Текст книги "Золото"

Матрёна Никитична почти выкрикнула последние слова. Странно было видеть эту женщину взволнованной. Что-то напоминало в ней сейчас большую плавную реку, которая, переполнившись дождями, вдруг изменила своему спокойному течению, забурлила и вышла из берегов.

«И куда он ушёл, фронт? Сколько за ним идти придется?» – думала Муся.

– А то, слышь, иной раз видится мне: сидит он под кусточком раненый, кровь из него хлыщет, губы запеклись, зовёт… А кругом люди с фашистами сражаются, не до него, а он все зовёт, зовёт, и над ним только злые мухи жужжат… Нет, скажи мне сейчас: «Брось все, Матрёна, и ступай в сестры» – все бы бросила, детей, хозяйство, и пошла бы… Не своему, так другому какому помогла бы… И ещё…

– Мотря!.. Никитична!.. – позвал откуда-то сверху высокий женский голос.

Женщина встрепенулась, вытерла ладонью глаза и стала обычной, точно прошёл поток поднятых дождями вод, вошла река в свои берега, и по-прежнему плавно стало её величавое течение.

– Иду, иду, минуты без меня не можете… Понадоблюсь вам, Муся, – возле коров ищите. А то Володьке или Иришке накажите – они найдут.

Матрёна Никитична легко взбежала вверх по дорожке, пробитой меж кустами серого ольшаника, и уже оттуда, из-за гребня откоса, донеслись её слова, обращённые, по-видимому, к Мусе:

– А он верно говорит, свёкор: разогнётся пружина… Ох, и разогнётся ж!..

9

Пока Игнат Рубцов одному ему ведомыми путями завязывал связь с внешним миром, добывал сведения о положении на фронтах и обдумывал маршрут, жила Муся Волкова в «Коровьем овраге», как прозвали в лагере колхоза «Красный пахарь» своё новое поселение.

Она быстро перезнакомилась со всеми жителями землянок, научилась узнавать знаменитых коров-рекордисток и даже, на удивление всем скотницам, была мирно встречена маститым быком Паном, мрачный характер и задиристые повадки которого были в лагере известны так, что даже собаки обходили, поджав хвост, его огромную, мускулистую, налитую до краёв дикой силой тушу. Этот забияка, с виду степенный, благообразный, но всегда исподтишка высматривающий круглым, налитым кровью нервным глазом, по чьей бы это спине пройтись шершавым рогом или нельзя ли хоть кого внезапно прижать крупом к изгороди, – вдруг, на удивление всем скотницам, дружелюбно отнёсся к новой обитательнице Коровьего оврага.

Завидев Мусю издали, Пан приветственно ревел во всю мощь своих лёгких, гремел цепью, тянул через изгородь свою великолепную глупую морду и, как собака, брал у девушки прямо с ладони картофелину или пучок травы, осторожно трогая протянутую ему руку тёплыми замшевыми губами.

Колхозный табор, осевший в глуши векового леса, произвёл на Мусю поначалу странное впечатление. Удивительно было не то, что в этих нехоженых местах, где столетиями тишина нарушалась только птичьим писком, воем ветра да звериным рёвом, жили теперь люди. Поражало Мусю, как быстро обжили они глухой овраг, как рёвниво сохраняли здесь, в лесных пущах, свои привычки и дорогие им формы жизни, принесённые с богатой усадьбы, с просторных, хорошо ухоженных полей «Красного пахаря».

Утром, когда весь лес был ещё полон розоватых сумерек – и первые солнечные лучи, пробив древесные кроны, как золотые копья пронзали туманную полумглу между деревьями, бригадиры поднимали своих людей. Суетня умывающихся слышалась со дна оврага, где в камнях тихо журчал холодный родник. А на крутом берегу, где уже поднимался серый прямоугольник перевезённого сарая, как дятлы, долбили дерево топоры строительниц. Слышался дробный мелодичный звон. Это у дубового пня, к которому были пристроены тисочки и наковальня, Игнат Рубцов, зажав клещами малиновую железную полосу, ковал какую-то нужную в хозяйстве вещь – ковал лихо, с пристуком, с перебором. Ребятишки, по двое взявшись за ручки, крутили колесо походного горна.

С лужайки возле ручья, где в чугунных котлах варился общий завтрак, тянуло сытным запахом пищи. Подвывали центрифуги сепараторов, громыхали поршни маслобоек. В большой прохладной пещере под елью, где уже прочно поселились запахи молока, Варвара Сайкина, облачённая в белый халат, принимала у доярок пенистый, ещё тёплый удой. Особенно радовало Мусю, что в деловой, будничной суёте лесного лагеря ничто не напоминало о грозной опасности, в окружении которой жили люди. То был крохотный островок советской жизни среди обширной территории, где фашисты пытались установить свои порядки.

Матрёна Никитична, посмеиваясь, рассказывала как-то своей новой подружке, что только теперь она по-настоящему узнала всех этих женщин, с которыми вместе прожила столько лет. Люди тут стали рачительней, сплочённей, требовательней к себе. Должно быть, именно то, что здесь они с особой тщательностью соблюдали правила и обычаи колхозной жизни, помогало им переносить тоску по дому и тяготы лесного бытия.

Вскоре Муся перестала всему удивляться и сама втянулась в эту жизнь. Сначала она помогала кому придётся, но скоро это ей перестало нравиться. Тем и крепок был созданный Игнатом Рубцовым лагерный уклад, что каждый здесь знал и делал своё дело. Поразмыслив, Муся пришла к председателю, который с помощью старших ребят нагонял у походной кузницы обручи на рассохшуюся колёсную втулку, и заявила, что не хочет быть дармоедом и желала бы по мере сил работать на каком-нибудь определённом деле.

Рубцов одобрительно глянул на девушку и, не отрываясь от дела, спросил:

– А что нравится? Приглядись и приставай к любой работе, к какой сердце лежит.

Дело себе Муся уже присмотрела. Ей нравились телята, маленькие, пёстрые, весёлые, на длинных тонких ногах и, как казалось ей, «все на одно лицо».

– Что ж… – сказал Игнат, критически оглядывая только что окованную и слегка ещё дымившуюся втулку. – Что ж, телята – дело ответственное. Передай бабке Прасковье, что председатель определил тебя ей под команду. Богатое, между прочим, дело – телята. Глядишь, пока что трудодней себе на приданое заработаешь. У нас в «Красном пахаре» знаешь какой был трудодень!

10

Так Муся Волкова, умевшая по-настоящему увлекаться любым интересным делом, начала под «командой» опытнейшей телятницы колхоза, бабки Прасковьи Нефедовой, свою новую карьеру.

Быстро научившись различать телят не только по кличкам, но и по характеру, она вскоре умело готовила для них пойло, меняла подстилку, кормила, чистила, даже лечила их. Особенно нравился ей закуток для самых маленьких – «ясли», как называла бабка уютный угол, где ещё при своих «мамашах» были размещены телята «овражного отела»: Берёзка, Сосенка, Ёлочка, Полянка и Дубок – головастый игривый молодчик, впрочем едва ещё державшийся на длинных, разъезжающихся в разные стороны ногах.

Прасковья Нефёдова славилась на весь колхоз сварливым нравом. Но девушка быстро разглядела под хмурой личиной вечно всем недовольной ворчуньи добрую, привязчивую и верную душу. Бабка начала с того, что выгнала девушку из телячьих закутов за то, что та явилась в пёстром платье – «бычков пугать», а кончила тем, что собственноручно перенесла рюкзак с пожитками «горемычной странницы» в свою землянку, вырытую возле телятника, и уступила девушке нары, устроив себе постель на полу.

Муся с радостью переехала на жительство к своей начальнице. Ей тягостно было стеснять Матрёну Никитичну с её тремя ребятишками. Телятница напоминала девушке её собственную хроменькую бабушку, беззаветно любившую и баловавшую внуков. Прасковье же новая сожительница помогала переносить одиночество. К тому же у бабки была одна, известная всему колхозу, необоримая страсть – она любила поговорить, и ей нужен был слушатель.

Впрочем, этот бабкин недостаток не очень угнетал девушку. Бывалая старуха рассказывала интересно, образно и никогда не повторялась. Когда же речь касалась излюбленных её «телячьих» тем, бабка становилась прямо поэтом, и Муся не уставая слушала всяческие наставления по уходу за маленькими питомцами.

По бабкиным рассказам выходило, что каждый теленок на свой манер и требует соответственного обращения. Старуха без устали тараторила: о весёлых шалостях игривой Полянки; о капризах балованой Ёлочки, которая никогда без фокусов за еду не примется и которой для аппетита перед кормёжкой надо шейку пощекотать; о прожорливости простушки Сосенки, не удавшейся почему-то породой «ни в мать, ни в отца» и норовившей бесцеремонно оттереть своих соседей от вкусного пойла; о подлом характере маленького Дубка, в сонных глазах которого, сверкавших, как два озерца, среди бархатистой шерсти, бабка склонна была видеть притворную меланхолию и ехидство необычайное.

Старуха всерьёз, должно быть, считала, что работа её в телятнике – самое ответственное дело на земле. Когда в ходе лагерной жизни случалось какое-нибудь «ущемление телячьих интересов», бабка вытирала руки о фартук, потуже завязывала под подбородком платок и отважно шла сражаться с Матрёной Никитичной и самим Игнатом Рубцовым, которого, впрочем, втайне побаивалась. Более горячо, чем о собственных удобствах, мечтала она о каких-то особых стойлочках и кормушках, какие видела в прошлом году на сельскохозяйственной выставке.

– Помереть мне без причастия и отпевания, без креста мне в земле лежать, если я из этого жилы Рубцова такие же кормушки не вырву! Уж он у меня, хромой леший, не отвертится, нет! Не таковская я!

– Разве сейчас до кормушек? Война, фашисты кругом!

Старуха спохватывалась, задумывалась, но тут же уверенно возражала:

– Фашист, верно… Так, боже ж мой, навек, что ль, он пришёл? Фашист, девонька, как болезнь холера: всех косит, а потом фу-у, и нет её. И куда только господь бог смотрит? Этакой пакости позволил на земле наплодиться!

В углу Прасковьиной землянки темнели доски старых, засиженных мухами икон, изъеденные жуками-древоточцами. Иконы эти бабка не захотела оставить в деревне «на поругание антихристам». Она была верующая, но бог у неё был свой, простецкий. Сидел он у неё где-то немного повыше колхозного председателя, можно было при надобности у него что-нибудь попросить для себя или для телятника, а при случае даже и поругать его малость.

– Ведь я, Машенька, как война-то началась, за пятнадцать вёрст, грешная, в церкву побежала, да в самую горячую пору – считай, полтора трудодня верных пропало. Да на свечку, да на тарелку клала, да попу – ничего не пожалела. И уж как я у него просила: «Господи Иисусе, не допусти окаянных антихристов до нашего колхоза, не приведи теляткам моим в путь-дорогу подниматься!» И ведь что ж, не услышал. Видишь, очутились в лесу, в буераке, как звери какие… И внуков малых, младенцев чистых… – Бабка скривилась, часто задышала, захлюпала носом и подняла к иконам свои сердитые глаза. – И куда ты глядишь только, совести в тебе нет! Допустил, чтобы ироды эти младенцев своим танком проклятым…

В свободное от работы время она дребезжащим голоском напевала старинные грустные деревенские песни, и Муся, схватив мелодию, без слов вторила ей.

Голос новой телятницы, звонкий и чистый, как вода в ключе, что бил на дне оврага, окончательно покорил бабку Прасковью, бывшую когда-то, до замужества, первой певуньей на своём конце села. Узнав, что её помощница даже учится «на певицу», старуха прониклась к ней такой преданной нежностью, точно Муся была самым маленьким и беспомощным из всех её поднадзорных – телят.

По вечерам, когда в овраге уже сгущались тихие сумерки и только на вершинах старых сосен, стоявших на гребне, ещё пламенел закат, девушки и женщины помоложе усаживались на двух поваленных деревьях, меж которых была вытоптана и утрамбована небольшая площадка. Эти бревна, уже залоснившиеся от частого сиденья, заменяли им скамейки на лужайке перед зданием колхозного клуба, где собирались они когда-то в родных местах. Варвара Сайкина принималась играть на балалайке, и под нехитрый перезвон струн девчата надсадными голосами выкрикивали:

 
Мой милёнок что телёнок,
Только разница одна:
Телёнок лезет целоваться,
Мой милёнок никогда…
 

Частушки сыпались одна озорнее другой, крепче и крепче били каблуки и босые пятки утрамбованную землю. Резкие, крикливые голоса, звуки балалайки будили лесную ночь, поднимали уснувших птиц, и они срывались с веток, свистя крыльями, уносились в тёплую темень. Но вдруг в разгар веселья какая-нибудь из женщин вздыхала:

– А где он сейчас, милёнок-то?..

И сразу обрывался голос балалайки, стихали песни, женщины и девушки сдвигались на брёвнах, стараясь тёснеё прижаться друг к другу, и начинались тихие, скорбные разговоры о том, что может фашист творить сейчас в «Красном пахаре», о мужьях и суженых, воюющих неизвестно где.

Вот в такую-то тихую минуту бабка Прасковья, обязательная посетительница этих «гулянок», и упросила Мусю спеть.

Разгорались на августовском небе россыпи звёзд. Ещё не поднявшаяся луна обрисовывала своим светом волнистую стену леса. Таинственно и тревожно шумели сосны. В прохладной ночи нет-нет, да трогал ветер листья ольх и орешника, и они что-то тихо бормотали спросонья. Среди лесной тишины как-то по-особому зазвучала песня о зимнем вечере, о снежных вихрях, об одиночестве поэта-изгнанника…

Нет, даже в Москве перед затаённо притихшим залом, в самый счастливый день своей жизни, девушка не пела так, как поёт тут, в лесу, перед этими женщинами, гордо переносившими необыкновенные тяготы жизни в лесной глухомани. Песня, казалось, заполняла весь бесконечный простор, достигала до самих колючих звёзд. И когда с неподдельным волнением Муся тихо вывела: «Выпьем с горя, где же кружка, сердцу будет веселей…», она услышала – именно услышала – в ответ такую тишину, что отчётливо обозначились в ней дальнее уханье филина, затаенные вздохи и тихое всхлипывание уже почти невидных во тьме слушательниц.

Потом до уха Муси донеслись сдавленные рыдания. Девушка разглядела, что плачет, опираясь на гриф балалайки, толстая, румяная и обычно такая весёлая Сайкина.

В эту августовскую ночь девушка особенно крепко поверила, что когда-нибудь, может и не скоро, и наверное ещё не скоро, но обязательно станет она такой же певицей, как та чудесная женщина, что поцеловала её когда-то за кулисами московского театра.

11

Однажды ранним утром, когда Матрёна Никитична, уже одевшаяся, чтобы идти в коровник, наскоро кормила своих ребят, в землянку спустился Игнат Рубцов.

Он басовито сказал с порога: «Здравствуйте вам», поиграл с внуками, потолковал о незначительных каких-то делах и, попыхивая зажатой в кулаке трубкой, пустился вдруг вспоминать старую историю о том, как при обмене мичуринских саженцев на пчелосемьи пытался его однажды объегорить председатель соседнего колхоза «Борец» и как ловко он, Рубцов, вывел хитреца на чистую воду.

Матрёна Никитична, хорошо знавшая свёкра, со все возраставшей тревогой посматривала на него. Она чувствовала, что, болтая о пустяках, этот деловой, обычно скупой на слова человек, должно быть, умышленно тянет, не решаясь начать какой-то трудный разговор. На сердце у неё становилось все тревожнее.

– Ай беда какая, папаня? Не томи, говори, – попросила она наконец.

Председатель колхоза нахмурил лохматые брови и, старательно извлекая занозу из жёсткой ладони, ответил:

– Зачем беда! Дело… Ну, пшено, марш на волю, у нас с матерью разговор по партийной линии будет.

Когда внуки, отстукав босыми ногами по земляным ступенькам, выбежали из землянки, Игнат, примочив ранку от занозы слюной, сказал:

– Мы с тобой, Матрёна, тут в Коровьем овраге двое коммунисты. Партийное собрание открыто. Давай решать, кому из нас золото нести.

Матрёна Никитична и сама уже не раз задумывалась о судьбе их необычайной находки, не раз появлялось у неё опасение: не пришлось бы самой отправляться в путь с кладом. Но всякий раз она отгоняла эту мысль, как назойливую и злую осеннюю муху.

– Маша – крепкая девчонка, да девчонка ж! Разве ей одной такую ценность доверить можно? Не миновать одному из нас её провожать.

На мгновение Матрёна Никитична представила себе ужас, который она пережила, когда фашистская колонна нагнала гурты на дороге. Схватив тряпичную Иришкину куклу, валявшуюся на детской постели, и прижав её к себе, она прошептала:

– Папаня, у меня ж дети! Я разве могу?

– О хозяйстве не толкую. С табором и ты не хуже моего справишься, – загудел, как майский жук, Игнат. Он с досадой хлопнул себя по искалеченной ноге: – Вот окаянная господская памятка не позволяет! Знаешь, какой я ходок? А тут – леса, буераки… На таратайке по фашистским тылам не покатишь…

Игнат волновался и не мог этого скрыть. Он то клал в карман, то снова вытаскивал свою трубку. Большие руки его при этом дрожали. Шрам на щеке побагровел и, как казалось, даже вспух. Видно было, что разговор этот старому балтийцу тяжёл. Каждое слово он точно выталкивал:

– Я, сношка, об этом уж сколько дней раздумываю… Формально, конечно, наше дело – сторона, своих хлопот полон рот, своего горя под завяз. Не жируем. Легче всего так-то: вот тебе, красавица, твой мешок, вот харч на дорогу – и счастливого тебе пути. Так? А по существу? Имеем мы с тобой, члены партии, право девчонку одну в такой риск пускать? Ценности-то какие…

Матрёна Никитична молчала. Её напряжённые пальцы охорашивали куклу, с преувеличенным старанием расправляли складочки на кукольном платье. Игнат вскочил. Ловко лавируя между столом и чурками, заменявшими табуреты, заковылял по землянке.

– У меня перед глазами все этот старик… Холодеет уж, и на тебе: «Поклянитесь!» А ведь Маша говорила, беспартийный был. А мы с тобой кто? Ну, кто?

Женщина опять прижала к себе куклу, как будто у неё хотели её отнять.

– Зойке-то три годочка только, – чуть слышно прошептала она. – Ведь за ней глядеть надо.

Игнат сел за стол, положил перед собой руки и, крепко сцепив пальцы, долго молчал, сипя трубкой и густо чадя дымом. Лицо его напряглось, покраснело, на висках обозначились синие вены, будто поднял он с земли и старался унести непосильную тяжесть.

– Тебе идти, Матрёна Рубцова, – сказал он наконец, и голос его был хриплый, а дыхание прерывистое. – Другого ничего не придумаешь. Тебе! За внуками сам пригляжу, я за них и перед тобой и перед сыном в полном ответе.

– Когда выходить? – спросила Матрёна и, резко вскочив, повернулась к свёкру спиной.

12

А тем временем в другой землянке за миской простокваши и ломтями сухого хлеба из отрубей завтракали бабка Прасковья и Муся.

Найдя наконец человека, который слушал её с охотой, без насмешек и даже без иронических огоньков в глазах, которые бабка особенно не любила, старая телятница распространялась на любимую тему:

– …И верно, верно ты говоришь! Клад этот твой что? Тлен, суета суёт. На метафе в телятниках – вот где клад свой, девка, ищи! А ты что думаешь? На наших скаредных суглинках только с хорошим скотом богатство и приходит. Вон несерьёзный элемент, вроде Варьки Сайкиной, на хвосте несёт, будто бабка Прасковья – «телячья богородица» и прочее такое. А я ей, краснорожей, на это скажу: «Дура ты, дура набитая, твои рекордистки где выросли? Ну? У бабки Прасковьи в телятнике – вот где! Стало быть, горлопанка ты этакая, где твоей славы корень, а?» То-то и есть!

Старуха победно глянула на Мусю, как будто перед ней, и верно, сидела её постоянная супротивница Варвара Сайкина, потом изобразила на лице таинственную улыбку и, наклонившись через стол, доверительно зашептала:

– А знаменитая наша Матрёна, думаешь, с чего начала? А? С телки, милая, с телки Козочки, вот с чего. До телки этой кто такая Матрёшка была, а? Самая последняя нищенка-побирушка, вот те Христос! Об этом она и сама на собрании говорила, когда её в областной Совет выставляли. Так и сказала: «Нищенка, побирушка была, граждане!» Все слышали.

Ненадолго в землянке наступает молчание. Постукивают об алюминиевую миску деревянные ложки. Отвечая на какие-то свои, рождённые разговором мысли, Муся начинает напевать услышанную ею от Матрёны Никитичны и очень полюбившуюся ей грустную песню:

 
Хороша я, хороша,
Плохо лишь одета.
Никто замуж не берет
Девушку за это…
 

Бабка откладывает ложку и присоединяет к песне свой дребезжащий, но ещё приятный и задушевный голос:

 
Пойду с горя в монастырь
Богу помолюся,
Пред иконою святой
Слезами зальюся…
 

– Чудная! Нашла с чего слезами заливаться! – вдруг прерывает Муся песню. – Подумаешь, горе: плохо одета. Поработала побольше – и оделась бы как следует! А то реветь, богу молиться… Вот глупости!

Бабка смотрит на Мусю с ласковой усмешкой. Она не уверена, говорит ли это девушка всерьёз и нет ли тут подвоха. Но та как ни в чем не бывало ест простоквашу.

– Вот гляжу я на вас, на молодёжь на нынешнюю… и ничего-то вы не понимаете! Ну как есть ничего!.. «Пошла да заработала»! Это сказать просто. Я вот до самого венца в одном ситцевом платьишке латанном-перелатанном отщеголяла. И в пир, и в мир, и в добрые люди – все в одном. «Заработала»! А работать где? Это сейчас вам легко: здравствуйте, куда вас определить? Хотите – на ферму, хотите – в телятник, или, может быть, ваше колхозное благородие, на агронома или ветеринара поучиться желаете?.. «Заработала»! Умница какая! Наши Ключи уж на что торговое, богатое село было, а вот, не совру, половина не половина, а уж треть верная с масленой суму на плечи надевала да под чужие окна по куски: «Подайте милостыню, Христа ради…» «Заработала»!.. Это вам теперь легко…

Мусе очень нравятся эти рассказы о прошлом, и, опустив глаза, пряча улыбку, она осторожно поощряет бабку вопросами:

– Больные, что ли, они были, эти нищие-то?

– И больные, конечно, это точно, – отвечала бабка, насмешливо поглядывая на собеседницу. – И больные… В наших тугородных краях, почитай, полволости одним колтуном маялось. Вы, чай, и болезни такой не слыхали. Вся голова болячкой, как шапкой, покрывалась… Вспомнить, милая, жутко… Были и больные, а только по миру больше здоровые ходили. Больной-то, как он пойдёт? Он лежит под образами, смерти ждёт.

– А чего ждать? В больницу бы шёл, лечился.

Старуха всплескивает сухонькими руками:

– Осподи боже мой, уж на что ты, Машка, бестолкова! Ну чему, скажи на милость, вас там в школах-комсомолах учат? Это в какую же такую больницу мы тогда идти могли? Была у нас земская на весь уезд, да и до той тридцать вёрст немереных. Это у кого кони, те верно, в больницу. Только тот, кто коней имел, колтуном не болел. А бедняк-горюн три раза по дороге ноги протянет, прежде чем до больницы до той доберётся… Больница! Это теперь доктора да фершала, избаловался народ. А тогда к бабке сходить надумаешься. Ей и то бывало пяток яиц неси, коли хочешь, чтобы она над тобой пошептала… Больницы, эх! Скажешь!..

Схватившись за ложку, бабка принялась ожесточённо хлебать простоквашу. Ест она быстро, шумно, со вкусом.

Лесной лагерь уже проснулся: прозвенели подойниками доярки; как кузнечики в сене, перекликаются молотки, отбивающие косы; где-то за оврагом погромыхивают колеса телеги, мычат коровы, и на весь лагерь крикливо и звонко поносит кого-то Варвара Сайкина.

– Продрала глаза, балалайка! – сердито ворчит бабка и откладывает в сторону ложку, предварительно её облизав. Потом, покосившись в сторону потемневших икон, бросает на себя три небрежных креста и, вдруг вспомнив что-то интересное, опять придвигается к Мусе: – Вот ты не веришь, что в наших местах целые деревни иной раз по миру ходили. Спроси у Матрёшки-то у Никитичны – она скажет.

Глаза бабки разгораются, морщины разбегаются от них острыми лучиками, и Муся чувствует, что у старухи уж готова интересная история.

– Я ж тебе говорила, что Матрёшка-то наша Никитична в гору с телки пошла. Козочкой ту телушку звали. Так ли, нет ли, но я сама от баб мигаловских слышала. Будто это идёт раз Матрёшка с братишкой Колькой зимой из Подлесья к ним в Мигалово с пустыми торбами – никто им, сиротам, в этот день ничего не подал… Идут полем, а тут, как на грех, метель заварилась, да такая: протяни руку – не увидишь… Идут сироты, чунишки у них замёрзли, аж стучат, мороз до костей пробрал. А тут напасть – дорогу потеряли, куда ни ступят – снегу по пояс. Вот беда! Из сил они выбились, сели на какую-то изгородь, сели и стали на бога роптать: дескать, господи Сусе, и куда ты только глядишь, где ж это твоя справедливость? У людей пироги с луком, пироги с кашей да пироги с капустой, а у нас и корки в суме нет и силы кончились. Что ж нам, помирать, что ли?.. А дело было на Николу-зимнего. Ты знаешь, какие у нас в ту пору стужи бывают?

– И очень глупо, нашли к кому апеллировать! – усмехается Муся.

Но уж очень хорошо, смачно рассказывает старуха. Девушка отложила ложку, упёрла подбородок в ладонь, и в глазах у неё светится такой интерес, что сердитая бабка прощает ей её слова.

– А ты не перебивай, слушай, что дальше… Только это они на бога заругались и возроптали – хвать, откуда ни возьмись, выходит к ним из самой метели старичок, седенький-преседенький, хиленький такой, а на лице строгость. Вышел и говорит: «Что же это вы, такие-сякие, немазаные, отроки неразумные, о боге такие слова произносите?» А Матрёшка наша – она и в девчонках боевая была, – прямо как в колхозном правлении, ему и вываливает: «А как же нам, товарищ дедушка, на него не серчать, раз он нас, сирот, забыл, и через такую его халатность погибать нам в чистом поле?» Пустила Матрёшка такую критику, а старичок в ответ дёрнул верёвочку, что в руке держал, а на верёвочке – хвать, телочка красной масти. Её, должно, во время разговора-то из-за метели и не видать было. «Ваша, – говорит, – правда, детушки. У бога в делах завал, неуправка вышла. Однако с критикой это вы зря. Нате вам телочку, ведите её домой, и чтобы больше никакого шума от вас насчёт господа бога не было». Сказал он это, а тут как метель сразу крутнет, я не видать старичка стало. А потом она опала, метель-то, ветер стих, небо вызвездило. Глядят сироты – кругом никого. Пропал старичок тот и следка на снегу не оставил. А тут надоумилось им: а не сам ли то Никола-угодник был к ним посланный?..

Вот с той телки Козочки и пошла наша Матрёшка в гору. Колька этот, брат её, теперь уж по-учёному где-то, говорят, леса сажает, а сама Матрёна вон куда поднялась, в Кремль совещаться ездила… Вот фашиста выгоним, помяни моё слово, не иначе – ей в Верховном Совете сидеть… А все с телки. Так ли уж было – не знаю. Мигаловские старухи говорили – так. За что купила, за то и продаю. А Козочку эту я сама помню. Первеющая корова в «Красном пахаре» была. Рекордистки Красавка да Мальва ей внучками приходятся…

Послышались шаги по земляным ступенькам. Вошла Матрёна Никитична. Обрадовавшись её приходу, Муся хотела было посмеяться насчёт её знакомства с Николой-угодником да расспросить у неё о Козочке, но девушку остановило какое-то необычное, строгое выражение лица Рубцовой.

– Ступай-ка, тётя Прасковья, до телят, – сказала Матрёна Никитична, нервно перебирая пальцами бахрому белого платка, – мне с Машей один на один поговорить надо.

– И верно, заболталась я тут, – отозвалась старая телятница, и, засуетившись, она опрокинула над миской глиняный горлач, из которого жирными жёлтыми кусками со шлёпаньем вывалилась холодная простокваша. – Садись, Никитична, кушай, веселей разговор пойдёт… И что это заболталась я нынче! Ну просто диво!

Матрёна Никитична продолжала стоять у входа, свивая и развивая косички из бахромы шали. Казалось, она вся ушла в это пустое занятие. Но Муся почувствовала, что женщина явилась с недоброй вестью, и даже догадалась, с какой именно. Сердце её сжалось.

– Идти, да? – спросила она едва слышно.

В голосе её звучала надежда на то, что она обманулась, что не затем пришла Матрёна Никитична. Но та утвердительно кивнула головой:

– Да. Завтра.

Девушка опустилась на скамью, тело её вдруг стало бессильным, руки непослушными.

– Вместе пойдём.

Муся встрепенулась:

– Как? Вы тоже?

Матрёна Никитична медленно кивнула головой. Она была задумчива и печальна. Но Муся не сразу это заметила. Идти вместе с этой женщиной, к которой она уже успела привязаться, показалось ей не так уж страшно.

– Ой, как я рада! Значит, вместе… Вот здорово! – Вся сияя, девушка бросилась к Рубцовой, прижалась к ней. – Ведь я трусиха, я видела во сне, что иду одна с золотом, и проснулась в холодном поту… Спасибо вам, спасибо!

– За что же спасибо? – вздохнула женщина, рассеянно гладя тугие, жёсткие кудри девушки.

Со смуглого лица Матрёны Никитичны не сходило выражение озабоченности. Где-то в самой глубине её глаз углядела Муся тоску и тревогу, и только теперь пришло ей в голову, что у будущей её спутницы – дети, которых придётся оставить тут, в лесу. Она не только рискует собой – ей придётся надолго расстаться с тремя детьми. «Скверная эгоистка! – с отвращением подумала про себя Муся. – Обрадовалась, что мать уходит от детей. Только о себе, только о себе и думаешь!»

– Матрёна Никитична, отпустите меня одну. Я дойду, я донесу, не беспокойтесь! – прошептала девушка.

Женщина вздохнула, улыбнулась, и мимолётная улыбка эта была, как те солнечные лучи, что иной раз, на миг проскользнув меж туч, коротко сверкнут в струях падающего дождя.

– Разве можно одной? Это ж такие ценности…

Думая о чем-то своём, Матрёна Никитична стала вертеть в руках деревянную ложку. Чтобы только нарушить тяжёлое молчание, Муся невесело пошутила:

– Мне тут рассказывали, как вы от Николы-угодника какую-то телку Козочку получили…

Несколько мгновений женщина смотрела на Мусю удивлённо, должно быть не дослышав или не поняв её слов. Потом её бархатные брови поднялись, от глаз и от уголков рта лучиками разбежались тонкие, точно иголкой вычерченные, но очень выразительные морщинки.

– Это Прасковья, что ли, наплела? Вот старая сорока, ведь знает, отлично все знает! И как я в люди вышла, и откуда в «Красном пахаре» богатство пошло – знает, а все плетёт чушь несусветную… Ходили, ходили когда-то среди старух такие байки, забыть их уж давно пора… Я, Машенька, того самого «Николу-угодника», от которого телку-то получила, вместе с комсомольцами потом раскулачивала. Богатый кулачище был, одной ржи у него из ям тонн пять вычерпали. И вся сгнила уж… Сколько времени прошло, а встреться он мне – я б ему и сейчас в глаза вцепилась, этому святому… За эту телушку я у него все лето от зари до зари в своём поту, как огурец в рассоле, плавала. Расскажу как-нибудь вам всю свою жизнь. Дорога у нас длинная, поговорить время достанет.

Матрёна Никитична задумалась и вдруг совсем помолодела от весёлой, задорной, белозубой улыбки, осветившей вдруг смуглое, загорелое лицо.

– Чем про всякую чушь сказки слушать, спросили бы лучше, как Прасковья телят святой водой от поноса лечила. Спросите, спросите. Весь колхоз со смеху помирал… Началась было у нас весной эпизоотия – телячьи поносы. Ну, понятно, сразу все меры приняли. В помощь к нашему ветеринару ещё один из района приехал, карантин установили, все как надо. А Прасковье этого мало. Она тайком от всех возьми да и вызови попа. Провела его в телятник, тот и начал своё колдовство. А когда поп оттуда уж выбирался, приметил его бык Пан. Знаешь, какой он у нас озорник! Приметил – и ну батюшку по двору гонять… Чашу да кропило уж потом бабка в навозе нашла, к нему носила… Этого старая вспоминать не любит. Всыпали мы ей тогда на правлении за такую медицину… Ну, полно болтать, о деле думать надо.