Текст книги "Камера смертника"

– А что, есть такие, кто не работает?

– Из 156 человек работают только восемьдесят. На швейных машинках строчат рабочие рукавицы. Остальным не только иглы в руки давать опасно из-за неустойчивой психики – желательно за пределы не выводить, чтобы не создавать предпосылок к нападениям на администрацию или других эксцессов. Вы не забыли, кто у нас тут сидит?

– А что, и нападения бывают? – изумился я. – Здесь?

– Все бывает в этом зверинце, – кивнул Сергей и продолжил свой рассказ. – Обед у них в двенадцать. Вечером личное время: можно книги читать, в настольные игры играть. Отбой в десять.

– А какая необходимость заставлять их работать?

– Отрабатывают содержание. Кроме того, они ведь кое-что и зарабатывают. В среднем около двух тысяч с небольшим. Кто-то отсылает эти деньги на волю родным, кто-то тратит на себя – покупает через охрану чай и сигареты.

Я с некоторым сарказмом похмыкал за широкой спиной Сергея, но промолчал. Что-то и у нас переигрывают с гуманизмом. Зарплату какую-то придумали… Скажите спасибо, что к стенке не поставили. Но почему-то эта мысль уже потеряла видимость стального стержня. Что-то внутри у меня было смущено зверинцем, в котором держат людей. Ну, пусть не людей, пусть злодеев. Хотя я видел только место для прогулок…

И вот передо мной открылась еще одна стальная дверь, и я шагнул в иной мир. Это я почувствовал сразу. Тишина была именно казематная, несмотря на свежевыкрашенные стены, двери, приличные чистенькие светильники. И в этой тишине гулко отдавались наши шаги. Где-то лязгнула решетка или замок, и я вздрогнул.

Мы шли длинным коридором с высокими, чуть сводчатыми потолками и камерами по обе стороны. Я хорошо помнил, что корпус был двухэтажным, но здесь, внутри, у меня сложилось полное ощущение, что я нахожусь в глубоком подземелье. И современная краска, и сварочные швы на решетках не могли избавить от иллюзии, что я попал в Средние века. Двери, двери, двери… Массивные железные двери серого цвета, с замками, глазками, засовами. Я остановился и вздохнул. Это появилась такая потребность, как будто в груди не хватает кислорода. Стены давили и давили на меня. Мыслей в голове не было никаких. Просто вязкая пустота, а в ней далеко и гулко пульсировало одно слово – «пожизненно». Наконец я разлепил губы и выдавил очередной вопрос Сергею, который терпеливо стоял и ждал меня.

– А это что за клетка? – указал я пальцем на сооружение в начале коридора – отдельное помещение, разделенное на три части решетками.

– Это комната краткосрочных свиданий (не более четырех часов). Заключенный помещается в одну клеть, близкие или родственники заходят в другую. Между ними – место дислокации контролера.

– Свидания? – опешил я. – Им разрешены свидания?

Сергей просто кивнул мне в ответ и пошел дальше. Логика определенная, конечно, в этом была. Если не казнили преступника, то он просто отбывает срок. И срок у него большой – вся жизнь. А раз он живой, то, наверное, и должен иметь право на свидание. Господи, я чуть не схватился за голову. И как же близкие-то смотрят на своих… ведь их сюда посадили за такое, что… Что представить страшно. Хотя, а как бы я сам на их месте относился, если бы мой близкий родственник… Черт его знает; подумать надо об этом, представить себе это. Но выглядела ситуация, конечно, дико. На мой неискушенный взгляд.

– А это что за провод? – Я посмотрел вверх на толстый витой провод, который тянулся вдоль стены. – Электрический? Что-то у вас тут с проводкой…

Фраза мне самому показалась глупой и наигранной, потому что я уже начал понимать, что все здесь не случайно, что все здесь выверено до мелочей, все правила и инструкции написаны в буквальном смысле кровью. И это слово «дислокация», которое привычно произнес Сергей, говоря о комнате свиданий, было доказательством, что в каждого, кто тут служит, инструкции вбиты крепко-накрепко.

– Это своего рода сигнализация, – остановился Сергей. – Имеется она в каждом коридоре, куда из камер выводят осужденных. Устроена, как видите, специально на высоте поднятой руки. В случае опасности конвоир может дернуть за него, вызвав подмогу. А между камерами висят, как мы их называем, «почтовые ящики».

Я в самом деле увидел небольшие железные короба неприметного серого цвета, чем-то действительно напоминающие почтовые ящики.

– При возникновении нештатной ситуации, – спокойно объяснял Сергей, – конвойный по инструкции обязан бросить в ближайший к нему ящик связку ключей. Достать их можно, только открыв навесной замок. Или сломав его. При сигнале опасности все двери блокируются автоматически.

– Это если заключенные вырвутся? Если произойдет нападение на конвойного? – Я смотрел в спокойно сосредоточенное лицо Сергея, и мне стало опять нехорошо. – Слушайте, а сам конвойный? Если все блокируется, они же разорвут его…

– В данной ситуации речь не о нем, – бесстрастно ответил Сергей.

Я посмотрел вдоль коридора и представил разъяренных заключенных, вырывающихся из камер. Как под их ударами падает охранник или двое охранников, а заключенные продолжают… Нет, это откуда-то из американского кино про бунт в тюрьме. Нервы мои стали давать о себе знать. Я попытался унять их, представив людей в черных робах. Они ведь тут должны быть все опустившиеся, обреченные, вялые, безжизненные. Одно слово – смертники, которым выхода отсюда нет.

Я пытался настроится на волну спецучастка, понять, что тут чувствуют охранники, заключенные. Ведь мне нужно подбирать точные емкие слова, фразы, формулировки, сравнения, когда я начну работать над текстом своей статьи. Получалось что-то не очень убедительное. Смертники, как их по привычке тут называют, сидят отдельно от других заключенных, приговоренных к конкретным срокам. Они работают, у них сносные условия существования, их не бьют, над ними не издеваются. Они имеют возможность даже работать и зарабатывать какие-то деньги на свои маленькие радости. Им даже оставили надежду на то, что по истечении двадцати пяти лет, а то и раньше, они могут получить помилование, могут выйти отсюда. И даже имеют право на физическую и психическую реабилитацию от государства, на помощь в адаптации в обществе.

Все нормально, гуманно. Только… только я не провел еще и получаса на территории спецучастка. И не рано ли мне делать основополагающие выводы? И я старательно смотрел по сторонам, расспрашивая своего провожатого. Вот в глазок смотрю на внутренности камеры. Двухместная, около двенадцати квадратных метров. С одной стороны двухъярусная железная кровать, застеленная, в общем-то, приличным шерстяным одеялом. У другой стены стол и два табурета. Садиться на кровать, а уж тем более ложиться на нее запрещено до официального отбоя. Небольшая перегородка, которая отделяет от общего помещения санузел. Умывальник.

– Сергей, а почему на окне, кроме решетки, еще и сетка? Одной решетки недостаточно?

– Достаточно, если говорить о возможности побега. Сетка нужна для того, чтобы заключенный сквозь решетку не дотянулся до стекла и не разбил его. Осколком стекла можно вскрыть себе вены, порезать сокамерника, ранить охранника. По этой причине камеры большую часть времени обесточены. Были случаи, когда заключенные оголяли провода и поражали током контролеров.

Я с сомнением посмотрел на Сергея. Его слова звучат как перестраховка. Неужели правда? А смысл? Ладно, если ударил охранника током, а потом сбежал. А вот просто так, ради удовольствия или из мести? Так его же здесь… А чего его здесь? Что ему могут сделать, куда его дальше и хуже могут запрятать? Ему что, новый срок впаяют за вновь совершенное преступление? Это в Америке изгаляются, осуждая на два, три пожизненных срока… Или я чего-то еще не понял, не ощутил? Не унять ли мне свой скепсис и не поверить ли на слово Сергею? Хотя бы потому, что я видел его глаза, когда он сидел передо мной и рассказывал. Глаза, знаете ли, не врут!

И я осматривал все, что было в коридорах, осматривал камеры. В конце мне показали четыре камеры штрафного изолятора, или ШИЗО, как их тут называют. Рассчитаны на двух человек; пятиметровые каменные мешки, которые другим словом и не назовешь. Рядом – шкафчики с особой одеждой специально для проштрафившихся. Если все смертники постоянно одеты в черную робу с большими буквами «ПЗ», означающими «пожизненное заключение», то в ШИЗО она меняется на ярко-оранжевую. Якобы эта альтернативная расцветка облегчает работу дежурной смене охраны. Ладно, им тут виднее…

И опять у меня в голове закрутились сравнения. И мысленно я обратился к господам ортодоксальным правозащитникам, которые «пиарятся» при малейшем удобном случае. Кто из вас служил в армии? Ах, служили? Тогда вспомните подробности своей службы. Подъем, зарядка, завтрак… Потом вы заняты до вечера: учебные занятия, хозяйственные работы, другие дела в зависимости от рода вашей службы. Потом короткое личное время. Вечерняя прогулка, помните? Строем и с песней по плацу. Вечерняя поверка и отбой. И так изо дня в день под строгим неусыпным контролем офицеров и старшины.

А здесь? Все то же самое, только труд у них необременительный и не каторжный. И в чем разница? Я помню, что утомительными для меня были первые шесть месяцев в «учебке»; ну, может, еще первые шесть месяцев на корабле. А потом-то я втянулся, и все пошло на автомате. Собственно, последние два года на этом автомате и проскочили. Ну да! У них не два и не три года должны проскочить на автомате. Им нужно лет двадцать пять продержаться. Не зря ли я в душе навесил у входа табличку из Данте?

Пожалуй, это были мои последние сомнения и позитивные мысли. Я прошел уже несколько дверей камер (кстати, пустых), пока не удосужился обратить внимание на таблички на дверях и прочитать их внимательно. От начала до конца. Я прочитал одну, вторую, третью… десятую… И мне стало страшно. Это нужно понять и хоть раз в жизни прочувствовать. Это сродни словам инструкции «не стой под грузом и стрелой». Попытайтесь постоять под краном, под многотонной железобетонной плитой, которая раскачивается над вашей головой. А вдруг что-то случится с тросом, а вдруг он изношен, а этого недоглядели? Жутко? Конечно. Такая громада расплющит вас, как таракана, в землю впечатает. А попробуйте постоять под тридцатиметровой плотиной, почувствовать страшнейший напор воды с той стороны, почувствовать то, что произойдет, если это бетонное сооружение сейчас не выдержит.

Что-то сродни этому вдруг ощутил и я. И все мои мыслишки и суждения мгновенно улетучились. И слова Сергея о том, что дежурная смена должна всегда помнить, кто именно сидит за этой дверью, не показались мне пустыми, не показались просто цитатой из правил или инструкций. Предупрежден – значит, вооружен. А предупреждение, точнее, напоминание, – вот оно, на дверях камер. Своего рода визитные карточки на каждого находящегося внутри смертника. Фотография, фамилия, имя, отчество, краткое описание преступления. Я шел и читал, а в моей голове громоздились обезображенные трупы, просто трупы и трупы расчлененные. Перед глазами проходили кадры взрывов бомб в людных местах, представлялись убийства в состоянии алкогольного или наркотического опьянения, изнасилованные и истерзанные девичьи тела. И толпы родственников, близких этих жертв.

Я уставился на Сергея и некоторое время молчал. А он, как будто понимая мое состояние, тоже молча смотрел на меня.

– И они все могут выйти через двадцать пять лет? – неестественным хриплым голосом спросил я.

– А вы приписочки видите? – поинтересовался Сергей и постучал пальцем по словам, написанным на карточках специально красным цветом.

Я видел. «Склонен к нападению на администрацию», «склонен к совершению побега», «склонен к суициду» и тому подобное. Наверное, я понял намек. Надеяться на милость государства может только тот, кто раскаялся, кто вел себя в рамках установленных правил и больше ничем не проявил своих преступных наклонностей. И на том спасибо.

– А красная буква «Д» наверху таблички означает, что данный заключенный сегодня дежурит. С его доклада «гражданину начальнику» начинается любое общение администрации с обитателями камеры. Дежурят они по очереди. Убирают камеры, отвечают за порядок в ней; ну и доклады, конечно.

Стены стали давить на меня еще сильнее. На редкой карточке не было красной приписки, а это означало, что львиная часть заключенных страшно опасна. И, наверное, потому, что для них человек с ключами – олицетворение всего того, что оторвало их от свободы и навечно швырнуло за эти стены, в этот каменный мешок. Поэтому вся ненависть, вся агрессия направлена именно на охранников, контролеров. Ни в коем случае не поворачиваться спиной? Пожалуй, понятно.

Мы зашли в «дежурку» напротив ШИЗО. На стене я увидел еще более шокирующий плакат. Фотографии заключенных, причем крупным планом. Это все, как мне объяснил Сергей, склонные к агрессивным действиям. Самых опасных – не более десятка, но не надо обольщаться. Судя по красным надписям на карточках, почти каждый имеет какую-то порочную склонность, даже если еще не проявил ее за все время отсидки. Эти выводы администрация делает, изучив личное дело, результаты предварительного или судебного следствия, выводы психолога.

Кстати, о выводах психологов. Впечатление у меня от них опять появилось двоякое. С одной стороны, все-таки нужно верить в профессионализм специалистов, а с другой… Вот вам усредненный психологический портрет заключенного: «По характеру несколько замкнут, больше погружен в себя, пессимистичен, испытывает трудности в общении, чувствителен, раздражителен, склонен к аффективным реакциям, мнителен, тревожен, замкнут на чувствительном восприятии реальности, с пониженным, часто подавленным фоном настроения». А дальше еще интереснее: «Проявляется робость, неуверенность в себе, заниженная самооценка в сочетании с переоценкой значимости личных страданий, стремление избежать ответственности, осознания реальности в плане потворствования своим желаниям. Направленность личности – в основном стремление следовать общепринятым нормам поведения, приспособиться к среде, чтобы выжить».

Я еще раз всмотрелся в лица на фотографиях в «дежурке», вспомнил обстоятельства преступлений. Что-то мне в «робость» и «неуверенность в себе» верилось с большим трудом. Да еще помятуя статистику администрации. А она гласит, что количество трудновоспитуемых – 18, то есть около 10 % списочного состава осужденных. При этом на обычных условиях содержания сидит всего 7. Остальные 149 – на так называемом «строгаче». Таким не полагается поблажек, например, свиданий. Это суровое наказание, но не для всех. Более трети смертников вообще не поддерживает никаких контактов с близкими и родственниками. Вот так! Что я там сравнивал-то? С армией, только срок подольше? А они тут, по-моему, тихо сходят с ума, если полагать их нормальными до попадания сюда.

И это здесь, вот в этой конкретной колонии, конкретном спецучастке. Из разговоров с контролерами, с которыми меня познакомил Сергей, я понял, что здесь в самом деле почти рай, и понял, почему генерал Коновалов не пустил меня в другие колонии. Оказывается, есть у нас места, где условия на порядок жестче. Даже не жестче – более жестокие. Есть места, где заключенных-смертников заставляют передвигаться на корточках со скованными за спиной руками. На прогулку ведут с завязанными глазами или надевая на голову холщовый мешок. На выходе из камер зэков обязательно встречают охранники со служебными овчарками, натасканными на людей в черных робах. И еще много чего мне рассказали. Но писать о том, чего не видел сам, не буду.

Для статьи мне нужно описывать то, что я увидел именно в этой колонии. А увидел я здесь прямо-таки очень мягкий режим. Неплохое трехразовое питание, наличие своего подсобного хозяйства со скотиной, библиотечные книги и телевизор, возможность побеседовать по душам со священником, право на переписку и даже на свидание с родственниками. Но это все равно неволя, где все, абсолютно все делается только по команде. Причем неволя, которую можно назвать вечной, в понимании отведенного каждому человеку жизненного срока. И в подавляющем большинстве. Этот вывод я сделал, когда узнал, что из 156 сидящих сейчас на спецучастке смертников условно-досрочное освобождение в обозримом будущем могут получить в виде исключения 1–2 человека. Остальные, как бы на словах они ни раскаялись, умрут здесь. Ничего, кроме стен этих коридоров, стен своих камер, они до самой смерти больше не увидят.

Рад я этому как простой гражданин, как рядовой обыватель? Наверное. Но как человек эмоциональный, как человек думающий, рассуждающий, человек, стремящийся к гармонии в этом мире, я уже начал сомневаться, что увиденное меня устраивает.

На следующий день, как и было мне обещано, я стал свидетелем того, как проходит среднестатистический, выражаясь административным языком, день для заключенных. В науке управления это называется «фотография рабочего дня». И вся столичная шелуха осыпалась с меня сразу.

Я стоял вместе с ребятами из дежурной смены. Тусклое дежурное освещение, тишина. И в этой тишине подкрадывалось незримое, но осязаемое, ощущаемое всей кожей. Я помнил себя молодым матросом, стоящим дневальным «на тумбочке». Шесть тридцать на часах. Сержант, дежурный по учебной роте, докурил сигарету и вошел с улицы, потирая красные от бессонной ночи глаза.

Здесь все было так же только схематически. Но на самом деле я чувствовал, что не заключенных сейчас будут поднимать, а разворошат гнойник, кучу гнилья, крысиное гнездо. И чувствовалось это по сосредоточенным усталым лицам дежурной смены. Печать привычки, как у ассенизаторов, которые давно уже принюхались и их не шокируют миазмы продукта, которым они призваны заниматься.

Резкая, холодная, бесстрастная команда «подъем». Мгновенно врубилось все освещение. Затопали вдоль коридора шаги инспекторов-контролеров. За дверями стук, шорох, шуршание, невнятное бормотание. Звучит еще одна, изо дня в день повторяющаяся команда, и под бодрящую и опостылевшую музыку, льющуюся из радиоточки, началась физическая зарядка. Упражнения заучены и доведены до автоматизма.

Новая команда: «Закончили зарядку, наводим порядок в камерах!» Я с разрешения старшего смены хожу по коридору и заглядываю в глазки камер. Мне жутко, но я не могу оторваться. Люди-тени, люди-призраки только что на моих глазах махали руками, приседали, делали наклоны, махи ногами. У большинства лица мертвецов (иного сравнения мне сразу просто не подобрать) – бледные, припухшие со сна. Редкое лицо выражает хоть что-то привычное человеческое. Это как маски. Маска уныния, маска безразличия, маска душевной пустоты. Почти никто не разговаривает, почти никто не смотрит на соседа по камере. Каждый сам в себе. И хотя по камере ходит, как автомат, и наводит уборку дежурный «сиделец», остальные как-то машинально, с кажущейся неосознанностью тоже что-то делают по уборке.

Меня заставляет вздрогнуть очередная команда: «Закончили уборку, приготовились к завтраку». На откинутые решетки окошек в дверях камер со стуком ставятся металлические тарелки и кружки. Инспекторы проходят вдоль камер, из-за дверей – разноголосый гул приветствия. Заключенные обязаны поздороваться. Дежурные по камерам докладывают о наличии заключенных в камерах, представляются. В тарелки накладывается каша, наливается чай в кружки, и на какое-то время воцаряется тишина, нарушаемая только стуком ложек о тарелки.

Я стою посреди коридора, и меня просят посторониться. Я отхожу к стене между дверями камер, прижимаюсь к ней спиной и затылком. Да-а! Не этого я ждал, не это думал увидеть. А что? Я ждал увидеть людей, которые отбывают пожизненное заключение, и понял, что это какое-то абстрактное выражение, которое абсолютно ничего не объясняет, не описывает, не дает никакого представление о действительном. Это как выразить свое впечатление о картине, которую ты видел на выставке, словами, что она написана маслом. Козе понятно, что не салом!

Тут я увидел не людей. Черные тени – как привидения, черные копошащиеся зловещие фигуры, страшное нервное напряжение и тоскливую злобу, которая вот-вот прорвется душераздирающим воем. А ведь я еще не глядел им в глаза.

Этого я хотел по профессии и боялся чисто по-человечески. Посмотреть им в глаза! В глаза убийцам, маньякам, насильникам, чьи злодеяния коробили общественное мнение, вызывали ужас в груди людей. Наказанием которым была однозначная изоляция от общества навечно. Навечно! Вот что ощущалось в атмосфере этих коридоров. И ведь не годы заключения их ждут, а десятилетия! Какое, оказывается, страшное это слово – «десятилетия»… Навеки.

Из задумчивого оцепенения меня вывели странные звуки. Слишком много шума, шагов, голосов. А, пришла новая смена. Доклады дежурных. Я с удивлением смотрю, что в коридоре стало очень много фигур в камуфляже, потом понимаю, что начинается проверка камер. Сергей вчера мне называл это «технической проверкой». Предупреждающая команда, и заключенные в камере отходят к дальней стене. Отпирается дверь, подается команда, и заключенные, которых называют инспекторы, по одному выходят в коридор и принимают специфическую унизительную позу у стены.

Знаменитая в этом мире поза «ку». Широко расставленные ноги, широко разведенные в стороны руки, запрокинутая голова, широко открытый рот. Проверка камер, проверка заключенных – все происходит одновременно. Ощупывание, заглядывание в рот. Я заметил, что инспекторы ведут себя как машины, и все одинаково. При осмотре камер кто-то обязательно находится внутри лицом к двери и почти в проеме. При обыске заключенных кто-то обязательно стоит чуть в стороне и лицом к ним – страхует своего товарища на случай нападения или иных нештатных ситуаций.

И никто не разговаривает с подопечными, никто не смотрит им в лица. Скорее смотрят сквозь них, так будет точнее. Вот заключенные, как я заметил, наоборот, стараются поймать глазами взгляд инспекторов. Напряженно, как-то просительно, с заискивающей недоброжелательностью. Может, мне это кажется. Насчет взглядов надо будет спросить, а вот напряжение ощущается дикое.

Я смотрю на инспекторов, на их действия, на выражения лиц. Движения быстрые, отработанные, но поразило меня другое. Все движения какие-то… незаконченные, что ли, с запасом. Похоже, что это постоянная готовность к нештатной ситуации. Мне пришла в голову дикая мысль. А что, если сейчас издать какой-нибудь громкий резкий звук? Грохнуть тарелкой о железную дверь или заорать… Идиотская мысль, но охранники наверняка среагируют мгновенно. Мгновенно и правильно.

Меня подмывает подойти ближе к тому месту, где возле очередной камеры происходит проверка. Я даже шевельнулся, хотя мне строго-настрого запрещено подходить к заключенным. И тут я улавливаю ответное синхронное движение двух инспекторов неподалеку. Опаньки! Оказывается, ко мне тут тоже запрещено поворачиваться спиной. Эти двое ребят успевали контролировать ситуацию и в коридоре, и контролировать меня. Ясно! Кто его знает, этого приезжего журналиста, что у него там на уме. И кто их знает, какие распоряжения у них относительно меня самого. Нет уж, будем выполнять рекомендованное и не будем делать резких движений.

– Вопросы? – звучит периодически голос инспектора.

Голос одного из заключенных, наверное, дежурного по камере, отвечает об исправном состоянии оборудования камеры. Все, что я слышу, в смысле переговоров, звучит как два машинных голоса. Ни посторонних интонаций, ни эмоций. Сухо, казенно, ни одного лишнего слова. А ведь это, наверное, мучительно – сознавать, что с тобой изо дня в день на протяжении многих и многих лет разговаривают не только равнодушно. Даже так, как будто тебя нет, как будто инспектор разговаривает со стенкой. Наверное, это похуже, чем крики, угрозы, ругань, побои. Там хоть какие-то эмоции, а тут действительно ничего человеческого. Нет тебя, ты не человек. От этого можно сойти с ума. Или копить и копить злобу, которая нет-нет да и вырвется наружу во всплеске девиации. Или суицида.

Восемь часов десять минут. С сопровождающим я поднимаюсь по вчерашней лестнице на смотровую площадку над прогулочными двориками. Как раз начинается вывод на прогулку. Я облокачиваюсь на железное ограждение и смотрю вниз. Вчера, когда здесь было пусто, у меня возникали какие-то ассоциации с хищниками, которые будут ходить по клеткам внизу и злобно взрыкивать, пуская желтые хищные взгляды наверх. По одному, по двое появляются черные фигуры, захлопываются за ними решетчатые двери. Причем со вчерашнего дня я этого звука наслушался уже до тошноты. Этот характерный для железа лязг, наверное, тоже может свести с ума кого хочешь. Меня, например, уже аж передергивает.

Люди в черном не разговаривают между собой. Нет, вон кто-то перебросился парой фраз. Двое ходят, меряя шагами маленькую клетку. А вон тот уперся лбом в решетку, ухватился за нее руками и смотрит в небо. Или с такого расстояния мне кажется, или у него в самом деле побелели костяшки пальцев от того, с какой силой он сжимает толстые прутья. Привели еще одного. Идет как сомнамбула. Как только за ним захлопнулась решетчатая дверь, он сразу подошел к решетке, сполз по ней спиной, уселся прямо на потрескавшийся старый асфальт и смотрит перед собой пустыми глазами. Понимает ли он, что его вывели на прогулку, воспринимает ли он вообще окружающий мир?

А вот интересный тип. Движения несколько дерганые, нервные, но он активен. Походил немного, глубоко вдыхая воздух. Теперь подошел к турнику и стал подтягиваться. Сильными рывками он подбрасывает тело к перекладине, на лице напряжение. От усилий или от сознания своего пребывания тут? Может, он тут недавно, еще не опустился, не согнулся. Или такой сильный характер, что не поддается характерному изменению психики. Я поворачиваюсь к охраннику и спрашиваю фамилию этого заключенного. Он называет.

Стоя наверху, я не замечаю, как пролетают полтора часа. Заключенных начинают возвращать в камеры. Я ходил с моим новым провожатым и наблюдал, делая пометки в блокноте. Жизнь смертников предстала передо мной как серая, казенная череда процедур. От подъема до отбоя я наблюдал весь их распорядок, включая обязательный медицинский обход, обед, обход администрации, прием по личным вопросам. И все монотонно, все казенно, все по часам и одними и теми же из года в год произносимыми фразами.

У меня уже в голове звенело от бесконечного повтора одних и тех же слов, только произносили их разные люди, разными голосами. Сухо, серо, без эмоций.