Текст книги "До самых до окраин"

Но при всем том мы не замыкались на одной профессии. Как повелось с времени еще первого нашего совместного рейса, мы с тобой, бывало, толковали на разные темы.

Надо сказать, что ты выделялся из всех, кто был в нашей кафедральной научной группе, хотя в ней и не было дефицита в оригинальных личностях – таких как, например: один – обладатель мощного баса, помещавшегося однако не в гиганте, и король мрачного, убийственного сарказма; другой – упитанный здоровяк и потрясающий, неистощимый весельчак, после находчивых шуток которого – где бы он ни был – неизменно взрывался хохот; третий – тонкий ценитель живописи и литературы и тайный философ с лицом героя – любовника немого кино, из – за нелюбви к зиме прозванный Южным Человеком; и четвертый – переполненный эмоциями, с приступами самоедства, пришелец со стороны вроде меня. Был и еще один – друг детства весельчака, с одного для обоих Василеостровского двора. Оба и росли, и учились, и в Университет поступали вместе. Главное отличие друга весельчака от прочих заключалось в его прозвище, самом коротком и самом характерном: Нос. Отличие это и впрямь во всех смыслах было выдающимся. Насколько позволяла им работа и жизнь, чаще всего друзья были неразлучны и на общих праздничных посиделках дуэтом замечательно исполняли песню, которая начиналась так:

 
Мы обветрены, мы просолены,
Нам шторма нипочём…
После плаванья, в тихой гавани
Будет вспомнить о чём.
 
 
         Эх, сколько видано – эх, перевидано!
         Сколько видано–перевидано —
         Будет вспомнить о чем…
 
 
Волны бесятся, и по месяцу
Нам не видно земли.
Хоть на палубу небо падает —
Всё идут корабли…
 

Ты не совсем вписывался в эту, порой довольно шумную, компанию.

Разговаривать с тобой – было одно удовольствие. Ты никогда ничего не утверждал категорически – чем, например, сам я порой грешил в ходе беседы. Не припомню случая, чтоб на кого–нибудь ты повысил голос. Говорил ты всегда с ровной интонацией, с несколько отрешенной, мягкой улыбкой, спрятанной в усы. И в таком духе ты не только мог поддерживать обычный, спокойный разговор, но точно такой же была твоя манера возражать собеседнику, который при этом почему–то начинал сбавлять тон. И очень тепло мне вспоминать, что у нас с тобой почти не было споров.

Центральной темой наших бесед была современность, выдвигающая множество острых вопросов. Нам обоим не было безразлично, что творится в мире и как оценивают происходящее выдающиеся мыслители.

В библиотеке я просматривал публикации в журнале «Вопросы философии» – это давало некоторую возможность познакомиться с современными философскими течениями на Западе, трактовавшимися, разумеется, с критических позиций. И даже по отдельным, весьма тенденциозным, статьям можно было составить себе впечатление, что мы питаемся крохами с чужого стола. Как всегда с опозданием, входил у нас в моду экзистенциализм: появились скрытые приверженцы этой философии, исповедующие скорее внешнюю ее форму, но не содержание. И это при всём том, что в Европе уже наблюдался закат учения, столпами которого были Кьеркегор, Хайдеггер и Сартр. Тот же Хайдеггер заявил, что век философии, как логического мышления, кончился и оно, это логическое мышление, должно слиться с иррациональным и поэтическим восприятием мира.

У нас, грешных, это грядущее поэтическое восприятие вызвало только улыбку. Острейшие материалы, публиковавшиеся в прессе, рождали другие чувства.

«Литературная газета» перепечатала выдержку из статьи английского публициста Малькольма Маггериджа с серьезными обвинениями, предъявленными прогрессу и слепым его сторонникам, которые надеются, «что рай земной будет достигнут благодаря науке и технике: а ведь эти–то два чудовища–близнеца и превратили мир в бесплодную пустыню, отравили моря, реки и озёра, заразили планету и всё живое на ней, влезли в мозг и душу человека с целью контроля и выработки нужных рефлексов и в то же время доверили безответственным слабым рукам человека орудия всеобщего уничтожения… Именно там, где счастье, казалось бы, всего ближе, в обетованных землях Скандинавии и Калифорнии, многие прыгают за ним из окон верхних этажей, глотают его в виде разноцветных снотворных таблеток, рвут его на части вместе с чужим телом или разбрасывают во плоти и крови по шоссе, где под звуки неумолкающей музыки проносятся автомобили из ниоткуда в никуда. В своих лабораториях люди, подобные богам, работают над нашими генами, переделывая их по образу и подобию своему; мозг заменяют компьютеры, размножение рода человеческого совершается в пробирках, и вот мы вольны наслаждаться нашими стерилизованными телами, как нам вздумается… Образование разрешит любую проблему. Рушатся законность и правопорядок? – новые статистические выкладки призывают к улучшению образования. Ширятся венерические заболевания, вплоть до того, что больны десятилетние девочки? – в таком случае даешь половое образование. В поисках знания мы впадаем в невежество и через столетия цивилизации протягиваем руки нашим свирепым первобытным предкам. Посвятив творчеству всю жизнь, Пикассо пришел к стилю пиренейской наскальной живописи, а Бетховена заглушили барабаны и истошные вопли джунглей. Прекратилась борьба за то, чтобы выделить смысл и порядок из путаницы и хаоса, даже литература ударилась в полнейшую бессвязность и в результате постепенно исчезает. Да здравствует пустота!»

Публицист камня на камне не оставил от достижений современной цивилизации, и ему трудно возразить. Но что же будет с миром, который к тому же не однороден? Что говорят о будущем философы?

Явилась новая теория «единого постиндустриального общества», которое должно возникнуть в ходе конвергенции, то есть сближения, когда капитализм в своем развитии приобретет черты социализма – и наоборот. Этой теории нельзя было отказать в определенной логике, но мне – что называется, с потрохами погруженному в глубины социализма со всеми его перекосами в политике и экономике – такая конвергенция казалась фантастической. Однако с добровольным мучеником, листающим «Вопросы философии», никак не согласился бы Бжезинский, по мнению которого США являются примером первой страны постиндустриального общества, принявшей эстафету от старой Европы и наследующей ее цивилизаторскую роль.

Этот изящный вывод основывался, должно быть, на недавней истории. Еще в начале ХХ века, после Первой мировой войны, Освальд Шпенглер провозгласил закат европейской цивилизации, что было вполне объяснимо, ибо Европа переживала кризис: разруху и нищету. Но тогда еще никто не подозревал, что всего через каких – нибудь два десятка лет на нее обрушатся несравнимо более тяжкие испытания: невиданные по масштабам ужасы массового истребления людей и гигантские разрушения в ходе Второй мировой. Европа вновь залечила раны, но бжезинские отказывают ей в цивилизаторской роли. Оно, может, и так, но вместо нее–то кто? Провозглашены два наследника, два устоя биполярной системы мира: США и СССР – цивилизации, которые несут в себе, соответственно, черты Запада и Востока.

То есть это надо понимать так, что и впрямь эта великая богатая страна на американском континенте, не слишком глубоко переварив культурные ценности Европы, вознамерилась щедро дарить миру свои концепции и свой образ жизни, например: фрейдизм, выродившийся в примитивный психоанализ, движение хиппи, таблетки ЛСД… А новейшая философия в муках разрешилась выкидышем: Герберт Маркузе, именующий себя марксистом и объявленный в Европе вождем «сердитых студентов», загорелся «гармонически соединить Маркса с Фрейдом». Это было поразительно: даже философия, всюду отличавшаяся независимостью, в Америке не смогла устоять перед модой. И этот марксист Маркузе и вовсе пустился во все тяжкие: объявил марксизм не вполне революционным и, бросив призыв к мировой революции, возложил надежды на маоизм – как на течение, не испорченное западной культурой.

Так кого же собралась цивилизовать Америка?

От общемировых проблем действительность неизменно возвращала нас к нашей отдельной жизни. Но нельзя было не видеть, что и она – часть мирового процесса.

Кафедральные дела шли своим чередом. В летние месяцы жизнь кафедры наполовину замирала. Из нашей группы в это время редко кто задерживался на факультете: кто уходил в отпуск, кто – в экспедицию, кто подключался к проведению студенческой практики. В рамках международного сотрудничества нашего Южного Человека занесло в Гвинею – в длительную командировку по налаживанию тамошней океанологии. Однажды мы читали его письмо:

«Ты спрашиваешь, какие впечатления об Африке? Сам знаешь, бывали мы и в местах более приятных для жизни… Здесь: бешеное солнце, удушающая жара, ливни, черное племя, пальмы, фикусы, тараканы и другая «экзотика» – уже не экзотика. Как там? Побывав в одном Конотопе, можно понять, как и чем живет Россия. Так и тут: не сокрыты за семью замками проблемы и дела Черной Африки. От страны к стране различия будут, но незначительные. Где–то больше воруют, где–то товаров меньше, где–то валюта устойчивее… Но Дух Африки присутствует везде и очень стойкий. Мы все чураемся высоких слов, но бывают моменты, когда скажешь себе: Родина у тебя – одна. Нам уже достаточно показали в наших странствиях – вот он, перед вами, этот прекрасный мир. Но где бы мы ни были и что бы с нами ни происходило, а наши серые проселки милее нашему сердцу.

Сейчас у меня и настроение, и восприятие действительности – на нуле. Надо бы пообщаться глаза в глаза, а не посредством бумаги. Пока приходится лишь об этом мечтать.

Порой ничего не хочется делать, даже думать. Ощущаю брожение в клетках мыслительных и одновременно знаю по опыту, что всё это никому не нужно. Мысли выльются в очередную словесную шелуху, а жизненные действия – в суету. Попробовать бы по общаться с Богом. Не знаю, как ты, а я иногда боюсь оглядываться. А смотреть вперед – еще страшнее…»

Ты молча курил. Это признание нам обоим было не в диковинку. Такие слова редко произносятся вслух. Они выливаются порой на бумагу – как в его письме – вдали от дома. И мы теперь, читая, с полным пониманием могли лишь посочувствовать собрату.

У нас тут была своя рутина. Ты был занят довольно хлопотным делом по курированию курсовых и дипломных студенческих проектов, приходилось заниматься некоторой поддержкой в завершении диссертаций «варягов», то есть не своих, сторонних соискателей. А работа над своей кандидатской двигалась урывками. И так – год за годом. И никто из нас не знал, что у тебя уже было неважно со здоровьем – о чем говорить ты не считал нужным. Вот так и бывает в нашей жизни: лишь с опозданием вспомнилась твоя, после очередной экспедиции мимоходом оброненная фраза: «Сердце что – то пошаливает…»

Время уходило… Невозвратимо.

Как – то засиделись мы с тобой дольше обыкновенного – рабочий день уже кончился. В коридоре стояла тишина: мимо, на выход уже прошли последние лаборанты с кафедры, а эта комната была тем хороша, что ключ от нее не надо было непременно сдавать на проходной вместе с ключами от помещений самой кафедры – для него внизу на доске был отдельный крючок с нашим номером.

За окном звенела капель, в открытую форточку, тесня папиросный дым, вливался пахнущий землей, тающим снегом прохладный воздух – стояла ранняя весна.

Говорили о том, о сём. Вдруг ты замолчал, глядя в окно – будто вспоминая что–то, потом пробормотал:

– Да, весна… Уж сколько их прошло…

Я ждал продолжения, но его не было. Услыхав характерное покашливание, понял, в чем дело. По опыту я знал – порой такое бывало: ты хочешь что–то сказать, но не решаешься. И я спросил:

– Вспомнилось что–то?

Ты как–то смутился, с усилием выдавил:

– Да нет, но… Впрочем, не знаю, как сказать…

И снова замолчал. Я стал заводиться.

– Слушай… Мы ж с тобой вроде не совсем чужие.

Ты смутился еще больше, сказал со вздохом:

– Да, знаешь, рассказ я написал, вот что.

От изумления (уж сколько лет знакомы! плавали вместе! и никогда ни одним словом ты не заикнулся о пробах пера!) у меня сорвалось с языка:

– Ну прекрасно! Наверно, весна…

– Да нет, написал–то я год назад.

– Год назад?! – (я живо представил тебя в редакции и чью–нибудь гнусную, фальшивую рожу напротив…) – Ты показывал кому–нибудь?

– Ну уж…Нет! Об этом я и не думал. Вот сам не знаю, как всё вышло…

– Да мне–то, мне – ты уж мог бы показать!

– Да я хотел… – ты виновато улыбнулся. – Но потом, думаю, пускай полежит немного.

– Немного?! Целый–то год?

– Да что! Зато вот недавно посмотрел – вроде ничего… Не знаю…

Я попросил завтра же принести рассказ и сильно разволновался от всего этого. Дома беспокойство мое усилилось. Я подумал со страхом: однажды ты пожаловался, что писать что–нибудь, даже письма, для тебя – полная мука; ведь в случае чего, я не смогу, наверно, выложить тебе свое откровенное мнение…

Но как же я обрадовался, что ошибся в своих страхах! Что же я прочитал?

Эта бесхитростно написанная история произвела на меня потрясающее впечатление. Мне пришлось второй раз, уже внимательнее, прочесть ее, чтобы как следует прочувствовать, чем она так пленяет. Написанная скупым, даже бледным, языком и лишенная вовсе каких бы то ни было украшений, она каким–то образом крепко западáла в душу, а все персонажи возникали перед глазами, как живые. Но ведь это и есть волшебная тайна искусства!

И – как в известном доме Облонских – всё смешалось в душе моей: удовольствие оттого, что страхи мои оказались напрасными; радость от такой твоей удачи; печаль, что не выпало случая прочесть рассказ раньше и что он зря пролежал целый год.

Я с жаром принялся доказывать тебе, что его надо обязательно предложить какому–нибудь журналу. Ты даже слегка растерялся от такого поворота дела, сказал, что это надо обдумать. Но для обдумывания времени не оставалось. Случилась беда: ты слег в больницу с инфарктом.

И я задался целью: во что бы то ни стало добиться публикации. Я сказал себе: надо заставить тех, от кого это зависит, чтоб напечатали. Я кинулся в журнал «Нева», оставил для прочтения. При повторном моем визите завотделом прозы повздыхал, поинтересовался, почему отсутствует сам автор, потом перевел разговор на известные рельсы – о детской тематике. С удовольствием отметив про себя, что о недостатках и речи нет, я пустился в рассуждения об относительности всякого тематического деления живой жизни, в которой всё – вместе и ничего – отдельно. И если задаться целью делить – это всё равно, что резать на куски…

Завотделом как–то странно посмотрел на меня и сказал:

– Зависело бы это от меня, я бы рассказ напечатал. Но в нашем журнале он не пойдет.

– Но почему всё же?

– Хорошо, я вам скажу. Но с одним условием – это останется между нами.

Удивившись, но оценив этот жест, я заверил его в том и насторожился. Всё же нечасто такие люди идут на откровенность. Но, может быть, это просто очередная уловка из тех, на которые столь горазды редакционные жуки?..

– Рассказ был представлен Главному, он его прочитал. И он против публикации. Так что…

– Можно узнать, причина известна?

– Да, но это…

Он замолчал, о чем–то раздумывая.

– Но мы же условились, можете твердо на меня рассчитывать.

– Ну хорошо, – сказал он со вздохом, выдвинул ящик стола и, покопавшись там, достал и протянул мне листок писчей бумаги. На нем синим карандашом крупными, размашистыми буквами было написано: «Рассказ неплохой – ну и что? Кто этот автор? Я такого не знаю.» Ниже стояла подпись Главного.

На какое–то время я потерял дар речи. Ну и что? Ничтоже сумняшеся, Главный откровенно высказался, что он допускает в печать лишь кого–то из тех, кого он знает. И ему наплевать на вещь в себе. Ему подавай имя. И в этом конкретном случае уже ничего не изменишь. Но этот интеллигентный сотрудник, сидящий напротив, похоже, и в самом деле тут не при чем. Не сам же он писал эту записку! Зачем это ему?

– Послушайте, – сказал я. – В каждом монастыре свой устав, я понимаю. Но на этом листке содержится похвала рассказу, которая сейчас очень важна для автора. Он недавно вышел из больницы. И, если я ему изложу даже всё как есть, он может подумать, что я просто его утешаю и не поверит… Не могли бы вы, скажем, до завтра дать записку – единственно для того, чтоб показать человеку? И я тут же вернусь, чтоб передать ее вам из рук в руки в целости и сохранности… Больше ее никто не увидит, даю слово.

– Записка приватная, и я вообще не должен был показывать ее кому бы то ни было…

– Кроме нас троих, об этом не будет знать никто, это я вам обещаю.

Он посмотрел мне прямо в глаза усталым взглядом.

– Ну хорошо. Привозить ее, пожалуй, не стоит. Дайте мне только слово, что после всего тут же ее уничтожите.

– Клянусь, – сказал я, а в голове мелькнуло: «Господи! Какой дичью иногда приходится заниматься!»

– Я вам верю, – подытожил он. – Но если и вы верите моему опыту, отнесите рассказ в «Костер». Думаю, там его напечатают.

С тем мы и расстались, а на следующий день я позвонил ему и, поблагодарив еще раз, сообщил, что всё, о чем договорились, выполнил.

А совет его оказался дельным: рассказ действительно напечатали в «Костре». И как приятно было видеть твое сияющее лицо и слышать воодушевленные речи, что в голове у тебя еще есть сюжеты и теперь ты сможешь заняться ими, находясь на лечении.

По тем временам это был очень редкий случай, когда приняли и напечатали произведение, поступившее с улицы. Да и вообще, надо сказать, тогда всё же было не так уж много людей, отваживавшихся брать в руки перо. Это нынче в России все пишут, куда ни плюнь – в писателя попадешь. Само по себе явление это замечательное – говорящее о том, что не умирает слово, раз прикипело к нему столько народу (разумеется, речь идет не о тех, чей словарь убог или не может обойтись без мата).

А твой рассказ – пример подлинного творчества, и я счастлив предложить его читателю и поместить здесь.

Шахматы

Сегодня первый радостный день: я покупаю шахматы. Наконец–то мать смогла уделить из своей зарплаты необходимую сумму. Уходя на работу, она оставила деньги на столе. Две серенькие десятирублевые бумажки, одна новая трехрублевая с красноармейцем в довоенной каске и с винтовкой за плечом, помятый рубль и две монетки. Рядом записка с наставлением, что и когда есть. И чего писать? Едим каждый день одно и то же: на обед – суп, на второе – картошка, на ужин – опять картошка и чай.

Магазин близко. Надо пересечь пустырь перед домом и перейти трамвайную линию. Нынче на пустыре снег местами сошел, обнажив грязные проталины.

Между мною и трамвайными путями длинная полоса коричневой воды. Раньше ее не было. Что это такое? Канава? Мне ее не перепрыгнуть: слишком широка. А может быть, обычная лужа, только очень длинная? Тогда можно попробовать шагнуть на середину – вряд ли глубоко.

Смело шагаю на середину и… проваливаюсь в воду выше колена.

Канава! Машинально, еще не поняв, что произошло, вылезаю на другую сторону.

Ботинки полны воды. С пальто течет, со штанов тоже. Холода не чувствую. Надо же, так попался!

Выбрав плотный снежный бугорок, сажусь и снимаю ботинки. Выливаю из них грязную воду. Снимаю чулки. Хорошо, что никого нет и никто не видит этой девчоночьей одежды. Кое–как выжимаю их и пытаюсь отжать штанины. Затем одеваюсь и бегу.

Издали вижу на дверях магазина большой черный замок. Нет, над замком лист серой бумаги, красным карандашом написано: «Сегодня магазин закрыт».

Что делать? Возвращаться домой? Домой, конечно, не пойду. Есть еще один магазин в поселке.

Дорога к поселку скучная. Кругом картофельные поля. Сейчас на полях – снег, на дороге – грязь. Иду. С серого в рваных тучах неба повалили крупные белые хлопья. Дорога повернула направо, за железодорожные пути; на них вдали стоят несколько товарных вагонов. Рядом с вагонами копошатся люди в черном. Наверно, железо-дорожники. К поселку – прямо, по протоптанной в снегу тропинке. Идти тяжело. Снег – сверху, а под ним – вода. Терять нечего: ноги давно мокрые. Передо мною кто –то недавно прошел, оставив глубокие следы. Стараюсь попадать в них. Расстояния между следами большие, и приходится удлинять шаг.

В магазине сумрачно и холодно. Перед пустыми полками сидит, закутавшись в ватник, продавщица с пышными красными волосами. Я знаю: они покрашены красным стрептоцидом.

– Тетенька, шахматы есть?

– Нет, мальчик. Вчера продала последние. Хочешь шашки?

Продавщица ставит на прилавок коробочку с черными и белыми шашками. Черные – справа, белые – слева. Шашки мне не нужны.

– Мне нужны шахматы, – вздыхаю я.

– Заходи, мальчик, в начале следующего квартала.

Выхожу из магазина и бреду обратно. Устал, очень хочется есть. А до дома далеко.

Поселок кончился. Пора сворачивать на тропку через поле. Поле кажется бесконечным. Над ним нависла большая сизая туча. Будет метель.

Шахматы не купил и неизвестно теперь, когда куплю. Так обидно.

– Эге. Никак пехота нюни распустила? – говорит кто–то весело.

Поднимаю голову. Рядом стоит матрос. Настоящий матрос! Бушлат, распахнутый на груди, темно – синяя блуза, тельняшка и брюки клеш. Только вместо бескозырки – черная шапка–ушанка с красной звездочкой.

Солдат вижу чуть ли не каждый день. Но матроса здесь, в центре России, никогда не встречал.

– Да ты купался, что ли? – матрос щупает мое мокрое пальто. – Так дело не пойдет. Пошли греться. Тут недалеко. Вон наши корабли на колесах.

Он берет меня за руку и ведет за собой. Ладонь большая и жесткая.

У товарных вагонов–теплушек матросы сколачивают доски. А я принял их за железнодорожников. Чуть в стороне стоит часовой.

– Опять, Никифоров, мальца тащишь, – говорит он моему спутнику. Тот, не отвечая, подходит к одной из теплушек, отодвигает в сторону дверь и, подхватив меня под мышки, ставит наверх.

В вагоне тепло и шумно.В центре топится буржуйка. Деревянные нары в два этажа. На них и на низких скамейках вокруг печки сидят матросы. Некоторые лишь в одних тельняшках. Дым синим туманом густо висит в воздухе.

При нашем появлении шум немного стихает.

– Никифоров опять салажонка привел, – смеется кто–то.

– Надо его в детский сад списать. Такая нянька пропадает, – вторит другой.

Никифоров невозмутимо движением ладони спихивает кого–то со скамейки и сажает меня.

– Раздевайся, – командует он.

Я снимаю шапку и пальто.

– Всё снимай, – командует Никифоров и сдергивает с меня рубашку. Я торопливо расшнуровываю ботинки. Снимаю штаны, чулки. Никифоров натягивает на меня тельняшку. Толстую и почти до пяток. Он набрасывает мне на ноги бушлат. Я быстро согрелся.

– Держи, – говорит Никифоров. И у меня на коленях оказывается большая алюминиевая миска, полная макарон с молотым мясом. Сверху лежит ломоть хлеба.

Досыта я ел только до войны. Горячие макароны пахнут чем–то знакомым, позабытым. Стараюсь, однако, не жадничать, не спешить.

После того, как миска начисто вытерта куском хлеба, получаю еще кружку компота. На дне сладкие ягоды изюма.

– Подкрепился, браток, – хлопает меня по спине сидящий рядом матрос. – Откуда будешь?

– Из Ленинграда. Мы эвакуированные.

– С кем живешь? Чай, с мамкой?

– Да, с мамой.

– А батя на фронте?

– На фронте.

– Значит, фрицев бьет. Хорошо. Чего пишет?

– Папа не пишет. Он пропал без вести.

Матрос пододвигается ближе к печке, открывает заслонку и подбрасывает несколько мелко наколотых дощечек. Огонь освещает его лицо в крупных рябинках, чуть раскосые черные глаза и темные с сединой волосы. Закрыв заслонку, матрос медленно выпрямляется.

– Что значит «пропал без вести»? – оглядывается он на меня. – Вон, твой приятель Никифоров тоже без вести пропадал. И нашелся. Целехонький. И батька твой найдется. Может, нашелся давно, да вы с мамкой уехали. Сейчас, точнее, вы без вести пропали. А?

Такое мне никогда не приходило в голову – надо маме сказать. Я смотрю на Никифорова – тот улыбается – нет, нельзя не поверить матросу.

– Сегодня куда ходил? – продолжает он расспрашивать.

Я рассказываю, что ходил в Кружилин поселок, хотел купить шахматы, но в магазине их нет, будут в следующем квартале.

– Ишь ты. В следующем квартале… – матрос почему–то качает головой. – Где мы будем в том квартале? А, Никифоров?

Никифоров молча пожимает плечами.

– Ты что же, в шахматы играть умеешь?

– Умею. Только немного, – отвечаю я. – Дяденька, а вы на фронт, на море?

– Это, браток, военная тайна. Знает ее только наш адмирал. Другим не положено, – говорит матрос, проведя рукой по моей голове. – Тебе, однако, домой не пора? Поди мамка ищет…

Я знаю, что пора. А хочется остаться. Попросить бы показать автомат. Расспросить про военные корабли… Но хорошо понимаю, что у военных свои важные дела и мешать им не надо.

Одежда высохла и приятно греет тело. Натягиваю пальто и шапку.

– До свидания, – говорю всем. – Спасибо.

– Прощай, хлопчик.

– До встречи в Ленинграде, – бойко говорю я.

– Будь здоров, – разноголосо раздается в ответ. Кто– то хлопает меня по плечу, кто – то по спине. Поправляют шапку. Двери теплушки открываются. На улице темно, медленно падают снежинки. Никифоров соскакивает вниз и меня подают ему.

– До свидания, – повторяю я, уже стоя на земле и задрав голову к дверям вагона. Затем поворачиваюсь, чтобы идти.

– Постой, браток, – слышу вдруг знакомый голос моего собеседника. – Возьми–ка на память наши флотские, – он наклоняется и протягивает мне полотняный мешочек.

– Спасибо, дядя матрос, – отвечаю я и хочу посмотреть, что находится в мешочке. Но Никифоров берет меня за руку и отводит от вагонов. Доходим до часового.

– Дальше мне нельзя уходить, – говорит Никифоров. – Понимаешь, брат, служба.

– Понимаю, – киваю я. – Я сам дойду. Здесь по рельсам близко.

– Ну и хорошо, что понимаешь. Прощай. Мать слушайся. – И он протягивает мне руку. Я кладу свою ладонь на его. Мы по–мужски пожимаем друг другу руки. Никифоров разворачивает меня и слегка толкает в спину.

Отойдя немного по шпалам, оборачиваюсь и вижу, как он прикуривает у часового. Иду дальше, затем опять оглядываюсь. Вижу чернеющие фигуры часового и Никифорова. Потом оба скрываются в сгущающихся сумерках. Только вагоны долго темнеют сквозь падающий снег.

Домой прихожу, когда ходики показывают половину восьмого. Не раздеваясь, пытаюсь развязать узел на тонкой плетеной веревке, связывающей горловину мешка. Узел какой–то странный – наверное, морской. Дергаю за один кончик веревки, за другой – ничего не получается. И только когда дернул за оба, узел легко распустился. Полотно осело, и в руках у меня оказался согнутый вчетверо лист картона. Раскрываю его. Картон разделен на темно–синие и белые квадраты – шахматная доска. Не смея поверить, быстро запускаю руку в мешок и достаю горсть шахматных фигур. Фигуры самодельные, вырезаны из дерева и окрашены в черный и яркий морковный цвета. Особенно хороши кони – с круто изогнутыми шеями.

Вот это подарок! Шахматы! И какие!

Расставляю фигурки на доске и любуюсь ими. Сначала с одной стороны, потом с другой, затем – сбоку. Отхожу немного и любуюсь издали.

Пора однако разогревать ужин и садиться за уроки. Скоро должна прийти с работы мать, а у меня ничего не готово. Беру мешочек из–под шахмат. И вижу: что–то на нем написано крупными синими буквами. Распрямляю полотно и читаю: «Старшина 2 – й статьи И.П. Федоров».

Перечитал я рассказ в журнале и с удовольствием убедился, что в тексте не изменили ни строчки. И это – при тогдашних, довольно суровых, условиях публикаций – было уже само по себе знаком качества. Я радовался, ты был окрылен – и никто не знал, какие еще впереди ждут испытания.

Словно дождавшись момента, когда ты воспрянул духом, собравшись посвятить свой вынужденный досуг неожиданно открывшейся возможности творить, коварная судьба обрушила на тебя новое несчастье – инсульт. Ты стойко перенес и это, выкарабкался, но она лишила тебя речи, наградив частичным параличом левой руки и ноги.

Потянулись дни, недели, месяцы реабилитации. Ты заново, как малое дитя, учился произносить звуки, собирать их в слова, вспоминать значение с трудом произносимого слóва… Нетвердой рукой рисовал буквы, складывал их в слова… Заново учился ходить, волоча левую ногу. В разговоре с тобой по телефону этаким пунктиром шли то длинные, то короткие паузы – по этому поводу ты сказал посмеиваясь: «Де–ффект… про… вод–ной… сс–вя–зи… Ни–чче–го… отт… ре… мон–тируем!».

Навещая тебя, я видел воочию, какого труда тебе стоили каждый шаг, каждое произнесенное, каждое прочитанное, каждое написанное слово. И радовался твоему упорству, твоей вере, что ты выйдешь победителем и из этой передряги и вернешь всё, чем обладал раньше. После санаторного лечения в Сестрорецке – чистый воздух, прогулки, неплохое питание, хорошие условия в новоотстроенном корпусе – ты уже чувствовал себя много лучше и выглядел победителем.

И когда ты собрался отправиться к морю, на юг, мои сомнения – можно ли тебе совершать перелет? – ты развеял, ответив, что прошел медкомиссию и лечащий врач не возражает. Вполне понятно было твое стремление вырваться из привычной обстановки, побыть одному – и именно в том месте, где ласкает слух шум морского прибоя.

В начале апреля (у Черного моря была весна, груши и персики – в цвету) я получил от тебя письмо, полное надежд на лучшее. Радовал сам вид знакомых строчек. Кое–где буквы несколько налезали одна на другую, но почерк… Тебе удалось полностью восстановить свой почерк!

Ты писал, что перелет прошел благополучно и что очень тепло приняла тебя семья старого приятеля и ты лишен всяких забот. «Теперь только и писать. Но от обилия впечатлений, от воздуха, от моря бездельничаю и, будем говорить, «отдыхаю».

Это письмо твое было последним. Последними стали и весна у синего моря, и планы набраться сил, начать жизнь заново. И там же, над морем, лег ты в ту землю, которая вскоре станет вовсе чужой, перешедшей к другим правителям. А мне не удалось проводить тебя в последний путь. И нет у смертного возможностей к тому, чтобы понять, почему Провидение поставило точку, на взлете лишив жизни человека честного, увлеченного, преданного своему делу, и, может быть, одного из интереснейших писателей, который мог бы посвятить всего себя тому предмету, который он хорошо знал – ведь у него за плечами был немалый опыт плавания в разных широтах и общения с многими людьми.

Горько от печальной жизненной истории прекрасного человека, который был из тех, кто заслуживал лучшей доли.

2011