Текст книги "Живица. Исход"

5

По вторникам и пятницам в фойе Дома культуры тренировались боксеры. Здесь ни ринга, ни тренировочных снарядов – пять пар боевых перчаток, «лапы» да малоопытный наставник.

– Хорошо, – одобрил наставник. – Отдохни.

Саня вяло улыбнулся и зубами начал развязывать шнурок перчатки. А из головы не выходила Ирина. Он то досадовал на себя, то нервно усмехался. Стоило прикрыть глаза, как тотчас и ощутил губами не влажную кожу перчатки, а бархатистое плечо Ирины… «Ну и лопух, вот уж да… Но Леха, Леха, кажись, крутит с ней… Сама, говорит, напрашивается…» Саня рванул зубами затянувшийся в узел шнурок. Он поднял голову и в настенном зеркале увидел отражение брата – с пропусками, но на тренировки все же ходит и он.

– Ты уже? – спросил Алешка.

– Нет.

– А что злой? Или в нюх получил?

Подошел тренер, поздоровался.

– Разминайся, Алеш, с братцем поработаешь, ему в воскресенье выступать.

Тренеру нравились братья, хотя из старшего – он это знал – боксера никогда не выйдет. Старший брал хладнокровием, работал на выжидание – этого, правда, не хватало младшему.

Разминаясь, Алешка старался ни о чем не думать, но мастерская преследовала и здесь: работа на станке, лицом в стену – до того это надоело, что порой он реально чувствовал, как сам превращается в станок для изготовления болтов. Болты, болты – одно и то же, до боли в глазах, изо дня в день. Как-то исступленный Алешка сказал мастеру, что болты ему надоели и делать их он не будет. Мастер ответил: «Будешь, куда денешься. Это тебе не в колхозе». Алешка замолчал – и вновь все те же болты. А ему хотелось работать на виду – к Ермолину в бригаду, которая не сходила с Доски почета. И чтобы сблизиться с бригадиром, Алешка систематически писал стихи: получались первые строчки – и стопорило. Но настойчивость и труд выдавали строку за строкой, которые уже казались пропуском к Ермолину…

Братья надели перчатки.

«Ну, я тебя нарисую», – нервно играя рукой, подумал Саня.

«Злой, как пес», – отметил Алешка, украдкой поглядывая на братца.

Тренер хлопнул в ладоши. Они пожали друг другу руки, и Алешка понял, что Саня будет работать – бить в полную силу.

«Может, что случилось», – только успел подумать он, как Саня чисто провел серию ударов.

– Брек! – крикнул тренер. Чтобы охладить, развел братьев, дал обоим советы и вновь хлопнул в ладоши.

Саня напирал. Алешка же не только сдерживал натиск, но и постоянно высверливал лазейку, стараясь как бы протиснуться между перчатками, отвлечь внимание, заставить раскрыться.

– Резче, резче! – прикрикнул тренер. – Иди на ближний!

И Саня решил достать прямым ударом. Но в тот же момент пол под ним качнулся. Саня шагнул в сторону, еще, еще – и рухнул на колени. Алешка выждал, подстерег.

– Что, напоролся? – помогая подняться, укорил тренер.

Саня тряхнул головой – в глазах прояснилось: в нескольких шагах стоял Алешка с оплывшим глазом…

– Не занимался век и не буду, – уже на улице сказал Алешка.

– Что это? – все еще как во хмелю спросил Саня.

– Дикость. Дикий вид спорта. Вот «фонарь», а что могут подумать? Тренер ведь справку не даст. Да и мозги мне еще пригодятся.

«Сейчас спрошу», – решил Саня, но брат опередил.

– А ты что сегодня злой, как бобик?

Саня отмолчался, но через минуту не выдержал – спросил:

– А ты с Ириной того… крутишь?

– А тебе что? – холодно ответил Алешка вопросом же.

– Да так… она вроде бы ко мне ластится.

– Индюк, пенек, балда! Я ее на шаг не подпускал и не подпущу… Нет, ты за кого меня принимаешь! В восемнадцать лет я жениться не намерен, а так – никогда! Ты пойми, это же грязь… И ты не связывайся с ней. Что от нее проку? А то – Фарфоровский…

Но Саня не слушал брата, он чувствовал, как радостно бьется сердце, и ему казалось, что вовсе не от нокаута позванивает в ушах и покачивается земля под ногами.

– Нет, нам нельзя избивать друг друга. – Алешка дружелюбно ткнул брата в бок. – И бить Фарфоровского теперь нельзя. Его, видишь, сама жизнь избила.

– Да… А жаль мне его, – ответил Саня, – он мужик в общем-то ничего.

6

Когда братья поверили, что они уже подготовлены вершить правосудие, на монтажной площадке произошел несчастный случай.

Монтировали башенный кран. Уже начали подъем. Виктор стоял возле лебедки, думая о том, что вот снег и сошел – не скоро теперь освободят от работы на сборы… Безразлично и рассеянно смотрел он на подрагивающий трос, медленно вползающий на барабан. Весело пощелкивала «собачка».

– Витек! – окликнули его. – Стукни дрыном по тросам, а то рванет!

Тросы, соединявшие лебедку с «мертвяками», где-то захлестнуло, и они не натягивались. Неожиданный рывок опасен при подъеме.

Виктор оглянулся по сторонам, но, не видя ничего подходящего, подошел и ногой топнул по тросам.

– Куда ты, твою мать!.. – не успел кто-то выкрикнуть, как лебедку слегка рвануло, крепежные тросы вытянулись – Виктор упал навзничь, ногу выше щиколотки захлестнуло удавкой.

Пока стравливали натяжку, рубили тросы – подоспела и «скорая помощь». Бледного, с закушенной до крови губой его увезли в больницу.

– Я ж говорил: монтажника из него не выйдет, думка не о работе, – хмуря густые брови, сказал бригадир-хохол.

* * *

Корпуса новой больницы удобно и живописно размещались на окраине поселка. Где-то здесь, тогда в лесу, Анну осыпали снегом. Лес повырубили, но внутри больничного двора осталось с десяток, право же, сказочных сосен – верно, дрогнул в чей-то руке топор. Каждая сосна была свита из множества отдельных стволов – самые уродливые, поэтому неповторимые переплетения. Одно дерево казалось хвойным кустом, другое – канатом в два обхвата с кудрявой вершинкой, третье перевилось снизу, а выше – разваливалось, точно развесистый дуб.

Анна бродила между этими соснами, задерживалась, удивленно смотрела на них и несвязно думала: бедные, бедные, как вас жизнь изуродовала, – и точно все это относилось не к деревьям, а к ней самой. Она пыталась думать и о другом, но стройной думы не получалось, и от усилия думать именно стройно, мысли окончательно запутывались.

Страдала Анна даже не оттого, что с Виктором случилась беда, беда – как судьба, от беды и судьбы не уйдешь, страдала Анна, скорее, от непринятого решения: кто прав – она или Ирина, идти или не идти?

* * *

– И ты после всего пойдешь к нему? Опомнись! – почти гневно восклицала подруга. – Он сам к тебе должен явиться и прощения попросить! Идти – значит унижаться! А самолюбие где?

Анне вовсе не хотелось спорить, но молчать – значило бы соглашаться, а она не могла согласиться.

– Так ведь человек он и в беду попал. А беда, она не только душу прямит, беда и вовсе загубить может.

– Ты что, не здорова? О чем ты говоришь?

– Понимаешь, он в беде, ему погибельно и больно, мне тоже больно. В нем кровь-то, что и в сыне, а моя кровь тоже в сыне – вот и больно… А может, он ждет, а может, все по-другому и будет.

– Больная, точно – больная. Да как ты не понимаешь: он тебя выгонит, точнее – велит выгнать. Что тогда?

– Тогда что? Тогда я уйду. – Анна недоумевала и удивлялась, что Ирина не понимает ее. – Ведь если не идти проведать, так это уж совсем бессовестно.

– Не понимаю и понимать не хочу. – Ирина безнадежно отмахнулась. – Иди, иди. Горбатую могила исправит.

* * *

И Анна пошла. А теперь бродила между соснами и решала – кто прав? Наконец она поднялась на бетонное крыльцо. Едко визгнула пружина – дверь захлопнулась, и Анна очутилась в приемном покое, как в ловушке. Она запамятовала, сколько там отстояла, когда наконец старушка гардеробщица спросила:

– Барышня, а ты к кому?

– Я? – И Анна вдруг облегченно вздохнула, только теперь она приняла решение: идти. – Я к Фарфоровскому, к Виктору.

– Погодь-ка, узнаю, можно ли? – Гардеробщица расторопно ушла.

«Из деревенских», – вздохнув, подумала Анна…

Виктор был в тяжелом состоянии не только потому, что ногу до половины голени ампутировали, сам факт сразил под корень: был человек – нет человека, был атлет – стал инвалид. Но, как это часто бывает с людьми самовлюбленными, внешне держался он молодцом. И, как молитву, мысленно твердил одни и те же слова: «Только бы сохранить свое достоинство – не быть побежденным».

– Иди, милая, иди. Уже отобедали.

Анна сменила плащ на халат, спокойно поднялась на второй этаж, но перед входом в палату сердце все-таки обмерло.

«Какое-то затмение, – с досадой подумала она. Поправила волосы, завязала поясок халата. – Ну, спокойнее, – подбодрила себя, и действительно, точно успокоилась. И лишь теперь удивилась, что пришла с пустыми руками. – Значит, так надо», – решила Анна и переступила порог в палату.

На одной койке лежал мужчина – весь в гипсе, как черепаха в панцире, на другой – Виктор: губы сжаты, щеки чисто выбриты, глаза закрыты, и только веки вздрагивали.

– Фарфаровский, к тебе пришли, – тихо позвала медсестра, неожиданно при входе опередившая Анну.

– Очень хорошо, – ответил Виктор и открыл глаза. Губы его дрогнули не то в улыбке, не то в горькой усмешке.

Медсестра вышла, сосед точно втянулся в панцирь.

– Сплю и вижу, жду не дождусь, – сквозь зубы процедил Виктор.

Анна предвидела такую встречу – не удивилась.

– Зачем врать? – Она подошла к кровати. – Ни во сне, ни наяву не ждал и ждать не будешь. Ради словца язвишь? Не надо, не стоит.

Он явно удивился такому ответу, усмехнулся:

– Садитесь, вздыхайте, распечатывайте продовольственный склад.

Анна действительно вздохнула и развела свободные руки.

– Как видишь: ни базы, ни склада.

Виктора точно ущипнули за нерв, он даже изменился в лице. И наверно впервые захотелось пожаловаться, захотелось ласки, и если бы в этот момент Анна склонилась к нему… Но Анна стояла безучастно, как в поле одинокое дерево, и Виктор, пересилив минутную слабость, холодно сказал:

– Уходи. Хоть теперь не порти мне настроение.

Анна поникла, не зная, что и ответить.

– Разве я когда-нибудь тебе портила настроение?.. Я тебя давно простила, ну и ты уж меня извини, если что не так. – Тоскливо она взглянула на Виктора. – Я ведь пришла не из желания ухватиться за тебя – мне ничего не надо. Я просто так… только посижу.

– Сиди.

В каком-то далеком закоулочке-тайничке мелькнула мысль, что такой верной женщины теперь ему уже никогда не обрести. Однако он отвернул лицо к стене и упрямо сказал:

– А лучше, если бы ты ушла.

– Я сейчас, я уйду, – поспешила Анна с ответом, а ему хотелось бы услышать другое: «Нет, никогда я от тебя не уйду».

Он тупо смотрел в стену – и молчал, и она молчала.

– Ну вот, я и пойду. – Анна поднялась, но Виктор задержал ее:

– Постой… Пойми ты наконец, что мы, видимо, разные люди…

– А я понимаю. Даже больше: понимаю, что вместе и жить не смогли бы.

– Пожалуй. Еще скажи: ты что, и после больницы будешь меня преследовать? – И опять же ему вдруг до крика захотелось ответа: да, буду!

Но Анна вздрогнула, нахмурила жиденькие белесые брови, щеки ее порозовели, и она тихо сказала:

– Я тебя не преследовала и не буду… Ты вот так сам себя травишь.

– Я, может быть, действительно, и виноват перед тобой…

Анна чувствовала, с каким скрытым напряжением говорит он это, и ей было горько и радостно – наконец-то «виноват».

– Но если ты сможешь, попытайся меня реабилитировать… и не приходи.

– Не расстраивайся – все по-твоему. – Она хотела сказать еще что-то, но поднялась и пошла, как обиженная собака от хозяина. На душе было провально-пусто – права Ирина.

7

– …Эх, сынка, – продолжала мать, – а как, бывало, встанем насупротив друг друга да как вдарим в шесть-то цепов, инда сердце с пару зайдется. Отколь и сила бралась. Это теперь я уже никудышная. – Лизавета тихо стукнула на подставку сковороду с жареной картошкой. Села напротив Алешки и сложила на груди руки.

Чем яснее она видела будущее детей, чем самостоятельнее жили они, тем спокойнее становилось на сердце, тем чаще в память врывалась деревня, но вспоминалось обычно далекое – светлое и редко – тяжелое.

А то, что мать плакала над письмами из деревни, – так ведь тайком, и этого никто из детей не видел.

– А благодать-то у нас была…

– Какая разница? То же там и теперь, – похрупывая огурцом, буркнул Алешка.

– Нет… То до войны. А потом и мужиков, почитай, не стало… Отец сенокосить любил, всё с ночевой хаживали. Эх и бедовый был. – Она мягко улыбнулась, хотя и грустно было на душе. – А что это, сынка, Леночка, Лисичка-то, к нам зачастила? – неожиданно спросила мать.

Алешка не смутился. Он отодвинул сковороду и поднялся из-за стола.

– В невесты метит, – ответил с усмешкой, а дополнил с достоинством, возвышенно: – Только я не из таких, я себе не позволю этого, и ей скажу, чтобы оставила свои помыслы.

– И то верно, сынка. Ну их к козе под хвост. – Мать прерывисто вздохнула, с тоской думая не столько об Алешке, сколько о Сане – тот, по всему, уже окунулся. Лизавете хотелось еще чем-то поделиться, еще что-то сказать, но сын уже не слушал ее.

Схватив со стола тетрадь со стихами, Алешка выскочил в дверь – и на улицу. Он уже не задумывался, с чего и как начать.

– Иван, Ермолин! Погодь-ка!

– Гожу. – Ермолин остановился.

– Здравствуй, – выпалил Алешка и решительно предложил: – Пошли.

– Куда ты меня? Зачем? – Ермолин удивленно усмехнулся.

– Можно к нам зайти. – Алешка смешался. – Можно на улице. Поговорить надо… очень.

– Ну, если очень, то лучше на свежем воздухе.

Выслушав, Ермолин закурил.

– М-да, сам ты вроде парень сельский (у Алешки и сердце оборвалось, и досада плеснулась), а пишешь совсем о другом. Что дальше, то ближе?..

Они сидели за столиком во дворе, за которым вечерами мужики распивают «краснуху» и рубят в «козла».

– А стихи твои, знаешь, мне не понравились, хотя в газетке их могут доделать и пропечатать. Плохие стихи. Понакрутил ты, нет, не хочу. Судить, правда, говорят, легче, чем писать, но, как говорят, грабить – так банк…

– Значит, плохие? – Алешка ревниво усмехнулся. – Будут лучше.

– Ты написал бы лирические, о природе, о деревне. А то ведь не стихи, а призывы первомайские.

Алешка на мгновение задумался.

– А иначе-то как, Иван?.. Время наше такое, каждый человек должен чем-то напоминать призыв. Стихи без идеи – не стихи. – И вновь Алешка задумался, впрочем, замечая улыбку Ермолина. – Я буду писать только такие стихи.

– Ну, это уж твое личное право. – Ермолин поднялся со скамьи. – А почему ты решил обратиться за консультацией именно ко мне?

– Как почему! – удивленно воскликнул Алешка. – Потому что ты в сто раз лучше меня пишешь стихи!

– Нет, Леша, я никогда не писал стихи и не возьмусь за это тайное дело – не получится!

– А как же тогда, в школе? – Алешка обалдел.

– Я, знаешь ли, люблю поэзию, а тогда просто-напросто читал чужие стихи, а учительница промолчала или не знала этих поэтов.

– Да ну?! – удивился Алешка, но в душе был доволен и даже горд за себя. – Не может быть…

– Может, – подтвердил Ермолин и, делая вывод из всего разговора, сказал: – А если тебе так уж надоело болты точить и ты хотел бы перейти ко мне в бригаду – переходи, с прорабом я поговорю.

Домой Алешка возвратился именинником.

Глава пятая

1

В один из вечеров Струнины сели ужинать все вместе – такое теперь случалось редко, поэтому удивились, что за кухонный стол трудно уместиться. Раньше вмещались, но теперь как-то сидеть стали шире, свободнее. Поразобрали тарелки, ложки и весело перебрались в комнату за круглый стол.

– Эх, папаньки недостает! – энергично потирая ладонью ладонь и улыбаясь, сказал Саня.

– Да, – неопределенно отозвался Алешка.

А мать вдруг заплакала, пошмыгивая носом в угол фартука. Дети начали ее уговаривать-успокаивать, наперебой доказывая, что отца, мол, давно нет и что плакать-то теперь уж что. Но неожиданно выяснилось: матери не хватает другого – дочери, Нины. И только теперь, переглянувшись, они устыдились, поняв, что о сестре-то младшей забыли. А мать достала из фартука письмо, в котором Нинушка писала, что скучает и что ей хотелось бы побыть с ними.

Лизавета сидела пригорюнившись, а дети тотчас заспорили, кому ехать за сестрой. Саня наотрез отказался: отпуск очередной он уже отгулял, а так – не отпустят.

– И шестое августа на носу, – вздохнув, дополнил он.

Шестого августа – затопление котлована. Саня задолго был настроен празднично.

«Эх, это шестое августа! Лучше от него уехать», – подумал Алешка. Матери хотелось бы самой съездить в деревню, но дети и не думали ее затруднять, а то, что она может тосковать, никому из них как-то и в голову не приходило.

Наконец решили: Анне и Алешке можно брать отпуск – по графику подходит, пусть и едут. Заодно отдохнут – и сестру привезут.

2

Празднично одетые, с туго набитым тяжелым чемоданом Анна и Алешка отправились в семейную командировку.

Анне казалось, что не бывала она в Перелетихе вечность, да и то: прошло без малого восемь лет. Было трудно даже представить деревню, хотя и помнились все её подробности.

Постукивали колеса, покачивало вагон, горластым петухом кричал паровоз – и эхо из леса с ветром врывалось в открытое окно.

Глядя на сестру, Алешка чуточку завидовал ее моложавости: как девчонка, как девятнадцати лет… И будет всю жизнь одна, с Гришкой… Он почему-то отбрасывал мысль, что сестра может выйти замуж. То ему становилось жаль её, то досадно за неё. Однако сейчас он думал о том, что и он одинок, что нет пока у него ни друга, ни подруги. «Был, да разошлись, как в море корабли». Алешка вспомнил о Ермолине и усмехнулся тому, что принял его когда-то за поэта.

Тогда из токарей в арматурщики, как в воронку, так и потянуло, засасывая вниз. Но Алешку не затянуло, не засосало: он дал себе отстояться, тщательно обдумал положение и только тогда двинулся с места.

Арматурщики не считались ни с трудностями, ни с временем. Не всегда качественно, но стремительно скручивали они и сдавали под бетонирование блок за блоком.

«Штурмовики» – так величало начальство бригаду Ермолина – в день получки могли не работать, им это не возбранялось. Но зато в ночь-полночь, как по боевой тревоге, бригада собиралась в полчаса, чтобы отработать сутки-двое и сделать почти невозможное. Битый час они могли сидеть, ждать, когда расценят наряд, потом столько же обсуждать, а правильно ли расценили, еще полчаса ругать начальство, а потом столько же хвалить то же самое начальство, но, взявшись, после обеда способны были ахнуть две дневные нормы.

Алешка пришел в день закрытия нарядов, ближе к обеду. Его привел Ермолин, но даже не представил бригаде – закружился бригадир с нарядами.

– Хлопцы, – обратился он, – два блока не закрывают, а так выходит на рыло по шесть с полтиной.

– Неплохо бы по семи, – неуверенно отозвались хлопцы.

Бригадир недовольно огрызнулся:

– По семи… Раскручивайтесь, чтоб сегодня и сдать оба блока.

Один из арматурщиков – здоровый парняга, черный, как цыган, по прозвищу Копченый – лениво улыбнулся, тщательно смял-раздавил окурок и медлительно ответил:

– Ладно, давай, бугор, закрывай, скажи там – будет.

И бригадир ушел, оставив новичка неприкаянным. Алешка ходил от блока к блоку, на него не обращали внимания, и он робел, представляя, что и ему вот так же предстоит работать

Хлопцы, как ящерицы в граве, скользили в коричневой паутине арматуры: одни еще не все скрутили внизу, а другие над головой уже стыковали новую заготовку. Нижних осыпало искрами электросварки, а они как будто и не замечали этого, лишь иногда передергивали плечами, как от надоедливой мухи.

Но Алешку таки заметили: на одном из блоков не могли свести рифленые стояки арматуры. Углеродистая пятидесятка просто не поддавалась. Тогда заложили два арматурных рычага и задавили домкратом. Уже готова была вспыхнут сварочная дуга под электродом, но домкрат вывернуло – рычаги опасно лязгнули по арматуре.

– Вот бы по брюху – сразу насмерть, – с неподдельной простоватостью испугался Алешка. И хотя срыв был действительно рискованный, парни захохотали:

– По брюху, а!

– А кто у нас брюхатый, а?

– Хо-ха-ха!..

И снова штурм – молча, без перекура…

* * *

А на следующий день выдавали зарплату. Бригада работала отдыхаючи – то и дело устраивали общие перекуры. А когда по одному, по двое начали приходить из конторки с деньгами, то у всех уже глаза масляно поблескивали.

«Вот это, я понимаю, получка!» – искренне восхищался Алешка.

Как сговорившись, каждый немедля отдавал Копченому профсоюзные взносы.

– Братцы, – как-то по-детски канючил Копченый, – братцы, вы же меня разденете: то марки потеряю, то пятаки засажу… Слушай-ка, «по брюху», – обратился он к Алешке, – тебя, кажется, Лешкой. Лешенька, ты водку пьешь?

– Нет, – еще и не сообразив, что к чему, ответил Алешка.

– Наконец-то! – Копченый облегченно вздохнул. – А я ну никак с получкой не обойду «Голубой Дунай»… На вот тебе, милок, бумагу, карандаш, на деньги: получай профсоюзные и записывай, а то я погибну. – Довольный, он улыбался, будто свалил с плеч беду.

Так Алешка и стал казначеем.

* * *

Поставив ногу на угол чемодана, облокотившись на колено, Алешка смотрел в окно на убегающую мимо землю.

«Как жизнь, как время: налетает и уносится в вечность», – подумал, и ему понравилась эта мысль-сравнение. Он достал записную книжку, записал: «Как жизнь, как время…»

И вновь навязчиво вспомнился Ермолин… Алешка был значительно моложе, но между ними, казалось, завязывалась дружба, по крайней мере, бригадир учил его технической грамоте, старался не обделить в зарплате. Однако уже весной пятьдесят третьего года начался распад дружбы.

Неподдельна была людская скорбь. А Алешке и вовсе казалось, что мир рушится, что скоро и непременно грянет война, грядет мировая погибель – и никакого спасения. В воскресный день он заглянул в книжный магазин: купил цветной портрет Сталина и коричневый Маленкова. На душе было тоскливо и муторно, и Алешка завернул в гости к Ермолину.

– О, голуба душа Алеша, проходи. – Приятель сидел за чертежами, он заканчивал ускоренный курс вечернего энергетического техникума. – Ты что это смурной, или плакал?

– Да так. – Морщась, Алешка уклонился от ответа.

– Слыхал? Копченого в кутузку забрали… выпил лишка, ну и рванул под окнами милиции: «Спасибо вам, я грелся у костра!..» Его и за хобот.

«Ну и правильно, не ори на похоронах «горько!», – подумал Алешка, но промолчал, лишь пожал плечами.

– Что приобрел? – Ермолин взял у него из рук скрученные в трубочку портреты. – Ого! На память запасаешься?.. Это уже прошлое. – И ткнул пальцем в Сталина.

Алешка быстро нашелся что ответить:

– А я, знаешь, не хочу забывать прошлое, без памяти быть не хочу.

– Тоже верно, пожалуй, и так… Мама, – позвал Ермолин, – иди сюда, взгляни на вождей!

Из кухни вышла мать – пожилая, статная, седоволосая, как царевна в короне.

– Ну-ка, ну-ка, – неторопливо о фартук вытерла руки, поправила изящные очки. – По-моему, у Маленкова глаза подобрее. А вот как на деле будет, а? Может, как в журнале: продолжение следует, а? – И глянула вопрошающе на сына. И они, видимо, понимая как-то иначе друг друга, оба усмехнулись – и было в их усмешке что-то ядовитое и недоброе.

У Алешки невесть с чего и дыхание перехватило. Он резко скрутил портреты и ушел, не простившись.

Настороженно смотрели ему вслед Ермолины.

* * *

А позднее, уже осенью, перед началом комсомольского собрания с Алешкой беседовал секретарь парторганизации управления. Говорили о разном, а между прочим и о бригаде: как оценивают люди политические события, что говорят о постановлениях съезда. Польщенный вниманием, Алешка отвечал как на духу, да и разговор, казалось, был самым безобидным.

Однако на неделе Ермолин похлопал Алешку по плечу и, щурясь, сказал:

– Молодец, Алексей Петрович, далеко пойдешь, хорошо жить будешь…

И совсем недавно, когда Алешка в бригаде уже стал равным, во время перекура Ермолин сказал:

– Ну, хлопцы, закругляемся. Теперь на Сталинградскую или в Братск, короче – с Батей.

Большинство одобрительно поддержали, а бригадир опять же ядовито отметил:

– А здесь уж Алеши Струнины заштопают недоделки, медальки получат, а нам тут делов нема.

Алешка вспыхнул, попытался отшутиться, но на него не обращали внимания, как будто не замечали…

* * *

«Нет, это не друг, – думал Алешка, – это совсем другой человек. Теперь-то я понимаю, теперь я многое понял… И сожалеть мне не о чем… Ждет вызова на Братскую… Жаль, что осенью в армию, может, и остался бы за бригадира…»

И поднялся, чтобы выйти в тамбур покурить.