Текст книги "Живица. Исход"

Иногда вечерами у Анны засиживалась Римма. В такие минуты она бывала иной. Анна замечала, что Римма тогда много смеется и пустословит, когда на душе у нее тяжело. В гостях у Анны она обычно забиралась на кровать с ногами, прижималась спиной к горячей стене подтопка, вязала один и тот же рукав какой-то чудо-кофты – и молчала. Но если охватывала тоска, она превращалась в хохотушку и тогда уже без умолку говорила обо всем на свете.

Анна сидела за столом – писала планы.

– Аня, знаешь, я, наверное, скоро уеду, махну в Среднюю Азию… Не нравится мне здесь, да и с матерью не ладим – старая песня на новый лад. – Римма вздохнула и отложила вязанье на колени.

– Не выдумывай, что тебе там? Никого, одна.

– А я и здесь одна… Устроюсь работать, попытаюсь заочно доучиться. А то ни в тех, ни в этих. Два курса окончила да и выскочила замуж… и ни образования, ни мужа. Но учителем не буду, не хочу. Не выйдет из меня учителя.

– Почему ты так думаешь? – Улыбнувшись, Анна повернулась к Римме.

– Да так. Нет педагогической солидности. Мне бы официанткой работать… или в цирке – на зебре верхом. Вот и поеду в Ташкент – в чайхане шашлыки подавать… А за что это тебя в приказе похвалили? – спросила неожиданно.

Анна смущенно усмехнулась:

– Вот, за мероприятие похвалили, а за низкую успеваемость опять оговорили.

– Чудачка! Да ты не ставь двойки!

– А что ставить, если не хотят учиться?

– Заставь… Впрочем, да, что значит – заставь. Нельзя заставить. Необходима общая атмосфера, общая заинтересованность. – Римма помолчала, как бы взвешивая, а то ли она говорит. – Ань, слушай, брось ты к чертям эту дурацкую работу!.. Да и какой ты педагог? Я понимаю так: если учитель входит в класс и ученики не замирают от страха или уважения перед ним, то это не учитель, пиши пропало. В учителе должно быть что-то магическое… Или как Людмила Станиславовна – гроза. А ты – сама как школьница. Пионервожатой, куда бы ни шло…

Дела в школе у Анны шли не хуже, чем у других, но в душе она уже не раз ругала и себя, и работу, поэтому слушала Римму почти равнодушно.

– Мать однажды говорила, что ты для учителя слишком прозаична, обыденна, простовата. – Сдержанно зевнув, Римма добавила: – Правда, я ей не всегда верю, но ведь и она бывает права… Вот смотрю: ты день и ночь занята школой, а она и к урокам не готовится.

– Ну а что, по-твоему, мне делать? – нехотя всё же попытала Анна.

– Не знаю. Я на твоем месте ушла бы из школы – на год, на два, на три.

– Об этом я уже не раз думала. Но уход – не выход. Надо бы повышать общее образование, вот что. – Анна озабоченно вздохнула, поднялась подогреть чайку. – Я ведь даже среди вас какая-то недотепа, недоразвитая.

Римма весело засмеялась.

– Нет, Аня, милая, разницы между нами нет. Разница лишь в том, что мы родились и жили в городе, а ты – в деревне. Мы самые что ни на есть болтливенькие и суетливенькие, языки, знаешь, по-газетному подвешены – и вся любовь. Пройдет год-два, и ты…

– Нет. – Анна досадливо усмехнулась. – Мама-старенькая говорила: с посконным-то рылом да в калачный ряд… Знать, мало закончить педучилище. Нет, Римма, ты во многом права, жаль, что уезжать собираешься. Хорошая ты подруга, привыкла я к тебе…

Вскоре Римма действительно уехала – невесть куда.

Весна застала врасплох…

За первую неделю апреля высокие сугробы потяжелели и оплыли. Разлилось, хоть на лодке плыви.

Как-то зашли перелетихинские бабы: тревожно-грустные, они так и не стали похожи на строителей. Повздыхали, пожаловались, а уходя, Кирганиха сказала:

– Нет, Анна, дорога наладится – укатим. Как ни гоже, говорят, а дома лучше… Скоро, чай, и картошку садить.

– А так, как здесь, если вваливать, и дома сыт будешь, – воинственно заключила Настасья. – Уедем, попритчило бы весь и «Гэсстрой», живешь как в западне…

Анна кивала, соглашалась. Ей было жаль своих деревенских, так и не нашедших на чужой сторонке лучшей доли. Невольно вспомнилась кем-то сложенная здесь и распеваемая частушка:

 
На «Гэсстрое» я работала,
Питалася водой!
Ни хрена не заработала,
Поехала домой…
 

* * *

Накануне Анна проводила экскурсию – весна взломала на Волге лед. Скрежеща и дробясь, льдины взлезали одна на другую, дыбились, как белые медведи, и, словно обнявшись, медленно уходили под воду.

– Лодка, Анна Петровна, лодка! – дружно закричали девочки.

Действительно, меж льдин затесало и несло лодку. От неожиданности Анна смутилась перед нахлынувшим желанием: сесть бы в эту лодку, и пусть несет и несет – далеко, за горизонты, к морю…

Вечерело. Уже и уборщица ушла из школы. Засиделась только Анна – проверяла сочинения в учительской. Проверяла и удивлялась – опять Волга коварная: по весне ушли под лед трактор и машина с мукой, утонула женщина – бригадой из Городка несли в мешках хлеб для столовой… Обо всем этом писали в сочинениях дети.

Оставалось несколько тетрадей, когда неожиданно вошел Виктор.

– Здравствуй, – дивясь, поздоровалась Анна. Она впервые оказалась с ним вот так, один на один, – и оробела.

– Салют, – ответил он и, слегка вскинув руку, прошел к застекленному шкафу, где на полках хранились подшивки давних педагогических журналов.

Анна отвлеклась от сочинений и в забытьи рассеянно смотрела ему в спину, а он – бесцельно перелистывал журналы. Но вдруг резко повернулся:

– Ну, что ты на меня так смотришь?! Затылку больно!

Анна вздрогнула и обмерла, точно ее уличили в чем-то нехорошем. Она попыталась что-то ответить, как-то объясниться, но окончательно смутилась.

– Ну, ну, я пошутил, – примиренчески сказал Виктор и сел рядом на кожаный диван. – Что ты проверяешь? – Он бесцеремонно взял одну из тетрадей. – «Волга весной» – это интересно, – оценил и небрежно отбросил тетрадь на стол. – Да, весной все цветет: и деревья, и Волга… и ты – цветешь. – Виктор нервно усмехнулся и вольготно откинулся на спинку дивана. – Вон ведь ты какая рыжая стала!

Анна механически прикрыла ладонью щеку, рассеянно возразив:

– Нет, я не рыжая – это веснушки… немного.

– Ну что ты закрылась, так и весну твою не видно.

Он поймал ее руку, твердо отвел от лица. Она хотела сказать решительно, но решительно не получилось:

– Не надо.

– Видишь, какая ты красивая, влюбиться можно, – сохраняя внешнее спокойствие, цедил Виктор и настойчиво влек Анну за руку.

«Смеется, бессовестный! И что смеешься!» – так хотелось с гневом укорить, но опять же лишь робко сказала:

– Не надо.

А он уже обхватил, сжал ее хрупкие плечи, привлек и поцеловал в сжатые губы. Она все же оттолкнула его в грудь.

– Уйди! – выкрикнула громко и, стыдясь, закрыла лицо ладошками. – Уйди, бессовестный, уйди! – тише повторила она, вздрогнув вся, и слезы сами собой поплыли по щекам. И на какое-то время охватило безволие…

Те же сильные руки толкали ее, казалось, в пропасть. Она прятала лицо и повторяла, как если бы и слов других не знала:

– Не надо…

А когда Анна окончательно рухнула в эту пропасть и открыла глаза, то прежде всего удивилась тому, что лежит на диване и что в учительской темно.

– Да что это такое на самом-то деле! – Она мгновенно вдруг отрезвела, рванула, как птица из рук ловца, но было уже поздно. И Анна лишь шумно вздохнула.

Несколько сочинений так и остались непроверенными.

* * *

Виктор приходил по ночам, как лис на жировку. Анна боялась и его, и уединения с ним, боялась посторонних глаз и языков, но изменить что-либо не могла. Она страдала, связь была для нее противной, неестественной, из души так и не ушло гадливое чувство, которое осталось после учительской. Лишь в забытьи это чувство как будто исчезало, тогда становилось жаль себя – и она плакала. Не раз решала: последняя уступка. Но приходил он, и она безропотно подчинялась.

Когда же Анна, точно проснувшись, почувствовала себя иной, женщиной, когда взглянула на свет иными, удивленными глазами, когда обновленная, как трава к солнцу, потянулась к Виктору – он неудержимо начал ускользать. Она встревожилась и сама уже искала встреч, а он уходил, как вода через сети. Наконец поняв, что обманута и теперь не нужна, Анна постаралась убедить себя, что во всем сама и виновата. А если виновата, значит, и заслужила, а если заслужила, стало быть, это и есть твой крест.

Даже при мысли о Викторе ей становилось стыдно – за себя.

Осыпалась черемуха, отзвенели колокольчики сирени – явилось лето. Не верилось, что учебный год закончен. Настало время учительских отпусков. Но Анна пока работала. Отбыв в школе тарифные часы, она днями и вечерами куковала в своей каморке: ждала от мира каких-то чудодейственных перемен, но их не было, перемены происходили, однако лишь внутри её самой.

Однажды ранним вечером на пару с хозяйкой она сидела возле дома на скамеечке. С Волги тянуло теплой сыростью и древесной прелью. Воздух на вкус казался кисловатым, но дышалось легко.

– Баишь, ваши домой уехали? – с погоды перевела разговор Мурашкина.

– Да, еще в апреле уехали. – Анна поморщилась, её слегка подташнивало. – Плохо, а тянет. Говорят, лучше ни картошке сидеть, зато дома.

– И то, знамо дело… А ты чаешь, что наши-те злятся? Думаешь, на приезжих? Нет. Люди все одинаки, Божии. Деревню, сады, землицу жаль. Мы ведь испокон веку здеся-тко жили, угодно и всего вдосталь. А теперь хошь не хошь, а всё рушится, разор…

– Зато гидростанцию построят.

– Построят… А вот озер, мужики калякают, не будет, поймы тоже, и рыбку изведут. Да что там… – Мурашкина вздохнула. – Не своя воля.

– А у нас вот, в Перелетихе, так… – Анна недоговорила, вздрогнула и оцепенела. Из мурашкинского проулка появился Виктор. Рядом с ним, нет, чуточку впереди шла девушка. Красивая прическа, красивое лицо и одета красиво. Виктор что-то говорил ей, как если бы оправдывался или заискивал…

– Ишь, что рожей, что одёжей – взяла, – сочувственно определила Мурашкина.

Анна как будто теперь только и поняла, что Виктор никогда не вернется и что оставаться работать в школе никак нельзя.

* * *

Спустя неделю она отправилась на Финский поселок – туда, где зимой по гриве курились палатки. Там уже построили два двухэтажных из брусьев дома, пять засыпных бараков и целую улицу стандартных финских домиков, поэтому и назвали поселок Финским.

В отделе кадров «Гэсстроя» ей предложили место в расчетной группе и секретарскую работу.

– А если желаете, можно и на объект, – сказал инспектор.

* * *

– Что это вы, Анна Петровна, год отработали – и в бега? – крайне удивленная, холодно спросила Людмила Станиславовна

– А я не бегу. – Внешне Анна была спокойна, но уклонилась от встречного взгляда. – Я перехожу на другую работу.

– Куда же это вы? Интересно знать.

– В бетонщицы.

– Ну, милая, какой же из вас бетонщик! Шутить изволите! – Она мгновенно переключилась на игривый тон: – Токарь, пекарь, кочегар.

– Какая из меня вышла учительница, такая выйдет и бетонщица.

Людмила Станиславовна насторожилась:

– Вы к чему это?

– К тому: ведь по моей вине из тридцати учащихся одного исключили, двое остались на осень, а остальные – обозлились.

– Ну, зачем так, Анна Петровна! Вы же прекрасно знаете, что четвертый класс – трудный и не так-то уж и плохо закончился ваш год. Нет, простите, это не главное!

В Анну точно плеснули кипятком.

– Что же главное?! Что? – Анна поджала губы и еще больше подчеркнуто закончила: – У вас всё не главное.

Людмила Станиславовна прищурилась, ответила броско, как бы принимая вызов:

– Однако можно подумать, что я лично или кто-то из моей семьи вас кровно оскорбили.

«Она все знает!» – вдруг поразила догадка; сердце екнуло, оборвалось и запостукивало где-то в животе. А директор, точно усмехаясь, размашисто, по-мужски подписала заявление.

– В районе получите трудовую книжку, там же через банк вам оформят денежный расчет. Но помните: вас могут задержать – не по-моему желанию, после училища положено отработать три года по направлению. Хотя и это не главное, – с иронией заключила она.

Но Анна уже не могла отвечать, молча взяла заявление и, как в полусне, вышла из кабинета.

Глава третья

Из отдела кадров с направлением Анна пришла к Соловьеву, к председателю постройкома. Встретил он приветливо, долго смотрел рассеянно, после чего, как будто спохватившись, резко сказал:

– Садитесь… Образование?.. Почему учителем не работаете? – Нахмурился. – Да, почему?

На этот вопрос Анна заранее обдумала ответ.

– В школе нет мест, построят новую – тогда и видно будет.

– Ишь ты, как вызубрила… Печатать не умеете. Семьи нет. Где живете?

– В Пестове, квартирую.

– Далеко. Пустая затея, не сможете работать.

– Как это? – Анна смотрела так робко и умоляюще, что Соловьев невольно усмехнулся.

– Так… Ведь придется и задерживаться, как начнем заседать, до ночи. – Он помолчал, побарабанил по столу пальцами. – Вот что, дорогуша, здесь при постройкоме есть комнатушка. Предназначена она для уборщицы, но наша уборщица с семьей в бараке, так что можно занять. Согласна?

Анна только головой тряхнула, так и задохнулась от счастья.

Он подошел к окну и увесисто постучал кулаком в раму. Из «козла» высунулся шофер.

– Володя, – распорядился Соловьев по-свойски, – перебрось эту девушку из Пестова, помоги, в тети-Машину комнатку… Зайдешь ко мне. – И председатель отчужденно сел за стол, как бы говоря с досадой: все, все – уходите…

Когда Анна, возбужденная переездом, вбежала в подъезд управления, она чуть не вскрикнула от неожиданности: со второго этажа по лестнице навстречу плыла та, которая «взяла и рожей, и одёжей».

Анна не могла сдвинуться с места, в упор смотрела на соперницу и ненавидела эту «смазливую кралю». А Ирина обошла ее, как обходят неодушевленный предмет, даже не обратила внимания, глазом не повела. И такой-то Анна почувствовала себя замарашкой, что от стыда и обиды перехватило дыхание.

«Вот она какая… – наконец опамятовавшись, подумала Анна. – Змеюга. Подколодная… Нет. Красивая».

В тысяча девятьсот сорок втором году по Ладоге Ирину вывезли из Ленинграда – тогда ей исполнилось тринадцать лет. Сначала Вологодская область, затем Вологда, Ярославль и Рыбинск. До шестнадцати лет детдом заменял навсегда потерянных родителей, после шестнадцати – началась самостоятельная жизнь. Её трудоустроили на завод, но по состоянию здоровья – она росла малокровной и хрупкой – перевели из цеха в заводоуправление рассыльной.

Прошло года полтора, и только тогда на неё обратили внимание: Ирина оформилась, окрепла и не обещала, а уже была красивой. Вскоре она села за секретарский стол главного инженера Лосика. А еще через год от бывшей большеротой и лупоглазой Иришки не осталось и следа.

В сорок восьмом году Лосика как специалиста-энергетика командировали на строительство Горьковской ГЭС. Он предложил Ирине тоже ехать – она согласилась.

* * *

– Нет, нет, Анна Петровна, – девчушка-рассыльная из управления горячилась, – нет, это только кажется так! Ирина Николаевна совсем не важничает и не зазнайка! Она добрая и на работу меня устроила – не принимали. Вот увидите, увидите!

Ругай курьерша Ирину, для Анны было бы легче. Но в то же время в душе она была даже довольна похвалой, потому что женское чутье ей подсказывало, что их с Ириной дороги не разминутся…

Анна перепечатывала срочный доклад.

– Чтоб к двум было готово – кровь из носа! – уезжая в Городок, предупредил Соловьев. И вот время перевалило на второй час, а еще и половины не перепечатано. За работой Анна не заметила, когда в приемную вошла Ирина.

– Здравствуйте, – пожалуй, механически сказала Анна и как-то по-детски опустила руки на колени.

– Здравствуй. – Ирина стояла независимо, свободно. Точно припухшие, слегка подведенные помадой губы еле приметно улыбались.

– А Ивана Васильевича нет, – с какой-то стати доложила Анна, и ей стало вдруг стыдно за себя: она опустила взгляд и упрямо поджала губы.

– А мне он и не нужен, – ответила Ирина, и голос ее, показалось, прозвучал просто и дружелюбно. – Пришла посмотреть на тебя. – Ирина повесила сумочку на спинку стула, села и – ногу на ногу. – Надо же, в конце концов, познакомиться с Анной Петровной, которая считает меня зазнайкой! – Она искренне засмеялась, а Анна смутилась и нахмурилась. – Наша Лисичка-почтальон в донесениях аккуратная!

Ирина лукаво подмигнула. Улыбнулась и Анна.

– Пожалуй, в этом нетрудно убедиться, – согласилась и почувствовала, как отлегла от души нелепая скованность, стало легче и свободнее.

– Думаю, что моя краткая биография уже известна? – Ирина шумно пододвинулась вместе со стулом к Анне.

– Вот уж что нет, то нет.

– Ну! Это недоработка, но Лисичка наверстает. – Ирина взглянула на крошечные ручные часики и поднялась. – Обедать. Все порядочные люди принимают пищу.

– Я – нет. В общем-то я здесь, дома, обедаю, но главное – вот… К двум – кровь из носа! – перепечатать, а я ой-ой! – Анна неловко ткнула пальцем в клавишу. Ирина засмеялась.

– Понятно. Клопов давишь!.. Но это же семечки! Сколько там у тебя? Э, чепуха, минут на двадцать. – Она резко поддернула рукава кофточки. Села за машинку, глазами пробежала по клавишам. – Диктуй.

– Не стоит, Ирина, не надо, я сама, – возразила Анна.

– Диктуй. Не будь паинькой… Э-э, стоп. Так во втором классе диктуют. Быстрее, только по абзацам.

Анна начала читать, а длинные красивые пальцы Ирины ожили, напряглись – и все включились в работу. Машинка смолкала лишь на время закладки листа и снова стучала взахлеб. Анна откладывала страницу за страницей и вдруг, пораженная, сказала:

– Всё.

– Точка. Вот так, Анна Петровна. – Ирина поднялась, нервно поигрывая пальцами – точно змейки с наманикюреными головками. – А теперь – в столовую!

– Пойдем ко мне, у меня и отобедаем, – пытаясь хоть чем-то отблагодарить, предложила Анна.

– Взяток не беру… Соловьев, говорят, тебя здесь, под бочком, пристроил. – Ирина озорно причмокнула губами. – Ну, ну, и покраснела, не на-а-адо, не на-а-до… Пойдём, посмотрю, как ты устроена… Он мужчина ничего. – И вновь озорно блеснули ее глаза.

– Честное слово, Ирина, ну что ты… – Анна прямо-таки умоляла не разыгрывать.

– Молчу, Анна Петровна, молчу…

С тех пор нередко Ирину можно было встретить у Анны. Иногда вечера напролет они коротали вместе: говорили обо всем и откровенно, но об одном не говорили – о Викторе. Анна боялась этого разговора, а Ирина, похоже было, и не помнила о Фарфоровском.

Из деревни сообщали, что все лето мать на ногах и что чувствует себя сносно, что Алешка после школы в подпасках, а Вера и Борис – Верин первый и единственный залётка – женились, правда, без свадьбы, но живут и не ругаются, что сена для коровы заготовили мало, так что зима впереди тяжёлая… Опять новый председатель – по фамилии Будьдобрый. Нравом крут, но зато мужик справедливый и дело знает…

А строительство ширилось. Рассказывали, что на Волге уже намыли дамбы, отгородили от воды котлован, что там начинают вершиться большие дела.

Между Пестовом и Финским поселком, на окраине того самого леса, где проходила лыжня Виктора, заложили основание каменного города.

В праздники Октября прошел первый железнодорожный состав Поволжье – Правда – Поволжье…

Из Перелетихи писали, что в этом году много белых грибов, как в сороковом, перед войной, – поговаривают, не к войне ли такое…

Но все, все проходило мимо сознания Анны – внешняя жизнь, дальняя и близкая, для нее прекратилась. Она вся была сосредоточена на себе, точно новый мир, новая вселенная сотворялась в ней – и это было главное дело ее жизни, это был ее главный жизненный подвиг, главная жизненная высота, на которую она в состоянии подняться и поднимается. Не умом, а сердцем Анна понимала, что от нее, и только от нее, зависит быть или не быть новой вселенной со всей бесконечностью во времени и пространстве, что от нее, и только от нее, зависит вселенское продолжение жизни, поэтому она не вправе не только оборвать эту жизнь, но даже подумать о таком не вправе. Точно вся она жила в ином измерении – как трава, как дерево, как солнечный луч, и так же, как трава, как дерево, как солнечный луч, она была прекрасна… Хотя внешне мир Анны сузился и замкнулся в стенах постройкома – внутри комнатки, внутри себя. Поэтому и Перелетиха, как Америка, казалась иной, недосягаемой землей.

Неопытную и таившуюся Анну и так мучила боязнь-незнание, к тому же в ноябре она почувствовала себя худо. Перебарывая стыдливость, пришлось-таки идти в больницу. Врач, Матвеев Аким Иванович, пожилой добродушный говорун и шутник, вконец смутил:

– Ты что ж это, милка, в поле рожать решила? Не годится, матушка, не годится. Сколько месяцев?.. Апрель, май, июнь, июль, – перечислял он, с каждым месяцем загибая палец. – Эка, родить скоро, а она только заявилась, – ворчал он. Потом и еще добродушно пожурил, выписал больничный лист и уже внушительно-строго сказал: – Вот, милая, будешь гулять декретный, а ко мне ходи каждую неделю, да смотри, – он погрозил пальцем, – родить в больнице, никаких повитух.

Анна готова была провалиться сквозь пол и все думала, что же ответить, если спросит о муже. Но напрасно она волновалась: Аким Иванович об этом своих подопечных не спрашивал, наоборот, подбадривал: «Роди, милая, авось мужичок – в войну-то много полегло»…

Больничные листы Анна хоронила в шкатулочке, продолжала работать.

* * *

На дворе мороз шалел под сорок – с туманом, с сизоватым рубином звезд. Трещали столбы и заборы, гулко рвались брусчатые стены домов.

В комнатке было тепло, даже жарко, но Анна всё зябла и куталась. Весь дом, всё окружающее её в доме сегодня казалось чужим, заброшенным. Пусто, только стены да стены, всюду темно, и в этой темноте слоняются неприютные духи. Нет никого – до самой Перелетихи. Рядом единственное родное, да и то скрытое… Но почему сегодня это «родное» присмирело, почему так глухо в висках стучит жизнь, а спину ломит, что даже в ложбинке позвоночника ощутимо проступает холодный пот… Почему тускло светит лампочка – темно, одиноко. Хочется плакать, но не понять – отчего: то ли от страха, то ли от одиночества… И Анна плачет. Но вдруг лицо ее искажается: горло стягивает, перехватывает дыхание… Смерть, что ли?

Она испуганно вскрикнула – и очнулась.

«Скорее позвонить», – подсказал внутренний голос. Анна сгребла со стола связку ключей и, придерживая низ живота, медленно двинулась в приемную постройкома к телефону.

* * *

– Ну, ты, роднуля, всех надула! – такими словами и восторженной улыбкой встретила в коридорчике родильного отделения Ирина. – Я думала, ты уже, а ты в новогоднюю ночь решила! Па-а-инька, – пропела Ирина дружески-тепло, так что по телу Анны прошла радостная дрожь.

Они сели рядом, а медсестра робким шепотом предупредила:

– Минуту, только минуту – не больше, а то, не дай Бог, Аким Иванович заглянет…

– К делу, – тотчас, уже серьезно, продолжила Ирина. – Положенное ты получишь, как здесь говорят, опосля, а пока скажи, где твой больничный лист?.. В шкатулочке. Ключ от комнаты мне. Вот ручка, бумага, – она вынула и то и другое из сумочки, – пиши доверенность на получение зарплаты. Все. Твое дело – разрешаться… Ох, ах, па-а-инь-ка, ко-шечка…

* * *

В ночь на первое января тысяча девятьсот пятидесятого года Анна родила сына. И весил он всего два килограмма триста граммов.

И только тогда Анна спохватилась: для ребенка даже пеленки нет. Она пыталась втолковать свою заботу Ирине через замерзшее окно, но та лишь хохотала да пела-повторяла: «Па-а-аинька».

Когда же наступил день выписки, то оказалось, что при содействии Ирины постройком купил для Анны детское приданое, да такое, какое вряд ли и на семи волках смогла бы отыскать сама Анна…

Трудно было понять, откуда летит, куда дует: ветер охапками снега так и осыпал. Точно встрепанная ветром клуша, боясь за сына, Анна наскакивала на Ирину, а та – хохотала.

– Одни тряпки! – кричала она. – Два триста! Донесем ли?!

– Как-нибудь! – заслоняясь от ветра, отзывалась Анна.

И только когда прошли больничный дворик, добрались до выхода, Анна поняла, что Ирина разыгрывала: перед воротцами стояла служебная «Победа» Лосика.

Пожилой шофер, этакий медлительный хозяин, захлопнул за ними дверцу, сам сел за руль, сдержанно поздравил Анну с сыном, не советовал называть по-бабьи – Валькой или Шуркой, и аккуратно доставил пассажиров к подъезду постройкома.

И дома подстерегала неожиданность: стол был обставлен сладостями, в углу стояли детская ванночка, эмалированный тазик, электрический чайник, грелочка, новые деревянные санки-дровешки с плетеной ивовой корзиной.

Анна не удержалась, заплакала и кинулась обнимать-целовать Ирину. А Ирина поморщилась, вяло отстранилась: было похоже, что ее в одно мгновение одолела грусть.