Текст книги "В/ч №44708: Миссия Йемен"

Глава 4
«Великое сидение»

Глава, где подробно разъясняется, что такое наряд и устав караульной службы, а также говорится о песчаных бурях, кримплене и вельветовых штанах

Как и в любой армейской части, гарнизоне, учреждении, служивый люд в Сане ходил в наряды. Мой первый наряд не замедлил быть объявленным буквально на вторую неделю пребывания в Йемене, ну это и естественно, новички всегда получают по полной программе, по максимуму. В наряды по штабу, в качестве помощника дежурного, я ходил исправно два раза в месяц, на 24 часа, и не скажу, что я был в восторге от этого мероприятия, ибо все это вносило элемент крайнего дискомфорта в налаживающуюся вроде жизнь, лейтенантский мой быт.

Начать с того, что наряд начинается в 18.00, то есть после полноценного трудового дня и не менее полноценной командирской подготовки, или занятий с хабирами арабским, или комсомольского собрания, – в общем, что есть в тот день. А надо сказать, что, повинуясь какому-то садистскому уставу, начальство стремилось занять максимум свободного времени советских людей за рубежом, чтоб не отвлекались на многия раздумья или, упаси бог, какую противоправную деятельность.

В то время, как все переводчики устремлялись домой или в кино в Хабуру, ты должен занять боевую позицию в штабе ГВС вместе со старшим офицером-дежурным, и… в общем, сидеть там без какого-то особого смысла и занятия, на тот маловероятный случай, а ну как что случится и надо будет оповещать начальство и связываться с посольством. Сразу скажу, что на моем веку в Йемене ничего такого, что требовало бы присутствия в штабе двух здоровых мужиков на протяжении 24 часов кряду, не случилось, если не считать мелких инцидентов.

Официальная фабула великого «сидения» – обеспечение безопасности штаба и связи на случай чрезвычайных ситуаций. Одной из этих постоянно действующих чрезвычайных ситуаций, как я уже говорил, были постоянные перевороты или попытки оные свершить. Да даже и в отсутствие какой-либо очевидной опасности два безоружных сидельца вряд ли могли что-то противопоставить супостату, замысли он какое недружественное действие против советских специалистов, ну скажем, брось он в окно гранату какую, не дай бог, или пальни из чего… По боевой задаче мы вроде как обязаны были обеспечить сохранность сейфов, документов, имущества, поддерживать связь с руководством совзагранучреждений, в первую очередь с дежурным по посольству, иногда – сопровождать «секретчика» с докладом в посольство, но при этом были абсолютно не защищены сами, и этот факт не мог не тяготить мою юную душу.

Эти долгие 24 часа естественным образом делились на первый день и второй – между ними была вожделенная ночь, и это было самое счастливое время наряда, когда не надо поддерживать бессмысленную беседу со случайным, в общем-то, товарищем по наряду, не надо курить, убивая время и собственное здоровье, не надо дергаться на каждый скрип двери – ночью все спят. Наряду, по уставу караульной службы, если кто помнит, спать полагается дозированно и по очереди – два часа сна, два часа бодрствования.

Сейчас я могу открыть страшную тайну – ни один наряд в штабе ГВС в Сане не соблюдал устава караульной службы! Спать отправлялись оба товарища по несчастью, часов в 11 вечера, когда становилось ясно, что главный советник и его замы вряд ли появятся в штабе. Устраивались кто где мог, находясь при этом всегда в готовности (моральной) противостоять «потенциальному врагу». Старшие офицеры, люди, привыкшие к армейским порядкам (а они были на порядок, на два порядка жестче, конечно, в Союзе), часто оставались на первом этаже, у телефонов, а вдруг что. Такого уровня ответственности я в себе тогда еще не воспитал, увы, и неизменно отправлялся спать… в кабинет генерала, там кресла были мягкие, да и стол был большой, а ежели на него положить пару одеял, то великолепная кровать получается! Одно неудобство: в 6 утра приходит уборщица, и надо сматываться подобру-поздорову, но даже шести часов прерывистого сна почти хватало, чтобы дотянуть до следующего вечера. (Прерывистого потому, что, во-первых, жестко и не очень комфортно на столе-то, а во-вторых, в полпятого утра по любому начинает заливаться над ухом муэдзин, к несчастью, штаб ГВС находился прямо под голосистой районной мечетью.)

Отдельного «спасибо» заслуживает наряд за то, что именно благодаря ему мне многократно пришлось встречать в Сане рассвет. Я по жизни жаворонок, но не настолько… Рассвет в горах, первые робкие лучи, первые трели птиц – это что-то. Большего духовного единения со Вселенной, чем в те часы, я, наверное, не испытывал никогда. Нужно было за час до рассвета подняться на «фок» и просто стоять, наблюдая за «акварелью» рассвета на глубоком небе (copyright мой – я потом в стихотворении этот образ зафиксировал, «светлеет небо акварелью…»), слушать спящую еще Сану, ежась в предрассветном холоде, да еще и от недосыпа… Сладкое ощущение свободы на несколько минут рассвета, свободы твоего бренного тела хотя бы на этот краткий миг, когда ты – один в мире.

Помимо «великого сидения» важной функцией переводчика в наряде было слушание радио, запись новостей и доклад их вечером, перед демонстрацией кинофильма всему коллективу специалистов и их семей. Семьи сносили ежедневные политинформации о положении в мире и Советском Союзе стоически, то есть слушали внимательно. Так же надлежало было давать выжимки из новостей местных радиостанций.

В 18.00 следующего дня – смена караула, и наконец-то путь домой…

Вот так однажды, возвращаясь из наряда вечером, а было это по весне, как сейчас помню, попал я в историю. До дома мне оставалось идти минут 10, но по мгновенно потемневшему небу и усиливающемуся каждую секунду ветру я понял – не успею. Я только подходил к гигантскому городскому оврагу…

Особенность песчаных бурь в Сане состояла в том, что они возникали внезапно, вроде ниоткуда, пролетали Сану с севера на юг по естественному горному коридору и оставляли за собой серьезные разрушения в основном в ветхом, фанерно-кибиточном жилом фонде малоимущего населения, бездомных бедняков. С севера на юг Сану пересекало сухое русло, овраг, с понятным каждому названием Сель. Два раза в год, в период не частых, но обильных дождей, оно наполнялось зловонными водами, вся накопившаяся грязь, мусор, сваливаемый в Сель местным населением для удобства, вымывались бурным потоком вниз по долине, и продолжали гнить где-то за городом. Удобная, естественная санация. В обычное же время Сель был полон пыли, мусора, пищевых отходов, собак и коз, самозабвенно жующих по его берегам полиэтиленовые (!) пакеты и пустые пачки сигарет Rothmans, любимое лакомство. Ну и запах соответствующий.

В тот вечер я не успел дойти до Селя, как концентрация пыли в воющем ветре поднялась до почти ночной темноты, попытки дышать через шерстяную куртку удавались все хуже, и то ли от безысходности, то ли от страха я побежал. Пыль забивалась в легкие, глаза лезли на лоб, но я бежал через Сель, дальше на пригорок к дому, надо было пересечь пару переулков в кромешной темноте, удерживая равновесие при ударах черного ветра, обволакивающего взвесью песка, мелких камней и летающего мусора… Каким-то чудом я все-таки добежал до дома, с трудом открыл дверь, но благодаря отсутствию какой-либо герметичности в традиционных арабских постройках пелена пыли в доме была лишь чуть реже, чем на улице, это было неприятным открытием. Тем не менее если намочить полотенце, то дышать было намного проще, что я немедленно и сделал… Буря продолжалась максимум 10 минут, но за это время я, честно говоря, успел попрощаться с жизнью. Когда физически нечем дышать, это, знаете, неудобно. Если бы я не побежал тогда, не известно, удалось бы мне пережить эти 10 минут.

Песок из дома с окон, с мебели, с постели я выметал и вытряхивал еще несколько дней, потом наглухо заклеил все щели скотчем, на всякий пожарный случай. Но, как обычно бывает, подобного по силе смерча больше в Сане не случалось, значит, мне просто тогда повезло – по дороге из наряда увидеть такое жуткое природное явление. Песчаные бури случались, конечно, в полном соответствии со своим сезонным графиком, дул и самум, и хамсин, ветер из пустыни, превращающий небо на полтора месяца («хамсин» – пятьдесят по-арабски) в желтый океан, – это все было каждую весну, но такой концентрации пыли, такой силы ветра больше не было.

Из природных неудобств в Сане можно отметить еще высокий уровень солнечной радиации. Загорать категорически не рекомендуется, ходить лучше всегда с покрытой головой. Причем нарушившие эту безусловную рекомендацию рисковали отправиться домой (и отправлялись, что интересно!) с малоприятными заболеваниями типа меланомы или лейкемии. Обычно повторять эту рекомендацию дважды нужды не было – любой разумный человек постарается опасности избежать, но, как видно, не любой человек разумен. И впрямь, люди-то были разные, как и в любом обществе, в любом коллективе.

Сана – древний город. Отдельные постройки, как говорят, датируются первыми веками до нашей эры, отдельным жилым (!) домам – по две тысячи лет, так и стоят века каменные башни, высотой несколько этажей, с глазницами глубоких, слепых окон. Упомянутый Сель как бы разрезал город на две части – западную, более современную в основном, и восточную – древнюю как мир, именно в восточной части находился и исторический центр города, древние жилые кварталы, где на скользких от помоев узких улицах (в городе не было канализации, убей бог, я не знаю, как санские власти решали эту проблему в масштабах города!) нужно было умело уворачиваться не только от мотоциклов и машин, но и от выливаемых на улицу тазиков из-под стирки, например. На улицах Старого города сыро и тускло, свет – только с неба, высоченные башни домов создают какую-то средневековую атмосферу, если бы не реклама батареек EVEREADY или генераторов HONDA на столбах.

Мне приходилось бывать в старых санских домах-«многоэтажках», по врачебным вызовам. Понятное дело, что лифтов там нет. Есть крутые ступени. Низкие потолки, еще ниже – дверные проемы, либо завешенные тканевым пологом, либо закрытые резными деревянными дверьми с характерными чугунными или деревянными засовами, в комнатах почти никакой мебели, только подушки, ковры, полки на стенках, вентилятор на потолке, если есть электричество, совмещенный с четырехрожковой люстрой – последний писк корейского ширпотреба. Вода подается на крышу в гигантские стальные баки, и оттуда уже самотеком поступает в жилища. Кое-где есть районные водокачки, огромные металлические резервуары, поднятые на высоту метров 30–40, вода так же самотеком поступает из них в дома, но по такой схеме водой снабжаются далеко не все районы, обычно же ее развозят машины-водовозы каждое утро.

Вентиляция в основном естественная, за счет продуваемости помещений и способности камня долгое время сохранять ночную прохладу, что актуально летом. Кондиционеры – это у богатеев.

Встречаются зеленые оазисы из пальм и кактусов, каких-то кустарников, но это только у богатых вилл, как правило, огороженных каменными заборами, утыканными битым стеклом по периметру, чтоб неповадно было.

Именно в восточной части – все крупные народные рынки, самый известный из которых, конечно, Сук-эль-Мильх («Соляной»), входом в который служат всемирно известные «Ворота Йемена», Баб-эль-Йемен, украшенные желто-голубым орнаментом. Описывать арабские рынки сейчас – дело неблагодарное, ибо многие уже побывали и в Каире, и в Дамаске, или еще в каких арабских странах, где, в общем-то, и атмосфера, и предлагаемые товары (пряности, посуда, сувениры, ткани, обувь и прочее) похожего качества. Да и запахи одинаковые, теперь я могу это точно сказать, побывав на многих рынках.

Вспомню лишь один курьезный эпизод на Суку. Мы с друзьями стояли около продавца посуды (кастрюли всякие, тарелки) – живописного дядьки в чалме, с босыми ногами, жующего кат, естественно, и переговаривались по поводу товара, перемежая диалог незлобивым матерком, как вдруг продавец встрял в беседу:

– Чего ругаетесь, берите, хороший товар.

Все бы ничего, но говорил он это на русском языке, хоть и с акцентом. Ступор.

Оказалось, что он окончил Академию химзащиты в Союзе, но в силу каких-то личных обстоятельств из армии давно уволился и имел свой собственный гешефт на Суку.

Сук для нас был меккой покупателя, многие прибыльные покупки (с целью перепродажи в Союзе!) совершались именно на Суку, в так называемых «дарзанных» лавках («дарзан» – дюжина по-арабски). Сомнительного качества и подозрительного происхождения косметические наборы Pupa, к примеру, были хитом хабирского «бизнеса» и расходились на ура в Союзе, где, смею напомнить, в конце 1970-х вообще мало что было из промышленных товаров, косметики, одежды. Или взять вельветовые джинсы. Не помню точно цен, но прибыль на перепродаже пары достигала 500 и более процентов! Каюсь, на подарки и так, для возможной продажи, я тоже привез «дарзан». Разлетелось вмиг. Дефицит, однако, хотя и отвратного качества.

Дарзанами покупались майки, бейсболки, ручки-калькуляторы и ручки-часы (это было электронной новинкой!), собственно часы, дешевые тайваньские штамповки, и многое другое. И конечно, вожделенный союзными модниками тогда кримплен (был такой тип синтетического материала, как бы сейчас сказали, «стретч»).

Чего, собственно, каяться, через каких-то десять лет миллионы советских граждан, пренебрежительно названных «челноками», будут осаждать подобные «дарзанные» лавки по всем соседским торговым меккам вроде Турции, Китая, Эмиратов, выторговывая оптовые скидки, организовывать переправку в Россию тысячами клеенчатых клетчатых тюков (с той лишь разницей, что в мои годы вся эта экономическая деятельность подпадала под вполне конкретные статьи Уголовного кодекса СССР…) И советский потребительский рынок оживет, задышит, развернется к человеку, чего никак невозможно было сделать все предыдушие 70 лет!

На мой взгляд то, что «челноку» памятники ставят сейчас спонтанно, по всей стране (недавно в Благовещенске открыли), есть честное признание исторической справедливости: эта сфера экономики трудоустроила миллионы людей, из нее вышли практически все наши предприниматели и большая часть того самого «среднего класса» вообще. Появившиеся в 1990-е годы клетчатые гигантские сумки были уже шагом вперед по отношению к коробкам советского времени, я уж не говорю о возможности беспрепятственно пересекать границу, чего мы были лишены аж до 1988 года.

В те далекие годы советские военные специалисты по мере физических и материальных возможностей начинали осваивать профессию «челнока» – посылки со всякой всячиной, в том числе на перепродажу, перевозились всеми членами семьи, передавались на родину с любой оказией, и редкий случай, чтобы бдительность таможни препятствовала этому товаропотоку. Препоны ставили, конечно, и йеменские таможенники, и наши, родные, но остановить процесс они не могли.

Бывали случаи, когда передачки с отъезжающими на Большую землю до адресатов не доходили, люди разные, знаете, но, к счастью, это было очень редко.

…Перед зданием штаба Группы ГВС в Сане был бассейн, выложенный голубой облупившейся плиткой, над ним шумели высокие бледные эвкалипты. У меня всегда вызывал состояние тяжелой фрустрации тот факт, что в бассейне с голубой плиткой не было воды. Это был сухой бассейн, если так можно выразиться. Наверное, как я сейчас понимаю, воду в него не наливали из соображений экономии, ведь она денег стоит, особенно в высокогорной Сане, но все же, все же, все же… И так не хватало взору в жаркий летний день этой воды, и так хотелось, чтобы в ней отражалась ночью огромная южная звезда Вега! (Кстати, название звезды – несколько измененное арабское «эль-уагы», то есть «неподвижный, стоящий на месте», имеется в виду орел, есть еще, как оказалось, и «летящий орел» в созвездиях, но это так, к слову.) …Есть все-таки что-то неестественное в сухих бассейнах, печать тлена, умирания жизни. Уж лучше бы его совсем на было во дворе штабного дома.

Воды в достатке было в предгорьях Таиза, где множество мелких горных ручьев сливается во вполне приличную речушку, высыхающую, к сожалению, на полпути к Красному морю. Если съехать с дороги, подняться вверх по ее руслу, то в серединном своем течении очень даже ничего себе речушка, берега ее покрыты сочными банановыми рощами, тростником, вода ее чиста и холодна даже в знойный июльский полдень, в ней даже почти что можно окунуться, если встать на колени! Представляю, как радовались таким естественным йеменским оазисам римские воины, доковылявшие до Счастливой Аравии пару тысячелетий назад… И для меня это был рай: после безводной Саны, после сухих бассейнов – настоящая живая вода, струящаяся по вековым камням, убегающая потоком куда-то в пустыню. Увы, такая рекреация была крайне редкой, все не удавалось уговорить моих советников-хабиров сэкономить пару часов от ежедневной сварки трибуны и махнуть на этот безымянный для нас, такой желанный ручей. С другой стороны, о чем это я? Ведь не отдыхать мы в Йемен направлены были партией и правительством, ей-богу, а выполнять интернациональный долг.

Глава 5
Красное море мое

Глава, где рассказывается о пустыне Тихама и акулах-катранах из Красного моря, а также передается пламенный привет учителю географии по прозвищу Гундос

По «вражескому голосу» опять прошла информация про очередной захват заложников на дороге где-то в горах, где – не сказали, пропали то ли канадцы, то ли итальянцы, специалисты гражданские, вождь местного племени чем-то сильно недоволен и применил такой популярный в стране прием для шантажа центрального правительства. Новости мы обязаны были слушать ежедневно, записывать и докладывать на политчасах, а перед показом кинофильмов – еще раз всей аудитории Хабуры, включая жен и детей, если таковые у кого имеются.

Ну да ладно, это все иностранцы, советских специалистов, как нам искренне казалось тогда, тронуть не должны, это уж будет верхом наглости. И, кстати, если не считать несколько несерьезных инцидентов, советские специалисты в йеменском плену не оказывались, по крайней мере в мое время.

…С утробным ревом грузовой ЗИЛ-130 медленно взбирается по серпантину дороги все выше и выше на Западную гряду гор, опоясывающих Сану. Город расположен в долине, вытянутой с севера на юг, но со всех сторон – горы, над всеми вершинами возвышается гора Нугум, это с востока. С военной точки зрения – идеальный плацдарм для контроля долины и города. Видимо, это было понятно не только нам, ибо именно на горе Нугум, чуть выше подножия, располагалась Президентская спецбригада реактивных батарей, сыгравшая, кстати, не раз свою спасительную роль в последующих политических событиях…

ЗИЛ заползает в горы, начинает появляться какая-то горная растительность, цветочки, травка, жухлая, но зеленая! В долинной Сане травы не росло по определению. То есть можно, конечно, было найти лужайку у богатого дома или в дипмиссии, где работала постоянная система орошения, а так нет. В одном из писем из дома мама моя порекомендовала мне чаще отдыхать, «выйди, мол, на травке полежи»… Эта рекомендация вызвала гомерический хохот за очередным переводческим застольем, помню, долго еще коллеги меня подначивали по этому поводу. Пыль, глина, мусор – это есть в изобилии, а травы, увы, нет.

На глазах плавно меняется климатический пояс. Из пустынной долины мы забираемся в сухие, но субтропики гор, появляются кустарники, низкорослые деревья и даже трава. В машине трое – водитель Толик Рябов, начфин и я. Мне выпала огромная честь – сопровождать начфина в Ходейду, на побережье Красного моря, где нам предстояло получить и оформить так называемый «морской кооператив», то есть груз продуктов для колонии ГСВС, прибывающий морем. Из двух типов «кооперативов» морской, естественно, самый дешевый, хотя и идет дольше.

Помимо огромной чести, для меня поездка в Ходейду – это еще и первые «командировочные», что в материальном плане совсем неплохо. И первый выезд за девять месяцев за пределы Саны вообще, иногда мне начинало казаться, что так и просижу все два года в городе и страны не увижу вовсе. Увидел.

Мы миновали перевал, и машина споро покатила вни, с гор, в долину Тихама. Долина Тихама – одна из самых страшных пустынь мира, если не считать большую по площади Сахару, скажем, или наши Каракумы. Проблемы Тихамы в том, что при годовых температурах под 50 градусов влажность в ней (чем ближе к морю, тем сильнее) стремится к 100 %. И соль. Всепроникающая, белая, убивающая все живое вокруг соль… По мере спуска машины с гор мои «выходные» джинсы Lee Cooper, хоть и латаные, но новые, постепенно отяжелели на пару килограмм, именно за счет влажности, испарина выступила на лбу, а то ли еще будет…

Стали появляться банановые (!) рощи по обочинам и по устьям полуживых каменистых ручьев. Есть я бананы ел, но видеть, как они растут – никогда.

Где вода – там жизнь. Справа по движению, в живописных скалах завершающих собой спуск в равнину, я увидел выдолбленные в камне пещеры, огни костров, хижины, покрытые банановыми листьями и фигурки смуглых, маленьких людей.

– Кто это? – удивился я.

– Как кто? Пещерные арабы. «Дикий народ, дети гор», – сыронизировал видавший виды начфин, а он ездил за «морским кооперативом» как на работу, почти каждый месяц.

«Каменный век», – пронеслось у меня в голове. Эти люди жили здесь вдоль наполняющихся водой лишь весною горных ручьев и век, и два, и, наверное, тысячелетия назад. Цивилизация дала им керосин в лучшем случае, ну и, конечно, автомат Калашникова. Совершенно реальные, настоящие «пещерные» люди провожали нас недобрыми взглядами, и, естественно, останавливаться в этих местах без крайней необходимости не рекомендовалось по инструкции. Не думаю, что кому-нибудь приходило в голову сделать это и без оной, впрочем…

«Каменный век» – это определение можно было легко отнести и ко многим характерным деталям нашего быта в то время, вроде собственно жилья, где стены – из глины и камня, или бани по четвергам для личного состава, в помещении армейской помывочной установки, пропахшей соляркой.

Несколько часов по пустыне, по прямой, как правда, дороге, благо рельеф позволял ее так проложить, мы въехали в изъеденную вечной солью и пропитанную рыбным запахом Ходейду, крупнейший морской порт Северного Йемена. На дальнем рейде уже стоял наш корабль с «кооперативом», куда мы и отправились на вечернюю пирушку. Морякам сходить на берег было запрещено, для них общение с «аборигенами» было столь же в радость, как и для нас халявная капитанская выпивка и черный хлеб со свиным эскалопом на закусь. Я тогда этого не знал, но, видимо, начсостав судна имел и прямой материальный интерес – некоторые «колониальные» товары, вроде отрезов кримплена, упаковок дешевых гонконгских джинсов, японской аудиотехники по договорным, низким ценам, им поставляли именно «аборигены», то есть наши люди в гарнизоне Ходейда, а там исправно проходили службу несколько наших специалистов – военных моряков, и, соответственно, пара переводчиков. Бр-р-р-р, даже врагу своему я бы не пожелал службы в таком месте. Хотя, наверное, врагу бы пожелал.

Потом была еще встреча с советским лоцманом. На берегу жаркого Красного моря стояло несколько контейнерного вида вагончиков, весьма одиноко, и в них проживали несколько иностранных специалистов-лоцманов, в том числе капитан из Одессы, по-моему, имени не вспомню. Дело в том, что у йеменцев большого флота отродясь не было, а к расширенному в качестве подарка Великого советского народа еще при Хрущеве порту по экономической и военной необходимости должны были подходить вполне современные корабли, и без научной лоции – никак.

На то и лоцман. Я и сейчас не очень представляю, как он, бедолага, годами жил там один в алюминиевой коробке, пусть и кондиционированной, изредка лишь встречаясь с соотечественниками, заходящими белым бортом да под красным флагом в богом забытый ходейдский порт. Зато у него всегда было виски, ибо контрабанду, при всей суровости шариата, никто в Йемене не отменял. Помогал ли ему в этом сей факт, не знаю, не думаю. Спивались многие, и в Ходейде, и в Сане, травились всякой гадостью, все от одиночества и безвременья, которое очень хорошо начинаешь ощущать жаркой ночью в пустыне Тихама или в наряде по штабу в Сане… Тоскливо все-таки быть лоцманом в ходейдском порту.

Ходейда – город морской, продуваемый мокрым соленым ветром и не знающий иного неба, кроме как пронзительно голубого с конфоркой испепеляющего солнца вверху днем и иссиня-черного с ненашенскими созвездиями вроде Ориона ночью. Мы проезжали мимо бедняцких районов – постройки, видимо, того самого «хрущевского» периода, одноэтажных белых домов, и меня поразило отсутствие крыш. То есть стены у домов были, а вот крыш не было. На изумленный вопрос «что так?» старожилы мне ответили, что, во-первых, тогда не хватило денег, а во-вторых, на кой они, крыши, если последний раз дождь в Тихаме был лет 20 назад? Логично, подумал я.

Быть на море и не искупаться – это нонсенс. Мы не избежали соблазна, отправившись за несколько километров подальше от городской черты, от порта, на пустынные берега Красного моря. Море как море, но, как писал я тогда в стихотворении (я тогда много писал стихов, времени-то свободного завались), «только вот кораллы прячет под накатом волн горячих».

Я первый раз в жизни купался при температуре воды, превышающей температуру тела (теперь об этом знают все туристы, побывавшие когда-либо в Эмиратах). Около 38 градусов, это был май, по-моему. Температура воздуха чуть больше, 40–42 градуса, но на улице был ветерок, и это ни с чем не сравнимое облегчение после как «парное молоко» моря. Правда, ненадолго, а так как ветер из пустыни несет с собой и мелкую взвесь пыли, то становится понятным, что «наслаждаться» купанием долго не приходится, скорее в «хабирскую» гостиницу, где есть спасительный кондиционер, ревущий «вестингхауз» еще довоенной постройки или «дженерал» 1950-х годов. Техника в Группе СВС обновлялась крайне редко, валюта была в стране на особом учете.

Испытание Ходейдой я выдержал, возвращался в Сану вполне себе героем, с желанным «морским кооперативом». Героем с массой ран на теле.

Красное море – одно из самых теплых и красивых по фауне морей мир, сейчас это сполна познали и русские дайверы, правда, много севернее, в Египте и Иордании. Тогда же на меня произвело впечатление, не скажу, что позитивное, что: а) куда ни ступи – кораллы, а это страшная штука, я порезался раз 20 в кровь, пока не догадался обуть ботинки, хоть это и неудобно в смысле купания; и б) акулы-катраны, о которых сразу честно предупреждают, что ими оно кишит (по словам), но, слава богу, на нашем мелководье таковые не появились. Мелководье – это когда полкилометра идешь в море и все по колено, право, надоедает, но лучше уж так, зато катраны не спешат на свежий завтрак.

…Классе в 8–9-м, в школе, наш географ Геннадий Николаевич по прозвищу Гундос (это за излишнюю назидательность) распекал меня на одном из уроков: «Позорище, Щербаков, не знать, где располагается Баб-эль-Мандебский пролив!» Он выговаривал это географическое название с каким-то непонятным сладострастием, с причмокиванием, закатыванием глаз, было видно, что «Баб-эль-Мандебский пролив» для него нечто большее, чем просто красивое, но непонятное арабское название. В нем звучала некая оконечность познанного мира, «Врата Сущего», Седьмая песнь Синдбада, шаманский речитатив… Я еще не один раз потом был на Красном море, намного южнее Ходейды, в Мохе, почти что в нескольких десятков километров от тех самых «Ворот», где по сути они уже начинаются, а в жаркий день с нашего берега уже были видны берега Эфиопии, Абиссинии, часто в форме отраженного от воды миража. Я мысленно посылал привет Гундосу: вот, мол, теперь не только знаю, но и сижу здесь, работаю…