Текст книги "Камера смертника"

Борис Рудаков
Камера смертника

…«О ЧЕМ НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ» «Живой Журнал» Бориса Рудакова найдено по ссылке…

(Личная Информация)

«О ЧЕМ НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ» Журнал Бориса Рудакова

Борис Рудаков онлайн

Создан 2010 – 05–18 19:49:02 (#6834255), обновлялся 2010 —… —…

297 комментариев получено, 81 комментарий отправлен

Улучшенный аккаунт

34 записи в журнале, 0 меток, 0 записей в избранном, файлов в фотоальбоме: 10+, 0 виртуальных подарков, 4 картинки пользователя

21 мая 2010 г.

23:15

…Именно поэтому я и решил, уважаемые оппоненты, изложить всю историю в своем «Живом Журнале». Осмыслить историю жизни этого человека можно. А понять? Понять, почему он стал палачом, почему он решил, что ему дозволено вершить суд. И от чьего имени. От имени общества, которое, по его мнению, страдает от таких людей, какими были его жертвы? От имени государства, которое зачастую оказывается, опять же по его мнению, бессильным против таких личностей. Или от своего собственного имени? Или он посчитал себя вершителем судеб или жертвой, которая обязана защищаться от этих людей. Противопоставил ли он себя обществу, или все еще считает себя его частью?

Ответить на эти вопросы один человек, наверное, не в состоянии. Не в состоянии только потому, что каждый человек – это одно мнение, которое опирается на собственный багаж жизненного опыта, на менталитет той среды, которая его произвела на свет, воспитала и выпустила во взрослую жизнь. И уже там волей или неволей каждый человек начинает влиять на судьбы других людей, совершать (или, наоборот, не совершать) поступки, которые являются значимыми как для отдельных людей, так и для общества в целом.

Каждый человек судит «со своей колокольни», а она у каждого своя. Выше или ниже, мраморный монумент, сработанный на совесть, устойчивый и непоколебимый, или шаткая конструкция, которая готова развалиться под напором даже слабенького социального ветерка, а то и непогоды личного, бытового характера. С высокой колокольни видно дальше, с низкой – не дальше собственного носа. На мощном непоколебимом фундаменте на все взирается с позиции уверенности, а на шатком – с боязнью, раздражением и завистью. И этот «фундамент» и высота «колокольни» зависят не от материальных возможностей их строителя, как все еще думают многие. Это духовный фундамент, это высота морально-этическая.

И каждый человек будет судить убийцу по своим критериям, каждый определит свою точку, когда проклюнулось семя и потянулся вверх росток. Когда из обычной почвы жизни вырос палач? Или необычной… И в почве ли дело, потому что тогда бы большая часть людей, взращенная на той же самой почве, сама вершила бы суд и исполняла собственные приговоры? В какой-то мере это и происходит с каждым, но не каждый переходит грань…

«Простой инженер». Это жизнь, Борис, и это люди. У каждого бывают надломы, но не каждый ломается. Ваш Палач сломался психически, и нечего тут слюни разводить. Он что, богом себя возомнил? Пусть радуется, что смертную казнь отменили и он может хоть как-то свою жизнюшку никчемную докоротать. Это ему шанс осознать, помучиться и раскаяться. Раньше таких просто пускали в расход, и в обществе было чище.

«Полковник». Не было чище! Ни раньше, ни сейчас, ни потом не будет. Извините, но я всю жизнь проработал в органах МВД, знаком со статистикой преступлений в нашей стране. Вы преступникам хоть руки отрубайте, а они зубами воровать будут.

«Ольга Сергеевна». Господа инженеры и офицеры! Вас приглашают к диалогу о гуманности, а вы злобой исходите. Я понимаю всю глубину горя родных и близких, погибших от руки этого палача. Я даже не берусь судить, насколько глубока была вина жертв перед обществом и конкретно перед этим человеком. Но ведь это же человек, его же рожала мать, он любил и мечтал, как и все мы. Так будем ли мы уподобляться палачу и споро выносить свой вердикт – убить его? Я понимаю, что мораторий на смертную казнь в нашей стране введен вроде бы в угоду условиям, поставленным при вхождении России полноправным членом в европейское сообщество. Но ведь все это произошло не случайно и не сразу. И желание войти в Евросоюз, и желание пересмотреть свою позицию относительно применения смертной казни – тоже. Общество в целом созрело и для того, и для другого. Мы уже поняли, что жить с миром нужно в мире и по его законам. И мы поняли, что гуманизм – это признак зрелого возраста. Мы повзрослели, господа!

Утро у разных людей начинается по-разному. Но вот парадокс! Несмотря на то что в нашей редакции работают очень разные люди, утро у всех начинается, как правило, одинаково. С кофейного автомата, установленного в холле.

– Боря зазнался! – послышался за спиной девичий голос, которому эхом стали вторить веселые смешки. – Боря у нас знаменитость!

Опять заноза Маринка собрала вокруг себя молодняк и достает всех, до кого дотянется. При общении с Маринкой – главным нашим специалистом по скандальной хронике светской жизни – лучше сразу принимать правила игры. Только так можно сохранить лицо. Наверняка сидит сейчас со стажерками и корректорами, прихлебывает свой любимый кофе без сахара и перемывает кости штатным и внештатным сотрудникам.

Сделав величественное лицо а-ля римский патриций, я с наигранным достоинством обернулся. Как и следовало ожидать, в эркере на мягком диване под разлапистыми листьями искусственной пальмы восседала Марина с двумя девицами-стажерами, одной внештатной «писалкой» на экономические темы и очкастой немолодой корректоршей, которая не состоялась как журналист еще лет десять назад.

– О-о! Самая юная и красивейшая часть нашего коллектива пребывает в утренней неге?

Девочки дружно хихикнули, а корректорша уткнулась носом в свою чашку. Я изобразил легкий изысканный поклон.

– Как утренний кофе, нимфы?

– Рудаков, – с загадочным видом сказала Марина, – ты, конечно, теперь человек великий…

– Величие духа, Мариночка, – перебил я девушку, – достигается путем угнетения плоти. Мой последний опус, если ты намекаешь на него, прошел в номер под фанфары только потому, что плоть свою, – тут я нежно погладил свое крутое плечо и напряженный бицепс, – я угнетал в течение двух недель. Неустанно! Можно сказать, и ночь не ел, и день не спал.

Весь разговор сейчас крутился вокруг моей последней заказной статьи, в которой я комментировал заседание внеочередного съезда союза «Чернобыль» России. Сами по себе вопросы, которые поднимались на этом съезде, были по большому счету дежурными. Это и подготовка к проведению мероприятий в связи с 25-летием катастрофы на Чернобыльской АЭС, и проблемы медицинского и жилищного обеспечения граждан, пострадавших вследствие радиационных аварий и катастроф, и заявление союза в связи с аварией на японской атомной электростанции «Фукусима-1». Подводились там и итоги конкурса союза «Чернобыль» России в области литературы и искусства «Патриотизм и верность долгу», были вручены дипломы его лауреатам и участникам. Но на меня накатило вдохновение, и я обрушился с таким анализом проблемы ветеранов, что статья получила очень горячий отклик даже в чиновничьих кабинетах.

– Великих, – развела Марина руками, пронеся чашку с кофе в опасной близости от головы корректорши, – начальство возит фейсом об тейбл с таким же успехом, что и простых смертных. Между прочим, Ревенко уже два раза о тебе спрашивал.

Етит твою мать, как же я забыл! Обещал зайти к Андрею ровно в девять, потому что он куда-то спешил и хотел переговорить со мной с утра… Сунув папку под мышку, я рванул в сторону кабинета главного редактора. Вслед мне стервозно хихикнули. В Москве особенно ломать голову, когда оправдываешься перед начальством, не нужно. Притча во языцех – пробки на дорогах! Правда, Андрей знает, что я езжу на метро, но можно соврать, что мы ночевали с Иркой у тещи. Врать не хотелось; но сознаваться, что я, раздолбай такой, в эйфории авторского успеха напрочь забыл начальническое распоряжение, мне не хотелось еще больше. Даже если начальник твой друг и однокурсник.

Приемная главного редактора Андрея Владимировича Ревенко была самым неприятным для меня местом во всей редакции. Наверное, у меня больное самолюбие, но манеры хамоватой и самоуверенной Юли – секретарши Андрея – я переносил с трудом. Даже если ты спишь со своим начальником, это не повод для того, чтобы ставить себя выше других сотрудников.

Вот и сейчас Юлька, нисколько не смущаясь и привычно поправляя бретельки своего лифчика, выразительно посмотрела на настенные часы и постучала кулаком по столу. Это означало, что она возмущена моим опозданием. Я же привычно мысленно послал ее на три буквы и открыл дверь кабинета.

– …ладно, давай я подъеду часикам к двум, – закручиваясь то вправо, то влево на своем кресле, говорил Андрей кому-то в телефонную трубку. – Я тоже тут, понимаешь, зашился с утра в делах… Ну, добро! До встречи.

А вот кабинет Андрея мне нравился чисто эстетически. Вся отделка в светлых тонах с преобладанием белого цвета. И мебель подобрана была в том же стиле. Никакой громоздкости, все легкое, все на высоких ножках, что визуально открывало пол. И рабочий стол у Андрея был современный, эксклюзивный, со стеклянной столешницей. При своих не очень больших размерах кабинет казался чуть ли не огромным, наполненным воздухом. Здесь даже дышалось легче.

И сам Андрей был под стать кабинету. Широкий, заметно раздобревший за последние годы, всегда в белой рубашке с галстуком в стиле столичного чиновника. Это тоже было продуманным штрихом, потому что ему приходилось именно с чиновниками общаться очень часто. И с бизнесменами высокого пошиба – тоже. В такой «униформе» он чисто психологически сходил за «своего», несмотря на то что работал в частном издании.

Андрей отбросил телефон и деловито что-то стал помечать у себя в ежедневнике. С ходу оправдываться я не стал и с рукопожатиями тоже не полез. Какие бы старые приятели мы ни были, а отматерить он меня сейчас имел полное право. Я опоздал на целых пятнадцать минут!

– Здорово, – наконец отложил авторучку Андрей и протянул свою пятерню, как он это обычно делал – с широко растопыренными пальцами. – Проспал, что ли?

– Транспорт, – поморщился я, готовый в случае паузы развить эту мысль.

– Да-а, – разглядывая в некоторой задумчивости какую-то запись в ежедневнике, протянул Андрей, – это вам не Нижний Тагил, это вам Москва-матушка. Пробки – это наше второе «я». – Андрей наконец отложил ежедневник и откинулся на спинку кресла. – Слушай, мне тут в голову пришла одна мыслишка. Думаю, что самый подходящий вариант для этой темы. Мышление у тебя образное, перо бойкое. Из ничего трагедию можешь расписать.

– Политический заказ? – попытался я пошутить.

– Почему? – не понял шутки Андрей. – Нет, статья исключительно направленная на интерес к нам читателя, повышение рейтинга и тиража. Я тут кое-какую программку продумал и тематику. Твоя статья пройдет первой. Только учти: никакой философии, никакого бичевания политики правительства или самобичевания интеллигентской совести. Боря, чисто информационная статья, чисто рассказ о том, как и где это у нас выглядит. Будет реакция читателей, мы тему разовьем, и тогда тебе же карты в руки.

– Тема-то какая? – напомнил я.

– Тема – супер! – расплылся Андрей в улыбке во все свое лунообразное лицо.

Я на миг почему-то представил, что он, наверное, так же довольно улыбается, после того как в углу на диване свою секретаршу отдерет. Или на этом вот столе. Юлька – девка сочная, девятнадцатилетняя. Одна грудь четвертого размера чего стоит.

– Нужно рассказать, – продолжал Андрей, – о том, как и где у нас содержатся преступники, приговоренные к пожизненному заключению.

– Эх, вот ты загнул, – опешил я от неожиданности.

– Нормально! – заверил Андрей с довольным видом. – Сам небось слышишь, сколько и какие у нас испокон веков слухи ходят? Кто говорит, что их в урановых рудниках используют, кто про медицинские опыты в подвалах ФСБ рассказывает… Вот и надо раскрыть глаза людям. Интерес к этому вопросу очень большой. А если тебя беспокоит техническая сторона, то есть у меня человечек в этом департаменте. Обещал посодействовать, чтобы тебя на месте приняли и проводили.

– Слушай! – загорелся я сразу целым сонмом идей. – А тема-то правда перспективная! Тут можно такую волну поднять.

– Боря, не надо поднимать волн.

– Так слушай! Вопрос-то муссируется уже не один год, чуть ли не с 96-го года. Это же большая проблема.

– Боря-я!

– Нет, ты послушай! Проблема-то не только юридическая и политическая, это еще этическая проблема, нравственная.

– Как ты меня уже достал со своими философскими потугами! – рассмеялся Андрей. – Борь, если будет резонанс, тогда мы возьмем интервью у генерала, который командует этими колониями, возьмем интервью у известного правозащитника, у какого-нибудь политика. Вот тогда они и выскажутся с разных сторон. Не надо нам лезть со своим мнением, не наше это. Понимаешь? Попридержи ты свой философски настроенный ум, а напиши просто репортаж – о том, как там живут… точнее, сидят. И все, Боря! Ты журналист, ты должен уметь, когда надо, писать то, что тебе заказывают, что в этот момент нужно, а не что тебе хочется. Этого у нас достаточно в среде безработных и непризнанных мыслителей. А ты профессионал! Так что кончай херней заниматься и принимайся за дело. Мне рейтинг повышать нужно, а ты со своей философией лезешь…

Я хотел было возразить, что повышение рейтинга как раз и зависит от привлекательности издания, от того, насколько оно умное, но что-то в лице Андрея заставило меня воздержаться. К тому же он снова уткнулся в свой ежедневник.

– Так, у нас сегодня пятница. Едешь в понедельник. За выходные поройся в Интернете, познакомься с тем, что там есть по этому вопросу. Так сказать, погрузись в тему. Пять дней тебе вместе с дорогой на сбор материала, три дня на текст… – Андрей взял ручку и что-то написал в ежедневнике, – и… кладешь мне на стол готовый вариант через… восемь дней. Помечаю себе…

С Андреем Ревенко мы вместе учились в МГУ, в одной группе. Отношения с ним сложились приятельские с первого курса. Собственно, у Андрея почти со всеми в группе были приятельские отношения. Он никогда не кичился тем, что окончил профильный гуманитарный лицей, что у него мама работала в Министерстве культуры. Он никогда не тяготел только к тем однокурсникам, у которых родители были с положением. Мне поначалу даже казалось, что он относится с большим уважением именно к тем, кто поступил, как я, после армии. Считал их старше, опытнее, познавшими в жизни чуть больше, чем он. И только позднее, по прошествии лет, я понял, что это было в его характере – никогда не гнушаться никакими знакомствами, никакими приятельскими отношениями, потому что нельзя зарекаться, что в дальнейшем этот человек тебе не понадобится.

Андрей всегда был прагматиком, но никогда этого не афишировал. Он даже старательно подчеркивал, что ничто человеческое ему не чуждо, как и всем его однокурсникам. И веселился он с нами, и за девчонками ухлестывал, и на вечеринках дрался… Стоп! Вот тут я немного покривил душой. Если честно, то именно он-то и не дрался. Он оказывался в гуще событий, но дрались другие. Я, например. А вот Андрей каким-то образом всегда оказывался урегулирующей стороной, после того как мы накидаем друг другу пачек. И это нельзя было назвать хитростью и способностью спрятаться за чужую спину в опасной ситуации. Нет, это было способностью решить проблему головой, а не кулаками. Эмоции никогда у Андрея не брали верх над разумом.

Поначалу я удивлялся, даже самому Андрею задавал эти вопросы. Почему он, при его способностях, а сдал вступительные экзамены он просто блестяще, при связях его мамы не поступил в МГИМО, а ограничился факультетом журналистики в МГУ. Ведь после МГИМО ему была бы прямая дорога, скажем, в журналисты-международники. Работа за границей, мелькание на экранах телевизоров, признание руководства, авторские программы и… все в том же духе.

Частично по его не слишком откровенным ответам тогда, а частично уже теперь я понял, что творческая сторона профессии Андрея не привлекала. Возможно, он не чувствовал в себе нужного таланта; возможно, рассчитывал, что положение в обществе и желаемые доходы ему принесет не пишущая рука. И вот через восемь лет после окончания вуза он успешный главный редактор приличного издания, а я рядовой журналист, который может создать шедевр, но приходится писать то, что велят, что заказывают. Да еще и с репутацией философа, который философствует не всегда в нужном месте и в нужное время. И толькотеперь, про прошествии пяти лет учебы и восьми лет работы, я понял, что карьера Андрея Ревенко имела абсолютно иной, нежели у меня, вектор, заранее запрограммированный и тщательно выверенный. После поста главного редактора он продвинется куда-нибудь в главк Министерства культуры. Но там он не полезет вверх по служебной лестнице. Не нужна ему собачья работа и постоянные тычки и упреки сверху. Нет, он примкнет – а может, уже и примкнул – к определенной политической группировке или партии. Потом депутатство – сначала в городской или областной Думе, потом в Государственной. А потом он станет главой какого-нибудь комитета, будет переизбираться, организует какие-нибудь фонды, станет президентом чего-нибудь… И так до пенсии будет держаться на плаву и в центре событий, среди нужных людей и при доходах.

Вот так все и произойдет. Он будет рулить наверху, а я буду писать внизу. И мне будут заворачивать материалы для доработки, потому что меня опять понесло в философию. Он будет стремиться к прочным позициям там, наверху, а я – к творческому прорыву и признанию здесь, внизу. Хотелось бы мне того же, к чему стремится Андрей? Если не кривить душой, то конечно же! Но я-то себя знаю. Я знаю, что никогда не смогу перешагивать через людей и через себя самого. Я знаю, что моего характера хватит на творческое упорство; я знаю, что для меня эмоциональное важнее, что я долго его жизни не выдержу, пусть она и сытная и престижная. И Андрей будет все шире и вальяжнее. А я? Если не пробудится с годами черная животная зависть, то я буду счастливее. Потому что я занимаюсь тем, что хорошо умею, что люблю. Потому что признание я могу получить от тех, кого уважаю, кого считаю своими, своим кругом творческих людей. Ну и тех, для кого пишу, конечно.

Я вышел из метро и первым делом свернул к киоску за сигаретами. Сколько их уже выкурено после разговора с Андреем? Всегда, когда начинаю напряженно думать или когда в голову приходит интересная идея, рука сама тянется к сигарете. В этом году я понял, что стал многовато курить, и постепенно перешел на легкие, а потом и на суперлегкие сигареты.

О задании я думал весь день, но текущие дела все время отвлекали. В метро же, когда тупо смотришь в мелькающие стены тоннеля, думается лучше. Правда, я свою станцию чуть не проскочил, и пришлось мне проталкиваться к дверям вагона под тычки в спину и ворчание, когда внутрь повалила новая волна пассажиров с перрона. Итак, что хочет Андрей от меня получить? Очерк о том, как у нас содержатся приговоренные к пожизненному заключению и что это за особые колонии. Иными словами, чисто информирующий репортаж. Хорошо, вот колония, вот высоченные стены с колючей проволокой, вот камеры, вот описание режима содержания, бытующих порядков. Собрать сведения, интересно рассказать любопытствующим читателям. И без философии, без бичевания, без вскрытия социальных и иных язв.

Но вот тут возникает масса «но», которые я уже предвижу. Я же не стены буду описывать, хотя и их, и камеры, и коридоры тоже. Ведь колония – это люди. Люди, которые там сидят, и люди, которые охраняют сидящих там. Без типажей, без интервью не обойтись, иначе картинка будет неполной. Это азы моей профессии. Но вот здесь и начинаются сложности чисто для меня…

Там сидят люди, которые совершили страшные преступления. Настолько страшные, что государство раньше их за это убивало. Государство считало, что таким людям не место на земле, не место в обществе. Так, опять меня понесло вглубь… Хотя понятно, что сидят там люди страшненькие. Потому и полемика в обществе который уже год не утихает. Но, с другой стороны, в обществе всегда найдутся люди, которые будут полемизировать по любому поводу. Так сказать, форма социального контроля общественной нравственности. И пока на земле существуют государства как форма правления, призванная защищать саму себя, будут существовать и недовольные и несогласные.

Реакция на преступления у государства всегда была однозначной, можно сказать – традиционной. Провинился – наказать, сильно провинился – сильно наказать, перешел все рамки – государство тоже переходит черту. Черту? А кто ее устанавливал, эту черту, где сказано, что вот она грань и переходить ее нельзя? Что касается преступлений, то эту грань очерчивает закон. А как насчет уровня наказания и его соответствия уровню преступления?

Что-то мы как-то стали забывать, что в древности запросто сажали на кол, рубили головы – и никого это не смущало, не раздражало, ни у кого не вызывало протеста. Разве что у приговоренных. Понятное дело – мрачные времена язычества, ложные боги требовали жертв и сами по себе были жестоки. Это когда распространилось по земле христианство, тогда появился тезис «не убий». Правда, и тезисы «не укради», и иные с ним появились тогда же. Кстати, христианская церковь тоже не гнушалась смертоубийством, оправдываясь благими намерениями – «охота на ведьм», «кара за инакомыслие». Это ведь все оттуда, из той же оперы, что и крестовые походы. И времена мрачного Средневековья были ничуть не светлее мрачного язычества, когда плясали на телах поверженных врагов и пили из их черепов.

Ладно, это не все христианство, только перегибы католической церкви в определенный период ее развития. Кстати, в те времена, о которых я сейчас вспомнил, церковная власть была ничуть не слабее власти светской. Получается, что опять же власть, неважно какая, пыталась обезопасить себя от тех, кто ей противился. И отсюда вывод: любая власть имеет право защищать себя самыми кардинальными мерами. Но самые передовые государства мира начинают отказываться от смертной казни как вида наказания. Это ведь и не наказание вовсе, а устранение раз и навсегда человека, который совершает то, что запрещено законом.

Вот вам, ребята, и парадокс! Для всех, кого суд приговорил к срокам лишения свободы, – это наказание, а для тех, кто совершил тягчайшее, – смерть как устранение раз и навсегда. Ведь для тех, кто опасен для государства, мера одна – изоляция от общества. Значит, закономерно, что особо опасных преступников изолируют навсегда. А зачем же еще и убивать? Государство что, красная девица, оно обиделось? Оно что, мстит преступнику, который презрел его законы и совершил страшное преступление? Не перебор ли? Перебор! По всей логике, крайней мерой должна быть вечная изоляция, но с надеждой на прощение. Правда, если не смотреть в глаза родным и близким жертв серийного убийцы, педофила, террориста…

И еще момент. Никогда и ни в какой стране угроза физической расправы как мера предостережения для остальных не была эффективной. Если бы это было так, то преступность постепенно сошла бы на нет. Помнится, на Востоке до сих пор руки ворам рубят, а воров меньше не становится. Вот и получается, что ни жестокость, ни гуманность в наказании никакой роли не играют. Хороший вывод, правда? Позитивный, обнадеживающий! А они сидят там пожизненно и амнистии ждут. Хотя на них, кажется, амнистия не распространяется. Но все равно, они же живые там, а как говорили древние: «Dum spiro – spero» – «Пока живу – надеюсь».

Да, если не задумываться обо всем этом, то задача передо мной стоит очень простая, Андрей. А ведь там мне придется столкнуться с теми, кто каждый день смотрит на этих упырей, охраняет их, кормит… Наверное, и врачи есть, которые следят за их здоровьем. Как же мне тебя убедить-то, друг ты мой ситный?

Хотя на Андрея мне обижаться грех. Это ведь он в прошлом году, когда я находился в творческой прострации и мне нечем было кормить семью, случайно встретив меня на улице, взял к себе в редакцию. Я ведь его сгоряча сегодня чуть лавочником от журналистики не назвал. А ведь без него и таких, как он, нельзя. Если мы все будем писать только то, что нам нравится, то кто эту галиматью станет продавать? Нам легко, мы самовыражаемся, а ему издание на плаву держать. И нос по ветру…

За всеми этими размышлениями я не заметил, как подошел к своему дому. И вспомнил, что не позвонил Ирке. У нас давно было заведено, что я звоню, когда собираюсь домой, чтобы она успела приготовить чего-нибудь поесть.

Ирка сидела на лавке со своими неизменными журналами, а Натка копошилась на детской площадке с тремя карапузами из соседнего подъезда, играя в свои девчачьи игры.

– Папа, пливет! – вскочила Натка и замахала мне рукой.

Впрочем, она тут же снова уселась на корточки и снова увлеченно занялась своими делами с подружками.

Ирка подняла ко мне лицо, которое еще хранило печать сосредоточенной задумчивости, потом одна бровь у нее смешно встала дыбом.

– Чего не позвонил? Я думала, что ты снова допоздна задержишься.

Я молча чмокнул Ирку в щеку и уселся рядом с ней на низкую лавку. Она тут же снова погрузилась в недра своего журнала. Ирка у меня дизайнер. Удобная профессия, когда можно с легкостью перенести офис домой. В конторе, в которой она работала, к рождению ребенка отнеслись с пониманием, да и хорошего специалиста им терять не хотелось. Вот моя Ирка уже шестой год и изобретает свои дизайнерские шедевры на компьютере, который ей привезли с работы. А когда нужно появиться у начальства или встретиться с заказчиком, тогда я свои планы подстраиваю под нее, чтобы было с кем остаться дома с Наткой. Благо моя работа тоже не требует сидения в офисе с девяти до шести.

– Пошли, я тебе чего-нибудь сварганю на скорую руку, – предложила Ирка, не отрываясь от журнала и модных тенденций в современных интерьерах городских квартир.

– Пойдем, – согласился я, тоже не делая попыток подняться.

Хорошо было посидеть в холодке и покое. Да посмотреть, как несмышленая детвора, далекая от проблем взрослого мира, копошится в песочнице и крутится на карусели. Натка, очень самостоятельная и рассудительная девочка, абсолютно не выговаривая букву «р», старательно убеждала в чем-то двух других девчушек. Те слушали открыв рты. Белые трусики под коротким платьишком у нее были в песке, коленка в зеленке. Милое родное перепачканное существо!

И тут я вдруг подумал, а что, если мою Натку схватит какой-нибудь педофил, а если… меня аж передернуло от этой мысли, и внутри все мгновенно похолодело. Ведь убью же! В землю вобью по маковку, поотрываю все на свете! Это если его искать будут да поймают, – следствие будет, суд… А если я сразу поймаю, то точно убью! Мысль была простая и ясная как божий день. Вот так, Борис Михайлович! Вот и кончился твой абстрактный гуманизм. Ты только что теоретизировал, базу подводил, а как коснулись мысли своего собственного, так и обнажилась твоя сущность. И чем она не животная, а? Вот так бывает всегда, когда в полете фантазии отрываешься от действительности, от реалий этого мира, который, увы, еще так далек от совершенства. И мир, и мы сами, живущие в нем. То ли мир несовершенен, потому что мы такие, то ли мир таков, что мы не совершенны.

– Есть хочу, – подвел я итог своим размышлениям.

– А чего сидим? – резонно поинтересовалась Ирка и решительно закрыла журнал. – Натуль! Пошли папу кормить!

Натка обернулась, прервавшись на полуслове. Посмотрела на нас, потом на своих подружек и снова на нас. По ее рожице было видно, что она решает – покапризничать или послушно пойти домой. Здравый смысл подсказал ей, что капризы – только неприятная отсрочка, а родители все равно заставят идти. Молча отряхнув ладошки, Натка вылезла из песочницы и затрусила к нам. Рассудительная девочка!

Подхватив дочь на руки, я зарычал и объявил, что так голоден, что съем ребенка. Натка закатилась звонким смехом и стала выкручиваться, когда я попытался укусить ее за животик.

– Лыба – не еда, лыба – длуг! – заверещала дочь на весь двор. Эта фраза из американского мультфильма про маленькую рыбку Немо ей очень нравилась.

Возле бюро пропусков я был уже в половине девятого утра. Придется опять бродить и курить, но к генералу с опозданием не являются. Поэтому я и вышел из дома с приличным запасом времени. С сомнением посмотрев на табличку, где были указаны дни и часы приема, я решил, что не зря меня пригласили именно в субботу и именно к девяти утра. Может, у них тут какой-нибудь дежурный есть, который меня пригласит, потому что генерал Коновалов предупредил его о моем приходе…

Я пару раз прогулялся ленивым шагом вдоль фасада здания, несколько раз прочитал все таблички, успел подумать о том, что название ведомства, на мой взгляд, очень неточно выражает род деятельности. «Федеральная служба исполнения наказаний». Потом я решил, что просто придираюсь и неточность касается последнего слова. Чьих наказаний, от чьего имени? Потом я выкурил вторую сигарету и пришел к выводу, что если стремиться к тому, чтобы название точно выражало суть деятельности ведомства, тогда название будет очень длинным. И придется прибегать к имени собственному. Например, Федеральная служба исполнения наказания, вынесенного по приговору суда гражданам… и т. п. «Заря».

Получалось смешно. Хотя с юмором, правда специфическим, в этой конторе было все в порядке. Мне как-то рассказывали, что на визитке у одного начальника исправительной колонии значился девиз на рыцарском щите (или слоган на рекламном проспекте): «Кто не с нами, тот у нас!». По крайней мере, жизненная позиция ясна.

В девять ноль-ноль я заволновался, потому что никаких позывов к тому, что дверь бюро пропусков вот-вот откроется, не было. В пять минут десятого я не находил себе места, а еще через пять минут был в панике. Меня готов был принять генерал, мне было велено подойти к девяти часам к бюро пропусков! И что обо мне подумают? Или кто-то в чем-то ошибся? Что-то было не так, и я, решив прибегнуть к активным действиям, ринулся к главному подъезду.

Обширный холл встретил меня могильной тишиной, и только за турникетом скучали двое в форме: старший лейтенант и прапорщик.

– Ребята, доброе утро! – по-свойски подкатился я к дежурным. – Меня ждет генерал Коновалов, но, видимо, тот, кто договаривался о встрече, что-то напутал. Мне сказали, чтобы я подошел к бюро пропусков, но оно сегодня, наверное, не работает…