Текст книги "Восхождение"

– Вот что, Паша, – как можно мягче сказал он, – если позволишь, я хотел бы поделиться кое-каким опытом.

– Да, конечно, – кивнул Маркин.

– Когда я задумал всю эту историю с Андоррой, то несколько месяцев не вылезал из библиотеки, изучая прошлое страны, обычаи ее народа и тому подобное. Зато потом чувствовал себя, как рыба в воде. Я это к тому, что раз ты идешь в стан фашистов, то тебе надо разобраться в истории появления этой партии, прочитать их программные документы, знать не только имена, но и биографии их вождей. Что ты, например, знаешь о каудильо Франко?

– Только то, что он генерал и что довольно долго служил в Марокко.

– Вот видишь… С таким багажом представлять такую солидную газету, как «Вести Андорры», как-то неудобно.

– Так что же делать? – растерялся Маркин.

– Я тебя выручу. Иди-ка, брат, сюда, – поманил он Маркина к книжному стеллажу. – Дело в том, что у меня есть один знакомый фашист. Зовут его Франциско Рамос. Я-то его знал как прекрасного цирюльника, но каким-то образом он стал фашистской шишкой и так этим гордится, что не приведи бог напомнить ему о прежней профессии. Так вот он, видимо, надеясь пополнить ряды партии бароном Скосыревым, привез мне кучу газет, книг и журналов, чтобы я, так сказать, просветился и стал сторонником Франко. Кое-что из этой, с позволения сказать, литературы, я прочитал и, вопреки ожиданиям Рамоса, стал убежденным антифашистом. Но знать эту муть надо! Возьми, дорогой друг, этот портфель – не удивляйся, эту печатную продукцию я получил вместе с портфелем – и, если так можно выразиться, идейно вооружись.

– Вот спасибо, так спасибо! – искренне поблагодарил его Маркин. – Как тут не вспомнить нашу старинную пословицу: «Не зная броду, не суйся в воду»! А я чуть было не сунулся. Ну, ничего, теперь-то я так вооружусь, что сойду у Франко за профессора фашистских наук.

– С Богом! – неожиданно перекрестил его Скосырев. – И, пожалуйста, поаккуратнее. Там ведь стреляют, а пуля, как известно, дура – летит, как ей вздумается.

Глава ХVII

Начал Маркин с биографии Франко. Ему очень хотелось понять, как такие неприметные люди, как Франко, Гитлер и Муссолини, к тому же не имеющие не то что семи, а и одной пяди во лбу, становятся фюрерами, дуче и каудильо. Почему за каким-нибудь ефрейтором или страдающим комплексом коротышки Наполеона, выходцем из так называемого среднего класса идут миллионы простых людей, и не только простых, но и по-настоящему великих? Ведь сказал же Сальвадор Дали о Франко вошедшие в историю слова: «Я пришел к выводу, что он святой».

– Ничего себе святой! – возмущался Маркин. – По уши в крови – и святой. Слепые они, что ли, все эти гении? А правая рука папы кардинал Бланко, он что, не в курсе того, сколько испанцев загубил Франко?! Конечно же, в курсе и тем не менее провозгласил на весь католический мир: «Господь явил безмерную милость, послав нам исключительного каудильо, и мы расцениваем это как дар, посланный провидением для воистину великих целей».

Так что же это за дар, который провидение послало гордым испанцам?

Этот, с позволения сказать, дар появился на свет в 1892 году в заштатном городке Эль-Ферроль, расположенном в северо-западной части Галисии. Единственной достопримечательностью Эль-Ферроля была небольшая военно-морская база, которая кормила все немногочисленное население города – другой работы просто не было. Служил в администрации базы и отец будущего каудильо, а до него и дед.

Когда Маркин наткнулся на публикацию о том, что дед, который служил по финансовой части и которого частенько видели неподалеку от синагоги, настоял на том, чтобы его внуку дали имя Франциско Франко Баамонте, то подпрыгнул чуть ли не до потолка.

– Ничего себе, фортель! – изумился он. – Ведь Франко и Баамонте в Испании самые распространенные еврейские фамилии, ну, как, скажем, в России Рабинович или Абрамович. Неужели Франко еврей? Тогда как же с ним общается Гитлер, который евреев на дух не переносит? Нет, не может быть, – уговаривал он сам себя. – Франко не может быть евреем по определению, за евреем католики ни за что бы не пошли. Да? – остановил он сам себя. – Тогда почему в православной России христиане пошли за евреем Троцким и на четверть евреем Лениным?

А может быть, Франко выкрест, может быть, он принял христианство и стал примерным католиком? Тогда почему не изменил фамилию? Ведь в России многие Рабиновичи и Абрамовичи, которые перешли в христианство, взяли русские фамилии.

Не исключен и другой вариант: для окружающих он стал католиком, а в душе как был, так и остался иудеем. Не зря же умные люди говорят: пострадать, а потом подняться на вершину – для иудея первое дело. А ведь в Средние века в Испании им досталось по первое число: массовая резня и бесчисленные погромы были обычным делом.

И при всем при том, как тут не вспомнить историю испанского короля того времени, который в беседе со своим министром финансов, а им был еврей, спросил: «Открой мне, старик, загадку вашего племени. Вас бьют, уничтожают, гонят вон, а вы, безропотно все это принимая, каким-то странным образом поднимаетесь с колен и добираетесь не только до больших денег, но и до власти. Вот ты, например, не только министр финансов, но и чуть ли не мой тесть: ведь твоя дочь – моя официальная фаворитка, и именно с ней я появляюсь на всевозможных балах, пирах и приемах. Как это случилось? Неужели в королевстве нет ни одной достойной меня испанки? Неужели в Испании не найдется какого-нибудь идальго, который бы умел считать деньги?»

И вот что ответил старик. «Мы, как обезьяны, – сказал он. – Многие века нас сбрасывают с деревьев, но всех не сбросить. Хотя бы одна, да останется, и, цепляясь за ее хвост, мы снова поднимаемся к вершинам».

– Значит, все дело во взаимовыручке, – сделал вывод Маркин, – в умении подставлять плечо и не завидовать успехам соседа, а радоваться его удачам. Нам бы так, русским-то, – крякнул он от досады, – а то ведь в поговорку вошло совсем другое: самая большая радость для русского мужика, когда до него доходит весть, что у соседа сдохла корова или сгорела хата. Так, ладно, – достал он очередную подшивку газет, – займемся-ка лучше нашим Франциско. О чем он тогда мечтал, к чему стремился?

Оказывается, юный Франциско, который из-за своей болезненности и худобы имел прозвище «спичечка», мечтал стать моряком и даже пытался поступить во Флотский колледж, но с треском провалил экзамены. Иной карьеры, кроме военной, он для себя не представлял, поэтому в четырнадцатилетнем возрасте отправился в Толедо, где располагалось Военно-пехотное училище. Поступил он в училище без проблем, но лиха хлебнул сверх всякой меры. То, что позже стали называть дедовщиной, в училище не то что процветало, а было нормой жизни. Кадеты старших курсов издевались над новичками и унижали их, если так можно выразиться, по полной программе. Но больше всех доставалось низкорослому и худому, как щепка, Франциско: он даже не мог упражняться с обыкновенной винтовкой, и ради него пришлось изуродовать добротный карабин, укоротив ствол на целых пятнадцать сантиметров.

Худо-бедно, но через три года он сдал выпускные экзамены и получил звание лейтенанта. Франциско рвался на войну, рвался в Марокко, где рифские племена подняли восстание против испанцев. И вот что удивительно: будучи весьма посредственным кадетом, Франциско Франко стал прекрасным офицером и грамотным командиром: очередные звания он получал вне очереди, а ордена и медали сыпались на него, как из рога изобилия.

Путь от лейтенанта до майора он прошел за шесть лет, а потом, командуя известным своей жестокостью Испанским легионом, Франко стал генералом, причем самым молодым в Европе. И надо же случиться такому совпадению: в те дни, когда галисийские газеты, захлебываясь от восторга, поздравляли своего земляка с высоким званием, родной брат Франко майор Рамон, если так можно выразиться, обскакал младшего: о нем писали не только галисийские, но и все центральные газеты. Дело в том, что Рамон совершил беспримерный по тем временам подвиг, его даже стали называть Христофором Колумбом ХХ века: на утлой летающей лодчонке «Плюс ультра» он пересек Южную Атлантику и приземлился в Аргентине.

Новоиспеченный генерал нисколько не ревновал к славе Рамона, больше того, он гордился тем, что его брат стал национальным героем. Но еще больше он гордился новым назначением: в 1927-м Франко стал начальником Генеральной военной академии, которая только что была открыта в Сарагосе.

Как ни странно, газеты той поры уделяли немало внимания жизни академии. Пока Маркин читал о том, как спешно достраивались казармы и учебные классы, как Франко сочинял десять заповедей, по которым должны жить курсанты, он чуть ли не засыпал от скуки. Но вдруг Маркин наткнулся на такую необычную публикацию, что сон как рукой сняло!

Оказывается, начальник академии генерал Франко лично проверял экипировку уходящих в город курсантов. И речь шла не о галстуках или отутюженных брюках, а о… презервативах. Причем, учитывая горячий испанский темперамент, он требовал, чтобы в кармане курсанта было не менее двух-трех презервативов. Он даже не стеснялся устраивать проверки, если так можно выразиться, сексуального снаряжения курсантов прямо на улицах города: остановив молодого человека на людном перекрестке, Франко требовал показать, как он говорил, предохранительную экипировку и, если ее не было, возвращал курсанта в казарму и строго наказывал. А в своей публичной речи по случаю очередного выпуска Франко не постеснялся причислить к своим заслугам перед Родиной искоренение венерических болезней среди курсантов.

О другой проблеме начальник академии предпочитал помалкивать, но она существовала. Решил ее Франко довольно просто: в каждой комнате, где жили курсанты, он приказал поставить не по две, а по три койки. «Это для того, чтобы они тут не переженились», – заявил он.

То ли потому, что у Франко было много свободного времени, и он стал читать антикоминтерновский журнал «Антан интернасьональ», то ли в силу склонности к авторитаризму, но именно в эти годы в нем стали крепнуть антикоммунистические настроения. Одним из основателей журнала был русский белоэмигрант Георгий Лодыженский, который ненавидел большевизм и восхвалял успехи фашизма. Генерал Франко так проникся этими идеями, что пришел к решительному выводу: испанские левые служат интересам Коминтерна, и если их не остановить, то они превратят Испанию в дурную копию большевистской России.

А вот Рамон Франко решительно примкнул к левым. Он стал таким воинственным республиканцем, что во время мятежа 1930 года пролетел над королевским дворцом, намереваясь сбросить на него бомбы. Остановило Рамона только то, что в прилегающем к дворцу парке гуляло много народа и он не хотел, чтобы пострадали ни в чем не повинные люди. Но от ареста это его не спасло. Если учесть, что другие зачинщики мятежа были расстреляны, то и жизнь Рамона повисла на волоске. Как это ни странно, его брат Франциско палец о палец не ударил, чтобы спасти Рамона. К счастью, он спас себя сам: Рамон сумел совершить побег из тюрьмы и скрылся во Франции.

Этот поступок, а вернее, отсутствие какого-то бы ни было поступка со стороны генерала Франко и показательное безразличие к судьбе мятежника, кем бы он при этом ни был – братом или национальным героем, было оценено руководством, и Франко назначили начальником Генерального штаба. Это очень высокая должность, ведь теперь было достаточно одного слова Франко, чтобы армия разнесла в щепки все завоевания республиканцев.

Но начальник Генштаба еще не решил, как ему действовать: он пока что лавировал и осторожничал, не отдавая предпочтения ни правым, ни левым. А когда в одной из газет появились предположения о подготовке Франко военного переворота, он в той же газете ответил: «Я не строю заговоров и не собираюсь этого делать». «Никогда?» – уточнил корреспондент. «Пока для Испании не существует коммунистической опасности», – ответил Франко.

– Существенное, очень существенное дополнение, – отметил для себя Маркин. – Значит, как только на выборах в кортесы победил Народный фронт, Франко решил, что это первый шаг по реализации плана Коминтерна и что в Испании вот-вот будет установлен коммунистический режим. А что, вполне возможное дело, компартия была довольно сильной и вполне могла подмять под себя все остальные. Не зря же Франко, потеряв осторожность, стал призывать к установлению военного положения.

Не получилось… Республиканцы были еще сильны: в результате Франко сняли с поста начальника Генштаба и отправили командовать гарнизоном на Канарских островах. Ссылка? Хоть и почетная, но, конечно же, ссылка. Правда, Франко и в этом случае успел хлопнуть дверью. В своем прощальном интервью он решительно заявил: «Как бы ни складывались обстоятельства в Мадриде, в одном могу вас уверить: там, где буду я, коммунизма не будет!»

Когда его пароход швартовался в Лас-Пальмасе, Франко с удовлетворением отметил, что его встречает огромная толпа, а оркестры наигрывают чем-то знакомую мелодию.

– Где же я ее слышал? – спускаясь по трапу, размышлял он. – Марш – не марш, гимн – не гимн. Стоп! – чуть не споткнулся он. – Гимн. Конечно же, гимн. Это «Интернационал», коммунистический гимн. И слышал я его в Астурии, когда пришлось стрелять, чтобы подавить восстание горняков. А вот и плакаты, – усмехнулся он. – «Долой палача Астурии!» – это про меня. Ну, ничего, выкормыши Москвы, вы еще у меня попляшете! – погрозил он толпе и сел в автомобиль.

На некоторое время Испания о Франко забыла. А он, томясь от безделья, занялся гольфом и изучением английского языка. И еще он много ел. За время пребывания на Канарах Франко так безобразно растолстел, что узнать в нем «спичечку» стало просто невозможно.

Тем временем в Мадриде подули новые ветры и, памятуя о том, что когда-то Франко блестяще проявил себя в Марокко, его назначили Верховным комиссаром Марокко.

Это было большой ошибкой! Не надо было отправлять честолюбивого генерала к батальонам, которые помнили и любили его как храброго и удачливого командира. Об этом республиканские вожди не раз пожалели, но было поздно: по радио прозвучали перевернувшие историю Испании слова: «Над всей Испанией безоблачное небо». И полилась кровь, полилась очень большая кровь.

– Так вот с кем мне придется иметь дело, – размышлял Маркин. – Гусь он, конечно, тот еще, но и мы не лыком шиты. То, что он так люто ненавидит коммунистов, это хорошо. Мы тоже не питаем к ним дружеских чувств: хлебнули от поклонников «Интернационала» по первое число.

И вот каких-то две недели спустя в штабе Франко появился элегантный, с ярко выраженной армейской выправкой, корреспондент «Вестей Андорры». Прежде всего, Пабло Маркин – так его называли на испанский манер – представился одному из главных идеологов фалангистов Франциско Рамосу. Он передал бывшему цирюльнику письмо от его старого клиента барона Скосырева и в качестве сувенира небольшую коробочку с короной на крышке. Когда Рамос увидел эту коробочку, всю его напыщенность и спесь как ветром сдуло!

– Ну, барон! Ну, молодец! – вскочил он и подбежал к окну заставленного антикварной мебелью кабинета. – И как он об этом узнал? Ведь ни одна живая душа не ведает о том, что я коллекционирую часы. А барон узнал! И что он прислал?! Он прислал то, чего так не хватало в моей коллекции: настоящий «Ролекс» в платиновом корпусе, – вертел он так и эдак сверкающие каким-то глубинным блеском часы. – В золотом корпусе у меня есть, в титановом есть, а вот в платиновом не было. Их и сделано-то было штук десять, не больше…Та-ак, а теперь почитаем, что он мне пишет, – развернул Рамос запечатанный сургучом конверт.

Пока изнывающий от счастья цирюльник читал послание своего старого клиента, Маркин, едва сдерживая скептическую улыбку, разглядывал его кабинет. Как и все не державшие в руках боевого оружия люди, дорвавшийся до власти фалангист увешал стены кабинета пистолетами, винтовками и карабинами, а на подоконники поставил ручные пулеметы. Даже чернильница роскошного письменного прибора была сделана из гранаты. А портрет каудильо Франко, написанный в полный рост, был обрамлен дамасскими клинками.

«Черт бы их побрал, этих коротышек! – ругнулся про себя Маркин. – Что Франко, что Рамос, они же всю жизнь доказывают окружающим, что ничем не уступают гренадерам, и потому ломают, крушат и крови проливают куда больше, нежели нормальные люди. Эти себя еще покажут, – со злостью подумал он, – и кровушки испанской прольют столько, что красным станет их прославленный Гвадалквивир».

– Что это с вами? – закончив чтение письма, подошел вплотную к нему Рамос.

– Ничего, – развел руками Маркин.

– Как это, ничего? А шрам? Откуда он у вас? И почему ни с того ни с сего он стал красным?

– Ах, шра-а-м, – улыбнулся Маркин. – Так это давнее дело. Я уж и думать о нем забыл. Летом 1919-го, во время атаки, какой-то буденновец рубанул меня по лбу. Хилый был, видно, рубака, потому что череп удар выдержал, а вот кожу рассекло основательно: пришлось даже зашивать. В полевых условиях это сделали кое-как – вот шрам и остался.

– Так вы воевали против коммунистов?

– Еще как!

– Вот и мы воюем против коммунистов. Вы им проиграли. А мы не проиграем! Ни за что не проиграем! – рассек он воображаемой саблей воздух. – Потому что они – порождение дьявола, а все, что рождено духом зла, должно быть уничтожено. Вы согласны?

– Согласен, – кивнул Маркин. – Попадись вы им в руки, они ведь вас тоже не пожалеют. Я-то это знаю. Вы не представляете, сколько народу расстреляли большевики в России, расстреляли только за то, что эти люди были родом из дворян, носили погоны или рясу священника… А почему шрам стал красным? Это от волнения, – решил соврать Маркин. На самом деле шрам наливался кровью только тогда, когда Павел злился или серьезно возмущался. – Что ни говорите, а представлять свободную Андорру – дело серьезное, не моргнув глазом, продолжал он. – К тому же у нас нет армии. Не дай бог, какое-то неловкое движение – и что коммунисты, что фалангисты сотрут нас в порошок.

– Коммунистов не бойтесь, – привстав на цыпочки, похлопал его по плечу Рамос. – Мы вас в обиду не дадим. Если, конечно, не станете им помогать! – сузил он глаза. – И не будете ставить палки в колеса нам.

– Какие палки, какая помощь! – искренне возмутился Маркин, при этом шрам стал багрово-красным. – Я вас уверяю, что ни один наш пастух не запишется в войско республиканцев, им сейчас не до этого: наши пастухи медленно, но верно выбиваются в предприниматели.

– А вот это – дело. Это хорошее дело, – одобрительно кивнул Рамос. – Когда у человека есть собственность, он никогда не станет бастовать, ходить на демонстрации и митинговать. Митинги и демонстрации – это удел голодранцев, лентяев и бездельников. Самое странное, эти люмпенизированные оборванцы почему-то считают, что другие люди, те, которые в поте лица добывали свой хлеб и сделали какое-никакое состояние, должны с этой голью перекатной поделиться, то есть просто так отдать нажитое упорным трудом. А не отдадут добром – отнимем: так говорят их идеологи-коммунисты. Вот вам, выкусите-ка! – сделал он своими крохотными пальчиками миниатюрную фигу. – Протянете руки за чужим добром – оторвем эти руки, к чертовой матери! – неожиданно сильно стукнул он своим кулачком по столу. Вы согласны? – снова спросил он.

– Еще как согласен! – поддержал его Маркин. – В России-то у нас не только все отобрали, но и вынудили бежать за границу.

– Значит, вы с нами? – протянул Рамос маленькую, но неожиданно сильную руку.

– Конечно, с вами, – пожал его руку Маркин. – Но как журналист, – понизил он голос, – я подчеркиваю, как журналист демонстрировать свои симпатии открыто я не имею права. Иначе на нас тут же набросятся страны, которые заявили о политике невмешательства во внутренние дела Испании, а это, как известно, Англия, Франция и США. Я уж не говорю о Лиге Наций, которая гарантирует нашу независимость и пока что стоит на защите таких малых государств, как наша Андорра. Поэтому, с вашего позволения, я буду писать не только о том, как по-рыцарски благородно ведут себя солдаты Франко, но и о том, что воевать в белых перчатках невозможно и без крови на войне не обойтись. Вы согласны? – решил он воспользоваться присказкой Рамоса.

– Согласен, – поняв его ход, улыбнулся Рамос. – Но… в разумных переделах, – наставительно поднял он наманикюренный пальчик. – Все, что касается того, что делается, как вы сказали, без белых перчаток, не должно создавать впечатления о наших солдатах как о варварах и кровавых маньяках.

– В разумных пределах, все будет в разумных пределах, – погладил заметно побелевший шрам Павел. – Я только просил бы выдать мне такое удостоверение, которое не ограничивало бы свободу передвижения, то есть чтобы я мог посещать и дивизионные штабы, и траншеи на передовой.

– Об этом можете не беспокоиться, такой пропуск-вездеход у вас будет… А теперь о другом. Когда вы думаете вернуться в Андорру?

– Я не знаю, – пожал плечами Маркин. – Ну, наверное, через неделю-другую, во всяком случае, не раньше, чем соберу достаточно много материала.

– Перед отъездом обязательно зайдите ко мне, – подошел к настенному шкафчику Рамос. – У меня к вам будет маленькая просьба, – достал он тускло блеснувший флакон. – Дело в том, что я хочу отблагодарить барона Скосырева за его бесценную посылку, тем более что в письме он намекает на то, что приличного одеколона в Андорре достать невозможно. А я в свое время, – горделиво улыбнулся он, – как бы это сказать поделикатнее, – ласково поглаживая флакон, чуть ли не пел Рамос, – приучил его к таким ароматам, каких в продаже просто не бывает: ведь этот одеколон я делал сам.

Короче говоря, хотя мои запасы и не бездонны, для барона Скосырева что-нибудь найдется. Этот флакон, – поймал он им солнечный луч, который тут же превратился в миниатюрную радугу, – я попрошу вас передать из рук в руки президенту Андорры. И напомните ему, что это я, Франциско Рамос, несколько лет назад предсказал барону необычную судьбу. Как только я его увидел, то сразу понял, что у таких людей, как он, особое предназначение. Как видите, я не ошибся! Могло ли прийти в голову штабс-капитану разбитой белой армии, что он станет президентом Андорры?! Да ни за что на свете, такое не может привидеться и во сне. А я, как только его увидел, сразу понял, что передо мной человек исключительной судьбы.