедными, и мои друзья-напарники не могли взять с собой на рыбалку даже вдосталь картошки. Ту, что брал я, мгновенно съедали и начинали тянуть время до утра. А оно тянулось очень медленно, даже тогда, когда мы курили «тянучки».

…Ночами по всему берегу реки против нашего села золотилась цепочка огней рыбацких костров. Чтобы скоротать время, мы, рыбаки, нередко ходили то к одному, то к другому ближайшему костру – интересовались ходом и результатами рыбалки, а иногда обменивались крючками, лесками, делились наживкой.

Вот и в ту памятную ночь я, Петька и Ванька пошли к соседнему костру, у которого ночевали двое братьев – Ганька и Венька Белобоковы. Подойдя к ним, мы сразу же учуяли вкуснющий запах жареного мяса. Ганька и Венька держали в руках таловые палки-шампуры, унизанные ломтями еще фырчащего от жара мяса, и с аппетитом ели его.

Мы разинули рты:

– Откуда? Где взяли?

Братья смутились. Некоторое время они молчали, но, видя, что им от нас не избавиться, кивнули на чернеющие за кругом света от костра кусты:

– Там дохлая лошадь лежит. Хотите мяса – жарьте, ешьте.

– Но она же дохлая…

– Была бы живая, не лежала бы и мяса бы не было.

С минуту потоптавшись у белобоковского костра и буквально опьянев от аппетитного запаха жареного мяса, мы молча, чуточку стыдясь друг друга, направились к кустам, в которых лежала дохлая лошадь…

И был пир.

И от костра к костру ползла, бежала, катилась, летела соблазнительная весть о возможности полакомиться, насытиться мясом…

И шли к белобоковскому костру, стыдясь друг друга, изголодавшиеся пацаны, шли, стараясь не думать, не говорить о том, что они едят мясо дохлой лошади. Мы просто хотели мяса и ели его.

Мы просто хотели жить и расти.

И жили, и росли…

Как моему другу Леньке новые штаны справили

Мой друг Ленька Боголюбов вдруг вырос и заженихался. Да-да, все это случилось вдруг. Вообще-то Ленька был старше меня лет на пять, но это ничуть не мешало ему вместе со мной гонять голубей, шляться с удочкой по речным протокам и даже мастерить игрушки – деревянные сабли и автоматы. В те послевоенные пятидесятые годы деревянные сабли и автоматы очень ценились, и авторитет каждого пацана во многом зависел от наличия у него боевого арсенала и от количества в нем такого оружия.

Ленька учился в параллельном моему седьмом классе. Его класс так и называли – «параллельный седьмой». Учились в нем парни-переростки, отставшие от учебы в годы войны. Некоторым из них было по восемнадцать лет, и сразу после окончания параллельного седьмого их призывали в армию.

Учились в том классе и взрослые девушки, но мы – малявки, как называли нас некоторые «параллельные» семиклассники, не обращали на них никакого внимания.

И вот мой друг Ленька Боголюбов вдруг вырос и заженихался.

Обидно вырос и обидно заженихался. И прежде всего обидно для меня.

– Вот что, Санька, – сказал он мне по дороге в школу. – Ты на переменах не очень-то лезь ко мне, а то некоторые могут подумать, что я с малявками вожусь, а значит, и сам еще малявка.

– Знаю я этих некоторых, – голубиным грудным голосом – горло и грудь мне переполнила обида – откликнулся я. – Вон пацаны говорят, ты в прошлую субботу из кинохи за Надькой Усольцевой увязался и возле ихнего дома два часа торчал. А мы на рыбалку с тобой собирались… Подумаешь, большим стал…

– Не большим, а взрослым, – важным баском ответил Ленька, и целых полчаса мы шли молча.

Вечером я не вытерпел и пришел к Леньке.

Открыл дверь – отшатнулся. Прямо перед дверью на бельевой веревке – лозунг. На белой тряпице черные буквы. «Нетто… Брутто… Цукар… 100 кг» и еще что-то – помельче.

– Вишь ты, Сашок: Ленька-то мой взрослый стал, заженихался, знать. Насел на меня – не буду в заплатанных штанах ходить, и все. А где я ему новые возьму? Где? Так и говорю ему – где? Был бы отец живой – глядишь, были бы и новые штаны. Вон те, у кого мужики с войны вернулись, уже оперились – ниче жить стали. Ганя Васильев крышу новым тесом покрыл… Нет, уперся как боровчан – не пойду в школу в заплатах. Раньше ходил – теперь не пойду. Конечно, заженихался. Высмотрел кралю – вот и не пойду. Ладно, что у меня мешок из-под сахара в казенке уже много лет лежал. Вот простирнула – сошью штаны, синькой покрашу, глядишь, и ниче будет, – будто из пулемета выстрелила в меня рой сбивчивых слов Ленькина мать тетка Устинья.

– А Ленька где?

– Да где же ему быть… Говорю же тебе – заженихался, поди. Каждый вечер – в клуб да в клуб. Управы нет. Был бы отец живой…

…Через неделю вдруг выросший и заженихавшийся мой друг Ленька Боголюбов явился в школу в новых, незаплатанных густо-синих штанах.

Штаны из мешка получились что надо. Вот только на самой заднице Леньки из-под синего четко проступало черное: «100 кг».

Никто не смеялся.

Никто не дразнился.

Все ходили в заплатах.

Как Миша Фурц налоги платил

Миша Фурц был бобылем и инвалидом. Еще в младенчестве каким-то образом сунул пальцы в жернова мельницы-крупорушки. Началась гангрена – отрезали руку.

Отец Миши Фурца погиб на фронте. В сорок третьем в голодуху умерла мать. Жил Миша с теткой, а потом умерла и тетка.

Домик Миши стоял на пустыре между кузней и протокой. Домик был маленький, тусклый, серый, без возраста. Миша был похож на свой домик. Он тоже был маленький, тусклый, серый, без возраста.

Миша сапожничал, приспособился чинить обувь одной рукой. Тем и кормился. Кормился, в отличие от многих прочих односельчан, довольно сытно. Оно и понятно. В колхозе на трудодни почти ничего не давали. Копейку в живом виде видели только учителя да продавцы магазинов – сельпо, сельмага и Золотопродснаба. Почему и откуда появился в нашем селе этот Золотопродснаб, никто не знал. Золота ни в селе, ни в округе у нас никогда не было.

Миша был нелюдим. Примет, выдаст сапоги или валенки, пересчитает рубли-копейки, если заказчик при деньгах, или покажет колхознику, куда ссыпать принесенное ему в уплату за работу зернишко – и привет!

Рыбачить Миша не рыбачил, охотиться не охотился, вино-брагу не пил, на женщин не заглядывался.

И все же одну слабость Миша имел. Этой слабостью были… куры. Да, куры. Штук двадцать развел он их на своем дворе, благо с одной стороны дырявого Мишиного двора находилась кузня, с другой протекала протока, а вокруг бурьянился пустырь, и Мишины куры никому не мешали. Кур Миша кормил зерном, полученным за починку сапог и валенок. Зимой содержал их прямо в домике. Летом куры шастали по всему пустырю – выискивали в бурьяне жуков, червяков и, высоко подпрыгивая, охотились на кузнечиков.

Мишины куры были разнопородными, а точнее, беспородными и неслись плохо. А те, что неслись, часто теряли яйца в бурьяне, где их находили такие же беспородные деревенские собаки.

Любил же Миша кур именно за их беспородность, пестроту-красоту. В свободное от починки сапог и валенок время он подолгу любовался своими рябушками и хохлатками и млел от восторга, разглядывая лазурные крылья и хвост петуха.

И вот однажды, именно в такой момент блаженного любования, к Мише Фурцу пришел сельсоветчик и вручил какую-то бумагу-квитанцию:

– Положено платить налог. Держишь кур – плати. Яйца сдашь в сельпо. Квитанцию с отметкой о сдаче – в сельсовет.

Яиц надо было сдать много. Мишины куры неслись плохо. Миша задумался. Думал день, другой и нашел выход. Вытащив из голенища старого сапога спрятанные на черный день деньги, он пошел в сельпо и купил нужное для сдачи количество яиц. Вышел на сельповское крыльцо. Посидел минут двадцать на ступенях, аккуратно держа купленные яйца в старом лукошке, а потом снова вошел в магазин и сдал их продавцу. Продавец пересчитал яйца и сделал Мише отметку в квитанции.

И так повторялось несколько лет кряду.

Сам Миша Фурц яйца не ел.

Он просто любил кур. Любил – и все.

Как Ваське Кустикову здорово повезло

У чабана Васьки Кустикова и его жены Глашки было шестеро детей. Глашка почти постоянно болела, Васька почти постоянно жил на стоянке в степи. Семья бедствовала. Питались Кустиковы, можно сказать, одной картошкой. Летом к старой, а потому совсем безвкусной картошке добавляли мангир и дикий чеснок. Иногда мальцы Кустиковы уходили в степь за саранками – выкапывали маленькие мучнистые клубни, приносили домой, отваривали, ели.

Васька Кустиков был честным колхозником. Овес и комбикорм, которые привозили на стоянку для подкормки овец, и рыбий жир, который тоже привозили изредка для ягнят, не воровал, домой не возил.

Но в пятьдесят втором картошка у нас в селе не уродилась. С весны стояла засуха, к осени – залило, затопило непрерывными дождями.

Кустиковы совсем заголодали. Младший, пятилетний Андрюшка, перестал ходить – слег. Старшие – закачались.

И тут Васька не выдержал. Нагреб на стоянке полмешка комбикорма, налил пол-литровую бутылку рыбьего жира – повез домой.

Поймали. Судили.

Дали чабану, теперь уже бывшему чабану Кустикову, пять лет. Два – тюрьмы, три – поселения.

Отбухал Васька два года в тюрьме где-то под Иркутском и там же, где-то под Иркутском, вышел на спецпоселение. Спецпоселение, как он сам потом рассказывал, это нечто вроде того же колхоза, только за его границы выходить нельзя. Выйдешь – в тюрьму. На работе будешь лениться, с начальством глотничать – тоже опять в тюрьму. А так – все хорошо. Рабочий день нормированный. Кормят исправно. Придешь вечером к начальнику – отметишься, что ты здесь, не убег – и спи-посыпай…

Ну а когда Васька с год на поселении на разных работах повкалывал – и огородничал, и за свиньями ухаживал, и себя с хорошей стороны показал, – предложили ему на тракториста выучиться.

Выучился – еще лучше, еще старательнее работать стал, и ему даже срок скостили.

Вот тут-то и вызвал его начальник поселения, дай ему Бог здоровья, подполковник Турзинов Иван Диомидович, к себе в кабинет. Вызвал, осмотрел внимательно, в глаза заглянул, дверь кабинета прикрыл и сказал:

– Давно я наблюдаю за тобой, Василии Павлович. – Тут у Васьки в горле запершило, никто его до той поры по отчеству не называл. – Мужик ты стоящий, работящий, покладистый. Прямо скажу: уедешь домой, в свой колхоз, – опять с голоду пухнуть будешь и ребят своих по нищете своей в люди не вытащишь. А давай-ка ты, Василий Павлович, перевози свое семейство сюда, в зону нашу. Домик тебе дадим, работой ты хорошей обеспечен, надо будет – и жене место найдем. Школа у нас вон рядом, в селе, есть. Пусть твоя ребятня спокойно учится. Сыты, одеты будете. Подумай.

Подумал Василий и поступил так, как подполковник Турзинов Иван Диомидович, дай ему Бог здоровья, советовал.

…Года через три после того Васька – Василий Павлович Кустиков – со своей Глашкой, то бишь Глафирой Ивановной, в гости к нам в село к братьям, сестрам своим приезжали. Оба в одежде справной, добротной и с гостинцами богатыми.

…Долго потом у нас в селе ахали-охали, судачили-толковали о том, как Ваське Кустикову в жизни повезло. Здорово повезло.

Как однажды «летчица» в нашем клубе сознание потеряла

Село загудело, заойкало, зашелестело сарафанами и юбками. К бабке Митрофанихе откуда-то из центра, чуть ли не из Москвы, приехал погостить отпускник, летчик – племянник Серега, Сергей Осипович Тихвин. Приехал не один, с молодой женой – тоненькой черноволосой Таней. Черные волосы Тани контрастно оттеняли ее белое, с легким детским румянцем личико. Сергей Осипович и Таня приехали в наше село впервые, как они сами выразились – «посмотреть на корни Сергея и вообще познакомиться с Забайкальем, ведь именно по этим местам когда-то бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой и именно здесь отбывали ссылку декабристы». Таня, как опять же сказали они сами, была историком и опять же именно она на этой поездке настояла.

Сергей Осипович приехал в летной форме, в фуражке и кителе с золотыми крылышками, и обалдевшие от восторга, зависти, почтения пацаны сразу же встали на вахту у кособокого домика Митрофанихи и составили верноподданную свиту пилота и его жены. Для новобрачных отпускников такое постоянное присутствие пяти, а то и десяти вездесущих пацанов было, конечно, тягостно, но они этого не показывали, а мы не понимали.

В награду за терпение и выдержку мы показали летчику и «летчице» (так сразу стали называть в селе Таню не только мы, но и взрослые) на протоке самые удобные места для купания и самые уловистые для рыбалки, сводили их к местной достопримечательности – каменному дереву, действительно вымытому водой из берега, какому-то огромному окаменевшему от времени стволу, и с удовольствием бегали по их просьбе в сельпо за хлебом и другими покупками.

Выполняли мы и другие поручения летчика и «летчицы», выполняли с желанием, нередко ссорясь за это право.

Мне повезло. В село в очередной раз приехал из районного центра киномеханик, в очередной раз привез две киноленты – «Тринадцать» и «Семеро смелых», и успевшие заскучать Сергей Осипович и Таня дали мне деньги и попросили купить билеты в кино. Я выполнил их просьбу и стал раздумывать над тем, как бы занять место рядом с Сергеем Осиповичем – пусть бы все увидели, что я дружу с настоящим летчиком.

Номерных мест в нашем клубе не было.

К слову – о нашем клубе. Несомненно, когда-то он был конюшней. Явно избитый копытами, продавленный пол пронизали толстые лиственничные столбы, уходящие в землю. Столбы поддерживали низкий, черный от ламповой и печной копоти и пыли потолок. До потолка любой взрослый человек мог легко дотянуться рукой. Плоское помещение, то ли по замыслу своих строителей, то ли от старости, расползлось в ширину, выпятив наружу, на улицу, нижние ярусы бревенчатых стен.

В клубе постоянно – и зимой, и летом – было пасмурно, сыро, пахло конской мочой и навозом.

Приходя в кино или на какие-нибудь редкие сходы, собрания, лекции, концерты местной самодеятельности (изредка приезжали артисты и из Читы), мужики, женщины, дети рассаживались на длинные узкие деревянные скамейки кто где хотел и мог. Нас, пацанов, при этом часто прогоняли с занятого нами места, и мы, привыкнув к этому, не обижаясь на взрослых, рассаживались прямо на грязном, затоптанном, засыпанном подсолнечной шелухой и испятнанном раздавленными окурками полу.

Курили многие и много. Курили прямо во время кино или концерта. Курили самосад и махорку.

В переполненном зале – почти все жители села ходили в кино, на концерты, на лекции и собрания, так как они были редкими и единственными отдушинами в нашей довольно-таки серой и скучной жизни, – уже к середине любого мероприятия было трудно дышать. Во время демонстрации кино сквозь сизый спертый воздух каким-то чудом пробивался тонкий луч кинопроектора. От запахов табака, пота, мочи, гнилого дерева, навоза, ваксы, замазученных стеженок, сивухи мутилось сознание, и некоторые менее стойкие мужики и женщины, прогнавшие нас, пацанов, со скамеек, сами сползали к нам на пол в поисках остатков воздуха и прохлады.

Но мы любили свой клуб и даже гордились им. Взрослые не раз говорили, что такого большого клуба нет ни в одном из окрестных сел.

…Сергей Осипович и Таня пришли в клуб впервые. Подсесть к ним мне не удалось, и я расположился в гуще сверстников на полу у самого экрана, довольно-таки грязного и заштопанного.

Перед началом кино я несколько раз посматривал в сторону летчика и «летчицы», но с первыми же кадрами сразу забыл о них.

С трепетом, оцепенев от восторга, в какой уже раз смотрел я, как перед самым моим носом отважный пулеметчик-красноармеец отражает натиск басмачей. И вдруг в самый напряженный момент, вспыхнул свет и позади меня послышались тревожные голоса и какая-то возня. Я оглянулся, привстал и увидел над головами людей плывущее к выходу в клубах дыма тело «летчицы» Тани. Голова ее была безжизненно запрокинута, и растрепавшиеся косы скользили по лицам, плечам, головам людей, передающих Таню с рук на руки. Сергей Осипович торопливо протискивался к выходу вслед за телом жены. Некоторое время люди волновались, и когда тело «летчицы» исчезло в дверном проеме, спрашивали тех, кто сидел ближе к двери:

– Ну как она там, не померла?

И наконец услышав, что «летчица» не померла, а просто потеряла сознание от вони и жары в нашем клубе, сразу же перестали ей сочувствовать, и, наоборот, послышались негодующие, обиженные голоса:

– Ишь ты, какая цаца! Душно ей, видите ли… От нас ее тошнит… Ну и сидели бы в своей Москве!..

– Нами, сельскими, брезгуют! Привыкли к одеколонам разным… Поди-ка, один шоколад едят.

…Не знаю почему, но на следующий день к дому бабки Митрофанихи я не пошел. Не пошли и мои друзья Петька Иванов и Ванька Никифоров.

Из села летчик и «летчица» Тихвины уехали незаметно…