Текст книги "Психотерапевтические беседы в эпоху пандемии"

4. В Вене

В венском аэропорту наш рейс встречал Алекс, представитель еврейского агентства «Сохнут». Тоном развязного конферансье он поздравил господ с прибытием в свободный мир и спросил, кто направляется в Израиль. Отозвались только двое, пожилой мужчина без левой руки, с орденской колодкой на пиджаке, и близорукая девица. Другие эмигранты прятали глаза, слышались притворные вздохи.

– Прошу внимания! В Вене вы будете три дня. Отберите одежду и предметы личной гигиены. На человека – одна сумка, остальной багаж необходимо сдать в камеру хранения. Во избежании вирусного заражения тесно с незнакомцами не контактировать. Советую приобрести в аптеке медицинские маски. Прошу поторопиться – вас ожидают в отелях.

Тотчас эмигранты загалдели, принялись перетряхивать дорожные сумки и чемоданы, выбирая из них шампанское, черную икру, русские сувениры – все на продажу на местном блошином рынке. Инвалид, направлявшийся в Израиль, стоял поодаль и с нескрываемым презрением смотрел на копошившихся у своих пожитков «господ», так неблаговидно начавших новую жизнь в свободном мире.

Еще в самолете я был охвачен волнующим ожиданием непривычных впечатлений. И сейчас вот они, впечатления: непонятные надписи в аэропорту, сверкающие металлом и стеклом переходы, соединяющие залы ожидания, приветливые лица, пограничники в зеленых беретах, с короткоствольными автоматами. Потом – новенькие микроавтобусы, развозящие эмигрантов по отелям. Нас везли по широким улицам, повсюду мелькали яркие рекламы и витрины магазинов.

Меня поселили в скромном пансионе вблизи Западного вокзала. Комната на четыре койки, с окном, выходящим в глухой дворик-колодец. Туалетная комната и душ этажом выше, туда вела винтовая лестница. Две койки заняты. Миша и Аркадий прибыли вчера поездом из Минска. Миша – музыкант (в углу футляр от виолончели), лет под тридцать. Было в нем что-то былинное: ширококостный, голубоглазый, с русой бородой. Аркадий, человек неопределенного возраста, представился инженером, но, как оказалось, специального образования не имел, работал снабженцем в какой-то конторе. Румяный, кучерявый, с черными фартовыми усиками, он походил на тех мужчин, каких рисуют на витринах провинциальных парикмахерских. Занятно было наблюдать со стороны эту кинематографичную пару – степенного, тяжеловесного Михаила и сладенького, вертлявого Аркадия.

Четвертый жилец появился под вечер, протиснулся в дверь бочком. Несмотря на теплую погоду, он был в драповом пальто и потертой шляпе. На лице медицинская маска. Руку вошедшего оттягивал обшитый грубым сукном чемодан.

Постояв у двери, пожилой человек ощупал каждого из нас бесцветными глазками:

– Здесь все здоровы?

– У нас больных нет, – ответил Аркадий. – Заходите, уважаемый. Без страха и упрека.

Шагнув к свободной койке, мужчина затолкал под нее чемодан. Потом, сняв с лица медицинскую маску, присел на краешек стула и стал осматривать комнату. Представился Яковом Соломоновичем. Из Литвы.

– А вы знаете, – игриво воскликнул Аркадий, – у нас на Западе по отчеству звать не принято. Можно, мы будем звать вас дядей Яшей?

– Зовите так, – покорно согласился дядя Яша.

Ужинали вместе. Дядя Яша расщедрился и выставил на стол бутылку «Пшеничной». Скоро все повеселели, разговор пошел непринужденный.

Аркадий подтрунивает над дядей Яшей:

– Дядя Яша, признайся, тебе было плохо в Советском Союзе. Там евреев не любят, да и зарплата маленькая.

– Ну, зачем ты так говоришь? – улыбаясь с набитым ртом, отвечает дядя Яша. – Савэцкий Союз тебя воспитал, дал образование, а ты так неблагодарно… Мы-таки вынуждены были уехать. А вообще, в Савэцком Союзе тоже жить можно.

Около десяти объявился Алекс:

– Как устроились? Проблем нет? Икра, шампанское, фотоаппараты – все покупаем. Платим, не отходя от кассы. (Как я позже узнал, скупщики с выгодой сбывают эти вещи в «русские» магазины.)

Дядя Яша отказался от предложения, заявив, что свое добро сам на рынке продаст.

Утро выдалось пасмурным. Предстоял поход в израильское представительство. После утомительного вчерашнего дня и прерывистого сна я чувствовал себя разбитым. Дяди Яши в комнате не было, он ушел занимать очередь, когда мы еще спали. Наскоро позавтракав, я с друзьями вышел на улицу. Моросил теплый дождь.

«Сохнут» размещался на первом этаже одного из пансионов мадам Бетини. За дверью со вставленным зеркалом велась обработка эмигрантов. Заполнив анкету, я вошел в небольшое помещение. За одним столом молодая женщина, работавшая с Аркадием, за другим – двое мужчин. Один из них, крепко сбитый, с жесткими вьющимися волосами, в темно-синем клубном пиджаке, указав на стул, взял мою анкету:

– Ага, врач. Прекрасно, Израилю нужны врачи.

– Я не еду в Израиль. В анкете указано – в Америку.

– Почему же в Америку? – Мой собеседник передал анкету товарищу и сложил руки на груди. – Визу вы получили израильскую.

Начался малоприятный разговор.

– Видите ли, мои родственники уже в Бостоне. Воссоединение семьи.

– Родственники – это, конечно… – понимающе кивнул собеседник. – Но вам есть резон направиться в Израиль. Ваш врачебный диплом в США недействителен. Чтобы его подтвердить, необходимо сдать экзамены по всем медицинским дисциплинам.

– Сдают же некоторые.

– Именно некоторые, – усмехнулся мой собеседник. – И, заметьте, на приличном английском. Вы, должно быть, английский язык еще не освоили? Вот видите. Значит, сначала предстоит изучить язык, потом уже готовиться к экзаменам. А где гарантия, что вы экзамены осилите? Как вы, врач, будете чувствовать себя, работая, скажем, медбратом или санитаром? В Америке вы будете своим родителям в тягость. Другое дело – Израиль, там вы сразу становитесь врачом, уважаемым человеком. Американские родственники будут гордиться вами, вы сможете летать друг к другу в гости. И потом… гражданство. В Израиле вы сразу получаете гражданство. Полагаю, вам это небезразлично?

Еще как небезразлично! Из всех стран только Израиль предоставляет гражданство сразу по прибытии. Но – о, ирония судьбы! – с израильским паспортом я не смогу посетить Москву, чтобы оформить брак с Мариной, – между СССР и Израилем нет дипломатических отношений.

Я ответил, что понятие гражданства воспринимаю абстрактно – я космополит.

Тот растерялся:

– Ну, вам, наверно, будет приятно участвовать в медицинских конгрессах, чтобы на вашем столе был флаг государства Израиль.

Мой собеседник не мог привести лучшего довода, и я ответил, что смогу прожить без участия в конгрессах.

Молчавший ранее мужчина в кипе снял с лица медицинскую маску, обнажив отвислые, как у бульдога, щеки.

– Ви знаете, – заблеял он, – Израиль такая чудная страна. Ви так хорошо будете там себя чувствовать. И зарабатывать. Я уже двенадцать лет живу в Израиле и просто счастлив…

– О’кей! – оборвал его коллега и что-то чиркнул красным карандашом на моей анкете. – Отправляйтесь в Америку. Только не забывайте, что свободным человеком вы стали благодаря Израилю.

После посещения «Сохнута» все мы были в подавленном настроении, каждый искал для себя оправдание.

– Дядя Яша, – спрашиваю я, – а почему вы не едете в Израиль?

Дядя Яша рассеянно улыбается, обнажая ряд золотых зубов, водит взглядом по потолку. Весь его вид как бы говорит: вы, конечно, умники, но и я не дурак. Потом отвечает, медленно подбирая слова: «Я очень уважаю Израиль. Если разбогатею, буду делать туда пожертвования. Но, понимаете, в Израиле жарко, а мне надо, где холодно».

Дядя Яша по профессии скорняк, он направляется в Канаду к кузине, которая уже подыскала ему компаньонку. Будет шить канадским господам меховые шапки и шубы. А вот одинокому инвалиду войны, которого я видел в аэропорту, выбирать не приходится. Впрочем, в Израиле его ждет приличная пенсия.

Михаил пока не решил, куда ехать. В «Сохнуте» ему обещали созвониться с Министерством культуры Израиля, справиться, есть ли вакансия в симфоническом оркестре или возможность принять участие в конкурсе. Вообще-то ему хочется в Западную Германию, но он не знает, как связаться с тамошними дирижерами.

А вот Аркадию все равно, куда ехать. Он говорит своему другу: «Куда ты, туда и я. И вообще, чего вы все суетитесь? Ведь мы уже в свободном мире. Расслабьтесь…»

У Аркадия всегда хорошее настроение, и ему все нравится, особенно нравится подтрунивать над дядей Яшей.

– Дядя Яша, когда ты заживешь в Канаде, за какой хоккей болеть будешь, советский или канадский?

Дядя Яша отрывается от книги, с открытым ртом смотрит на Аркадия. Потом машет рукой:

– Ой, не морочь мне голова! – И снова углубляется в чтение.

Каждый вечер дядя Яша заваливается на койку, подбирает под себя ноги в аккуратно заштопанных носках и открывает самоучитель английского языка. Он шлепает губами, и его розовые щечки то надуваются, то опадают, как воздушные шарики.

Иногда откладывает учебник и удивленно замечает:

– Кто бы мог подумать! Это очень трудный язык…

Вторую ночь я ворочаюсь без сна на скрипучей койке. Через открытое окно доносятся звуки ночного города. Думаю о Марине, вспоминаю наше прощание. Свободы хотел? Так вот она, свобода, кушай, сколько влезет. Скрученный кожаный шнурок с золотым брелоком сдавливает шею, а в груди тоска.

Я вновь погружаюсь в дрему. В памяти почему-то всплывает калейдоскоп. Эту дорогую сердцу игрушку подарил мне в детстве отец. По сей день не перестаю восторгаться: и как это из хаоса разноцветных стекляшек воссоздаются красивые симметричные узоры? Волшебство зеркал!

Перед внутренним взором быстро сменяют друг друга картинки из моей жизни: события, подтолкнувшие к эмиграции, открытия и неудачи, плохие и добрые дела, любовь и разочарования…

Поворот трубки калейдоскопа. Мелькнуло знакомое лицо. Откуда я знаю этого человека? Ага, вспомнил…

5. В объятиях мертвеца

С Василием Петровичем Величко судьба свела меня в сибирской глубинке, где по завершении учебы в мединституте в течение двух лет я отрабатывал диплом. Зимой в этот затерявшийся на просторах Новосибирской области городишко под названием Здвинск можно было попасть только вертолетом. Я врачевал в районной больнице, а Величко работал водителем газика, оборудованного под карету «Скорой помощи», а по совместительству выполнял обязанности электрика. Представлялся же не иначе как инженер-электрик из Москвы. Однажды Величко прибыл в Здвинск погостить к брату, здесь и остался, но при всяком случае подчеркивал – «на время». Проживал в утепленном бараке на дворовом участке, что позволяло часть зарплаты отсылать домой в Москву, где оставил жену-бухгалтера и двоих детей.

Величко имел внешность человека служивого – молодцеватый, с пышными буденновскими усищами и зычным голосом. Он мог бы быть неплохим армейским старшиной, но время было не военное, да и возрастом вышел – выглядел на пятьдесят с гаком.

Вскоре я узнал, что Петрович (так его звали в больнице) действительно имеет свидетельство об окончании технического училища. К тому же у него были золотые руки – мог быстро найти неисправность в проводке, отремонтировать любую бытовую технику, что со временем обернулось побочным заработком, пополнявшим тощий бюджет. Любопытно, что работа особо спорилась, когда Петрович пребывал в легком подпитии или, наоборот, хандре, вызванной похмельем.

На сибирских просторах пьют больше, чем в европейской части России. Сибиряки объясняют это трескучими морозами, хотя и летом пьют не меньше. Здвинск в этом отношении исключением не был, и Петрович ничем не выделялся среди местной народной массы. Поэтому чувствовал себя в Здвинске увереннее, чем в Москве. Здвинчане, что попроще, потребляли самогон. Продукт был крепче и дешевле государственной водки. В медицинских же кругах преобладал медицинский спирт.

В районе не было патологоанатома, и трупы вскрывали поочередно врачи мужского пола. Прозекторской служило деревянное строение, примыкавшее к задней стене главного больничного корпуса. Зимой температура в анатомичке опускалась до нуля, врачи работали в стеганых телогрейках, поверх которых накидывали клеенчатые фартуки. Резиновыми перчатками не пользовались, ибо на холоде они теряли эластичность. Работали в перчатках для земляных работ, и сквозь матерчатую ткань просачивалась трупная кровь. Для обработки рук и инструментов администрация выписывала на нос двести пятьдесят граммов спирта. Но врачи, справедливо считавшие условия работы в анатомичке экстремальными, в порядке компенсации использовали спирт не по назначению. Непостижимым образом обнаруживался медицинский спирт и у Петровича. Впрочем, не брезговал наш герой и самогоном, который покупал у тети Нюры, известной на весь Здвинск своим нелегальным промыслом.

Была у Петровича забава. Пригрел он выпавшего из гнезда вороненка с поврежденным глазом. И стала птица жить вместе с хозяином в тепле и сытости. Но тоскливо было Петровичу коротать одному за бутылкой долгие сибирские вечера. Приучил он птицу брать с руки хлеб, смоченный в водке. И, захмелев, рассказывал о жизни своей горемычной и непутевой. А ворон подмигивал хозяину здоровым глазом, словно разделяя его боль и сомнения. Встречая Петровича у порога, летел к столу и требовательно долбил клювом по краю граненого стакана.

С наступлением холодов улочки Здвинска рано пустели. Из-за прохудившейся крыши и вконец отказавшей системы отопления Дом культуры закрыли на ремонт. Поскольку других мест для культурного досуга не было, люди коротали вечера за настольными играми или ходили в гости. Сложилось так, что холостые сотрудники больницы сдружились с педагогами местной школы и молоденькими библиотекаршами. В выходные дни компания собиралась у Тимофеевны, одинокой вдовы, заведовавшей складом запчастей для сельхозтехники. У хозяюшки всегда была припасена четверть бутыли отменного самогона, а в сенях на противнях мерзла сотня толстеньких пельменей. Иногда мы лепили пельмени сами, в одну вместо мясного фарша закладывали монету на счастье; кому монета доставалась, пили за его здоровье. Случалось, что пельмени съедали, а монету не обнаруживали. Застолье перемежалось танцами под магнитофон, который приносил горбатый и седой как лунь учитель математики. Когда у Тимофеевны начинали румяниться щеки, она брала гитару и пела фривольные частушки. Расходились за полночь. Кто-то из мужчин по причине перепоя оставался ночевать у гостеприимной Тимофеевны. Чаще таковым оказывался Петрович…

Как-то выпало мне суточное дежурство в паре с Петровичем. Завершив вечерний обход в больнице, я расположился в комнате дежурного врача. Около десяти поступил звонок из совхоза «Октябрьский» – вытащили мужика из петли. То ли удавили человека, то ли сам свел счеты с жизнью. Предстояло констатировать смерть и доставить труп в больницу для анатомической экспертизы. Я разбудил Петровича. Тот, недовольно ворча, пошел разогревать машину. Вскоре прибыл старший лейтенант милиции следователь Говорков, статный русоволосый красавец, и мы поехали.

На дворе поздняя осень. К вечеру глинистую жижу прихватил мороз, превратив дорогу в частокол из колдобин. На этих ухабах машину так подбрасывало, что мы то и дело стукались головами о потолок кабины. До совхоза было рукой подать, всего-то километров тридцать, но ехали долго. Дорога едва угадывалась в свете фонарей, тоскливо мерцающих на редких придорожных столбах. Петрович, чертыхаясь, круто вращал баранку, выбирая путь поровней…

В «Октябрьский» прибыли к полуночи. Жмущиеся друг к другу низкие избы спали. Покореженные таблички с названиями улиц разглядеть в темноте было невозможно. Мы направились в сторону одиноко светящегося окна на окраине поселка. Дверь отворил здоровенный мужик. Увидев перед собой милиционера, отпрянул, но, узнав в чем дело, заулыбался:

– Так это Федор, счетовод наш, сердешный, преставился.

Через приоткрытую дверь доносились звуки баяна и громкие голоса.

– Григорий я, – назвался хозяин. – А вы заходьте, праздник у нас сегодня – сынок из армии вернулся.

Я сказал, что мы при исполнении, нам бы только узнать, где дом Федора.

– Так чем вы теперь ему поможете? – удивился Григорий. – Подождет он. А вы лучше заходьте да примите стопку за здоровье Андрейки нашего. Апосля покажу вам Федоров дом…

– Григорий! – окликнул хозяина женский голос. – Чё это ты там? – И в сени выплыла дородная женщина лет пятидесяти. Увидев выглядывавший из-под полы моего пальто белый халат, всплеснула руками: – Ой, никак доктор к нам пожаловал! А здеся больных нету, – явно кокетничая, пропела она. – Глянь, и товарищ Говорков здеся. Гости дорогие! Как раз к пельменям поспели.

Петрович, переминаясь с ноги на ногу, с мольбой смотрел на меня. Говорков, заложив руки за спину, смущенно уставился на свой ботинок. Почувствовал: стану отнекиваться – вызову недовольство.

– Разве что на минутку, – вздохнул я и шагнул в тепло.

В натопленной горнице за длинным столом сидели человек двадцать. Стол был по-сибирски обильный: вареная рыба, картошка в мундире, квашеная капуста, сало, ломти свежеиспеченного хлеба, ну и выпивка. Гости загалдели, задвигались, освобождая для нас места. Во главе стола восседал виновник торжества, Андрейка, широкоплечий парень в расстегнутом солдатском кителе, мутным взглядом встретивший новых гостей. К нему, глупо улыбаясь, прижималась пышная круглолицая девица с русой косой.

На стол подали блюда с горячими, обильно политыми сметаной пельменями. Говорков мало ел, много пил и на глазах мрачнел. Под гладко выбритой кожей, обтягивающей скулы, перекатывались желваки. А наш водитель затеял оживленный разговор с сидящей рядом дамой, не забывая при этом подливать себе и закусывать. Иногда Петрович наклонялся к женщине, да так близко, что нос утопал в ее выжженных перекисью волосах, и что-то вкрадчиво шептал на ухо. Та, запрокинув голову, сверкая металлическим ртом, хохотала.

Петровича я оставил нас дожидаться, приказав больше не пить. К дому Федора нас подвез Григорий. В сарае на соломе лежало тело, здесь его и сняли с петли сбежавшиеся домочадцы. В свете переносной лампы мы увидели посиневшее, распухшее лицо. В руках, сложенных на груди, горела свеча. Я констатировал отсутствие пульса и дыхания. Говорков торопливо опрашивал родственников, заносил показания в записную книжку. По завершении формальностей труп завернули в старое стеганое одеяло и на носилках погрузили в салон газика.

Вернувшись в дом Григория, увидели, что два мужика в валенках отплясывали под гармонь, кто-то из гостей заснул прямо за столом, другие разбрелись по комнатам. На мятой скатерти были разбросаны остатки еды. Пахло махоркой и квашеной капустой.

Григорий налил мне и Говоркову по полстакана самогона.

– Уважьте, гости дорогие, – попросил он. – На посошок…

Вопреки моим наказам Петрович влил в себя еще изрядную порцию самогона и сейчас похрапывал на диване. Его разули, и из дырявых носков выглядывали грязные пальцы. Рядом на полу сидела захмелевшая соседка по столу и, с умилением глядя на Васю, перебирала его редкие волосы. Обозлившийся Говорков тряс Петровича до тех пор, пока тот не разлепил глаза. Наш водитель едва держался на ногах, пришлось поместить его в салон машины рядом с трупом. Сесть за руль вызвался следователь. Устроившись на холодном сиденье, старший лейтенант крепко ухватился за поручни и тупо уставился в покрытое морозными узорами лобовое стекло. По всему было видно, что управлять машиной он тоже не сможет.

Водительских прав у меня тогда не было, и я с тревогой подумал, что за руль придется сесть мне. К тому же, чего греха таить, и я был в подпитии.

– Так прямо и езжай, никуда не сворачивай, – напутствовал меня Григорий. – Только не забывай газ поддавать, чтобы мотор не заглох. – Потом он объяснил, как нужно выжимать сцепление и, перекрестив красный крест на борту машины, прощально махнул рукой.

Газик дернулся, и мы покатили в ночную степь…

Внезапно погас свет придорожных фонарей. Пришлось ориентироваться по выныривающим из темноты столбам электропередачи и редкому кустарнику на обочинах дороги. Рядом постанывал Говорков, голова его моталась из стороны в сторону.

Меня одолевали тревожные мысли. Что, если за время моего отсутствия в больницу доставили тяжелобольного? Конечно, вызовут другого врача, но потом начнут выяснять, почему я так долго отсутствовал, узнают, что во время дежурства пьянствовал. Это же подсудно. А если, упаси бог, заблужусь в темноте или мотор заглохнет… Черт бы побрал этого Петровича!

Часы показывали пять, когда сквозь пелену предрассветного тумана стали просматриваться крыши домов на окраине Здвинска. Я с облегчением вздохнул и поддал газу.

Вдруг справа от себя услышал резкий голос:

– Стой!

Повинуясь приказу, я ударил ногой по тормозной педали. Говорков легко спрыгнул с подножки, махнул мне рукой и твердым шагом направился к своему дому.

По пустынным улицам я докатил до больницы и, оставив машину у центрального входа, осторожно, чтобы не потревожить дремавшую за столом медсестру, прошел в комнату дежурного врача. Здесь прямо в верхней одежде я повалился на застеленную кровать. Только сейчас почувствовал усталость и тяжесть в голове. Перед глазами кружились сцены прошедшей ночи – дальняя дорога, труп Федора, пляшущий в валенках мужик, рука Петровича, сжимающая коленку захмелевшей женщины…

«Ох, надо бы его разбудить…» С этой неоформившейся мыслью я впал в забытье…

Пришел в себя оттого, что кто-то осторожно тряс меня за плечо. То была Валя, дежурная медсестра. Из-за ее плеча выглядывала сестра-хозяйка.

– Доктор, – взволнованно сказала Валя, – звонили с молокозавода, спрашивали, почему машины до сих пор нет.

– А который час?

– Да скоро семь, уже и смена подходит.

Каждое утро в шесть тридцать машина «Скорой помощи» отправлялась за молоком для больницы. Неужели Петрович еще дрыхнет? Вместе с женщинами я поспешил к выходу. Холодея от дурного предчувствия, заглянул в салон машины. Петрович храпел на железном полу, крепко прижав к себе труп Федора.

* * *

Жители Здвинска не придали бы этому событию особого значения, если бы однажды не случилось что-то подобное. Совпадение было столь пугающим, что вызвало у многих горожан мистические чувства. А произошло вот что.

Как-то главврач, Николай Иванович Поленов, попросил Петровича наладить телевизор. Они быстро нашли общий язык, и больничный электрик зачастил в дом к начальнику. А надо сказать, что доктор Поленов тоже был неравнодушен к спиртному. В сейфе его служебного кабинета спирт не переводился, и к середине дня главврач частенько бывал, как говорится, тепленьким. Районное руководство знало об этом грешке Поленова. На бюро райкома партии ему не раз ставили это на вид.

На майские праздники Поленов был приглашен к шурину. После демонстрации, на которую сотрудники больницы, как водится, вышли с искусственными цветами и портретами руководителей партии и правительства, главврач и Петрович заторопились в гости. Выпили крепко. К вечеру их под руки вывели на свежий воздух и осторожно погрузили в кузов больничного газика. Подъехали к дому Поленова, но извлечь начальника из машины никак не получалось – уж больно он был тяжел, к тому же всеми силами упирался. Оставили корешей в машине до утра. Дежуривший в тот день водитель накрыл главврача тулупом и отправился домой праздновать.

Супруга Поленова проснулась засветло. Пронзила тревожная мысль – как он там, в машине? Накинула на себя пальто, вышла за калитку. Открыв заднюю дверь газика, увидела, что ее благоверный и Петрович, обнявшись, лежат на железном полу.

– Ко-оля! – окликнула она мужа.

Зашевелился, зачмокал во сне Петрович. Кряхтя, женщина залезла в салон, стала расталкивать мужчин. Петрович, продрав глаза, начал озираться вокруг. Его смутило то обстоятельство, что все попытки разбудить начальника были тщетными. Наконец Петрович прозрел – рядом с ним труп…

Из Новосибирска прибыл на вертолете патологоанатом. Вскрытие показало, что смерть Поленова наступила в результате аспирации содержимым желудка. Попросту говоря, главврач захлебнулся рвотными массами. Местные власти пытались убедить патологоанатома изменить диагноз. Тот не соглашался, ссылался на клятву Гиппократа, на какие-то принципы. Лишь когда последовал окрик из Новосибирска, в протоколе вскрытия появилась другая запись: «Смерть наступила в результате обширного инфаркта миокарда».

На похоронах председатель райисполкома возложил на могилу венок и произнес проникновенную речь, отметив, что вся трудовая деятельность Николая Ивановича Поленова была посвящена служению людям и что память о честном коммунисте и чутком враче навсегда сохранится в сердцах благодарных жителей Здвинска.

Если главврачу, хоть и посмертно, воздали почести, то для водителя «скорой помощи» эта история не прошла гладко. В районе стало известно, что Петровича вызывал к себе следователь Говорков «для уточнения обстоятельств». С водителя взяли подписку о невыезде, что спровоцировало слухи о преднамеренном убийстве. Мол, Величко, домогавшийся благосклонности жены Поленова, удавил своего начальника. Сослуживцы мужского пола стали посматривать на Петровича осуждающе, даже с неприязнью, а женщины – с любопытством.

Машину «Скорой помощи» Величко люто возненавидел, и теперь, прежде чем сесть за баранку, он дважды осенял себя крестным знамением. После недолгих раздумий Петрович пришел к заключению: что повторное объятие с мертвецом – дурной знак. Он подал заявление об увольнении и убыл к своей семье в столицу нашей Родины.

* * *

30 декабря 1987 г. у нескольких пациентов Центральной больницы китайского города Хухань внезапно поднялась температура и появился кашель. Врачи забили тревогу: в больнице вспыхнула эпидемия. На следующий день врачей вызвали в полицию и предупредили об ответственности за ложные заявления и распространение панических настроений. Они подписали бумагу, в которой признавали свой проступок и обещали в дальнейшем не совершать «противоправных действий».