Текст книги "Живица. Исход"

Вечно июль таков – вся забота-работа приспевает к этому времени: и покос, и уборка хлеба, и пары поднимать, да и картошку второй раз окучивать. Хоть разорвись: или в колхозе от зари до зари вваливай, о своем хозяйстве забыв, или дома управляйся. А если и для колхоза, и для дома честно потянешь – надорвешься: ни там, ни здесь работником не будешь… Вот и ухитрялись перелетихинские на два фронта пахать. Только там – с прохладцей, кое-как, лишь бы. Смотришь, в одном месте сено пересушили, в другом – сметали сырое, горит. И картошка пропахана – то меж бороздами корочка содрана, а то картофельный горох лемехом выворочен… Зато легче с работы идти, и дома дело спорится: у каждого двора растут копешки сена, и огород в порядке, а уж картошка-кормилица подбита – каждый куст что твоя матрешка… И часто можно было услышать: «В летний-то день – дома трудодень».

* * *

Перелетиха, казалось, не изменила своего лица. Правда, дома поредели, но зато оставшиеся были подправлены, подрублены, и на крышах дранка или тес – всё чин по чину, честь по чести.

После того как Щипаный совсем «защипался», а на его место прислали председателя со странной фамилией Будьдобрый – спокойный, но прижимистый оказался мужик, – колхозникам будто бы лучше и не стало, но в колхозе заметно дела поправились. Особо Будьдобрый любил строить, и это, право же, подбадривало людей. Видит колхозница новый телятник и невольно думает: «Ведь дела-то налаживаются». А коли подумает так, то и работает по-иному, с тщанием… А в этом году уже и авансом на трудодни побаловали – диво дивное.

* * *

У Веры с Борисом детей не было – что-то не ладилось. Вот и росла Нинушка вместо дочери. И только когда грешники совсем отчаялись и ждать перестали – Вера забеременела, да и родила двух сыновей. Нина стала заботливой теткой-нянькой.

Вот и теперь Федька с Петькой возились не на земле, а на подстилке: оно хоть и тепло, да с вечера землю смочило дождичком – не застудились бы. Братцы сердито делили морковь, но не ревели. А Нина в ситцевом набивном платьице, босоногая и простоволосая, умело-сноровисто окучивала картошку. Земля влажная, пыли нет, мотыга по силе: тяп-тяп-тяп – матрешка готова. Придержит упавшую ботву, придавит – и снова: тяп-тяп-тяп – готова.

Она распрямилась, слегка выгнула уставшую спину, прислушалась: на гумне стучала молотилка, где-то тарахтел трактор, тоскливо заржала лошадь, по все это за деревней – в деревне тихо, безлюдно.

Солнце уже припекало в темя, воздух прогрелся, земля парила. Племянники начали капризничать.

«Что ли, в тень их перетащить, – подумала Нина. – Пойду молока принесу, да и сама попью», – враз ощутив жажду, решила она и, точно в пляске, легко поскакала через грядки-борозды к дому. А Петька с Федькой – на ноги и ревмя следом. Нина остановилась, погрозила пальцем: братья умолкли и заковыляли назад, на подстилку. Радостно стало на душе – Нина тихо засмеялась.

Взбежав на крыльцо, она растерянно остановилась, еще не понимая – почему? Но уже тотчас сообразила – в избе кто-то есть.

«Но Вере рано, Борис не приходит до вечера… Неужто?..» – подумала Нина, робея. Она бочком, на цыпочках прошла через мост к двери – и отпрянула. Послышались гулкие шаги – дверь распахнулась.

– Алеша, – только и обронила. А брат крепко подхватил ее под локти, поцеловал, легко внес через порог, поставил на ноги и развернул от себя.

– Нинушка, ба-атюшки, да ты уж с меня вымахала! – воскликнула Анна. И тотчас, обнявшись, сестры заплакали. – Алешка, наверно, ей и платье-то мало будет. – Анна засуетилась. – Да где же ключ от чемодана?.. Вечно ты ничего не знаешь! – возмущалась она, хотя ключ нашелся у нее в кармане.

– Фу-ты ну-ты! – спохватилась Нина. – Петьку-то с Федькой забыла! – Радостная, она скакнула в двери, с порога крикнув: – Я щас!..

– Аннушка, сестричка родненькая!.. Алешка, леший, мужичище! – Вера обнимала то сестру, то брата, прижималась щекой к их лицам, целовала и ласкалась. А они смеялись радостно. – Ой, да какие же вы справные да нарядные! – Она отступала на шаг, разводила руки, в глазах поблескивали восторг и бескорыстная зависть. – Нина, Ниночка! Лети за Борисом – на Лисьем поле. Беги, моя быстроногая! – И уже вслед крикнула: – Гости, мол, приехали, а кто – не сказывай… Ой, люшеньки мои! – все еще с восторгом воскликнула она, но тотчас уже с укором добавила: – Что же вы маму-то не привезли?

Два дня прошли в сумятице. Борис и Вера, ясное дело, на работу не ходили. Несмотря на дневную жару, распечатывали водку, запивали квасом из погреба. Наведывались родня, соседушки, и все восхищались гостями. Общее мнение целиком укладывалось в оценку Бориса:

– Вишь, и человеками стали.

Подарки пришлись по душе, особенно Борису – ему привезли Санин поношенный костюм. Борис обливался потом, но пиджак не снимал. Над ним шутили, его разыгрывали.

– Да отступитесь вы, дайте хоть потешусь! А то, чай, когда теперь наденешь! – отбивался он и тоже смеялся.

И лишь на третий день с утра в избе наступило затишье.

– Лексей, а Лексей, айда по стакашечку, поправимся, тоже, чай, башка трешчит, – в шесть утра разбудил Борис.

Алешка поднялся. На душе было пусто и жутковато – как над пропастью. «Хватит, лишнего и здесь нельзя», – решил он.

Анна спала на хозяйской кровати, Нинушки и Веры дома не было. Борис, уже одетый для поля, припас на стол: к водочке ковш кваса, хлеб и зеленый лук.

Молча стукнулись глухими гранеными стаканами, выпили тяжелыми глотками.

– Ну, я пошел, – шепотом сказал Борис. – Ужо посмотрим. Отдыхайте.

– Ладно, – ответил Алешка, чувствуя, как пропасть отступает, отходит…

* * *

Судя по утру, день обещал быть знойным. На улице было много воздуха, много неба, а теперь – и солнца.

Алешка стоял на крыльце и на какой-то момент усомнился, что он в Перелетихе: слишком неприметно, слишком приземисто. И только разливной запах сена говорил: она, Перелетиха. Еще раз шумно вздохнув, он широко шагнул с крыльца – через улицу, в проулок, вниз – к реке. На плече махровое полотенце, в руках мыло, зубная щетка и непочатый тюбик зубной пасты. Сходя под гору, он опять же усомнился: гора не высока и не крута, не такой она вспоминалась, не такой была в детстве. Под горой луговина в кочках, осока да лютик. Белой ленточкой к речке виляла тропка. Хотелось побежать с прискоком, «козлом», как в детстве, но Алешка лишь оглянулся и продолжал путь степенным шагом.

«Сколько раз здесь хожено», – подумал он, тотчас повторил вслух:

– Сколько раз здесь хожено… по росе и посуху…

Перед отъездом и в дороге он готовил себя к встрече с детством, в блокнот записывал названия будущих стихов о детстве, но вот теперь был в детстве и думал о нем, а чувства оставались нетронутыми.

На берегу он смущенно усмехнулся: вспомнил, как чудилось ему строительство Перелетихинской ГЭС. В четыре сажени Имза казалась без течения – так спокойно и мирно лежала вода. От ивняка и осоки, как в зеркале, тонули неподвижные тени.

И въедливо-тихо заныло в груди: только теперь, казалось, он окончательно понял, что никогда, во веки веков не будет для него возврата в детство…

Дома его ждали завтракать.

– Ну, что я говорила, что, а! – восторженно встретила Нина. – Я же говорила: ушел купаться!

– Гоже. – Алешка похлопывал себя ладонями по голым плечам. – Как заново родился.

– Не зря же отец Имзу Иорданью называл, – вспомнила Анна. В сестрином домашнем платьице, в тапках на босу ногу она вышла из-за печи. – Наверно, помнишь, как он тебя на закорках купаться таскал… А они с Верой, пока мы дрыхли, половину усада картошки окучили.

Нина засмеялась.

– Откуда половину? Всего-то по шесть рядков.

– Это мы привыкли спать до гудка… А где племяши, Федька с Петькой где? – спохватился Алешка.

– Ты что? Окстись-опомнись! – Нина и в ладоши прихлопнула. – Они уже два дня у бабки Капы.

* * *

Слева на соседнем усаде работала старуха с подростком, справа – как сбитая, плечистая девица лет семнадцати.

– Кто это такая? – спросил-таки Алешка.

– Забыл? Что ли, не узнал? – удивилась Нина. – Да это же Надька Семина… Надя! Алешка-то тебя и не узнал!

Надя подняла лицо, заулыбалась и не без игривости ответила-крикнула:

– Лгет, поди! – и, склонившись, быстро-быстро заработала мотыгой.

Алешка смутился, и долго еще это смущение не проходило.

Собрались в лес. Анна с Алешкой ждали Нину возле крыльца. В это время из-за третьего дома вывернулся старик. Только для себя тянул он песенку. Казалось, в каждый свой шаг старик пытается уложить два слога, поэтому то шаг сбивается, то песня.

 
Елки, палочки, березки,
Ох, весна, весна, весна.
Ты, живица-кровушка,
Кап, кап, кап – закапала…
 

Шёл он свободно, было ясно, что человек не торопится, не спешит – некуда. На голове старенькая, с пропотевшим черным верхом фуражка, на плечах заплатанная гимнастерка навыпуск, вместо ремня – веревка, сбоку на пояске бутылка, прихваченная за горлышко, в руках полотняная сумка. Лицо выразительное: спутанные борода с усами, а в глазницах – две ледышки, чуть подтаявшие. Он уже был рядом и снова запел: «Елки, палочки, березки…» – когда на крыльцо вышла Нина. Алешка, склонив голову, носком ботинка выкорчевывал кустик подорожника. Анна стояла неподвижно.

– Сашенька идет! – радостно крикнула Нина. – Сашенька, здравствуй!

– Кто это? – спросила Анна и сняла темные, от солнца, очки.

– Это – Сашенька!

– Не Шмаков?

– Ну да… Здравствуй, Сашенька! Спой песенку! – Нине явно хотелось похвастаться перелетихинской достопримечательностью, она скакнула с крыльца. – Сашенька!..

– Не смей! – вдруг резко оборвала Анна.

Но Сашенька услышал свое имя и, радостно гыкнув, продолжил:

– Бабоньки, хусточки, шелковые юбоньки, сахару кусок, сахару кусок! – Взмахнул сумочкой и затопал по земле босыми пятками.

Нина стояла растерянно, не зная, что теперь ей говорить, что делать.

– Ну, пошли, – морщась, предложил Алешка.

Но Анна и не слушала: медленно подошла к Сашеньке.

– Дядя Саша, а, дядя Саша, – как будто сонного, позвала она.

– Что, бабонька, плачешь?

– Дядя Саша, а я – Аннушка, Струнина, помните меня?

Он, казалось, внимательно-долго смотрел на Анну, а потом тихо сказал:

– Не плачь, я тебе песенку спою…

– Не надо. – Анна тряхнула Сашеньку за рукав. – Дядя Саша, Александр Петрович…

Сашенька, соображая, морщился. Наконец он запустил руку в сумочку, достал оттуда проточенный червем орешек и, как нечто живое, бережно протянул Анне.

– Оре-е-шек.

Она отступила шаг, еще шаг, повернулась и убежала в избу – только прогремели на мосту хлябистые половицы.

* * *

Для Анны день затмился-закатился: то она смирно сидела в забытьи, то нервно сновала из угла в угол, то начинала успокаивать себя тем, что Шмаков не одинок в своем несчастье. Она рассуждала убедительно, однако затмение не проходило. Когда же Анна поуспокоилась, то голос ее стал менее звучен, слова как будто отяжелели от сомнения и неуверенности.

– А ты полно-ка, Анна. Тут уж ничего не попишешь, – накрывая на стол, говорила Вера. – Не осилил мужик: и контузия, и сын погиб, и жена умерла, да и по колхозной части задергали. – Вера отмахнулась.

– Да, – вздохнув, неопределенно отозвался Алешка.

– Я не об этом, я не знаю, что со мной такое… Не могу – и что хочешь: втемяшился в голову конец войны. Вот здесь сидела, вот здесь. – Анна постукала ладонью по подоконнику. – Вы спали, мама и мама-старенькая пластами лежали. А он влетел, ну, как выстрел: бабы, война кончилась! Победа!.. И весь подтянутый, как сокол! А теперь? И никому не нужен. Сашенька, спой песенку… Ну как это, как! – Все молчали. – Да его лечить надо, в госпиталь, в Москву! Добиваться надо! – И Анне на миг показалось, что она вот смогла бы добиться.

– Нет, Анна, это ты зря, – возразил Борис. – Его лечили: и в районной больнице, и в областной – в Ляхово возили. Нет уж, не вылечишь… А в деревне все одно лучше, чем в бешеном-то доме, там ведь тюрьма тюрьмой. А он спокойный, не буянит – все песенки поет, а иногда даже и говорит рассудительно, только ничего не помнит. Миром за ним и следят: бабы обстирают, обошьют. И пусть живет. Его ведь, почитай, зазря никто не обидит. А что песенку просят спеть, так ведь он как дите малое, даже рад. А весной все березовицу сочит – угощает всех из бутылки. – Борис чуть не задохнулся – не привык так длинно говорить. Он помолчал и уже с легкой усмешкой добавил: – Вот только бороду с усами ни стричь, ни брить не дает – боится… Ну ладно лясами кормить. Веруха, давай нам с Лексеем – что там у тебя есть ли?

Когда Анна, так больно раненная, убежала в избу, Алешка с Ниной в лес все же пошли. В пути еще говорили о Сашеньке и сестре, но когда вошли под сень деревьев, то отвлеклись-забылись. Орехи попадались – молочко, грибы дряхлые, червивые, и все же в лесу было хорошо – торжественно и спокойно. Изредка встречалась розовая брусника, чаще – костяники яркие звездочки, а на поляне, в тени высокого папоротника, набрели на крупную землянику…

– Алеш, – Нина поднялась на колени, – Алеш, а что вы там делаете, ну, на работе?

– На работе – работаем.

– Не смейся, правда – что?

– Мама сторожит склад, Анна готовит и печатает на машинке постройкомовскую документацию, я скручиваю проволокой железные прутья в каркасы, как решетку, чтобы бетон стал железобетоном, а Саня на сборке турбин – он у нас энергомонтажник. Вот и все.

– А это интересно? – Нина так на коленях и передвинулась поближе к брату.

– Когда как… У нас говорят: лишь бы денег платили больше, – Алешка усмехнулся, – тогда и будет интерес.

– А я ни разу Волгу не видела. – Нина сокрушенна вздохнула. – Наверно, широченная.

– Скоро увидишь… Хватит тебе здесь отсиживаться. В техникум не сдашь, работать устроим или десятилетку заканчивай. Здесь ведь так и будешь… нянькой.

Нина смутилась: хотела возразить насчет няньки, но не решилась.

– А хорошо у нас. – Она рукой погладила широкий лист папоротника. – Правда ведь, хорошо?

Алешка пожал плечами:

– Везде хорошо.

– Алеш, не будешь смеяться, а? – Нина покраснела. – Я тебе расскажу, о чем думаю… Я люблю думать, особливо когда никого нет… Угадай, что мне хочется? И не угадаешь. Мне хочется стать агрономом. (Алешка незаметно усмехнулся.) Еще мне хочется быть красивой, а я некрасивая… А мне ведь ну ни капельки не хочется отсюда уезжать, только вот соскучилась и учиться далеко ходить, правда, обещает Будьдобрый возить нас на лошади в Курбатиху, а так – ничуть.

– А уедешь, тебя сюда и палкой не загонишь. У нас там почти город. Разве сравнить? Закончишь техникум – будешь мастером-строителем.

– Ой, люшеньки. – Нина тихо засмеялась. – Да какой же из меня мастер!

– Обыкновенный. Это тебе пока так кажется. – Алешка поднялся из папоротника. – Пошли, агроном, побродим: очень уж нудно по капельке собирать – лучше купить.

– Ну вот, ты и смеешься надо мной.

– Да нет, я шучу.

Брат действительно не смеялся, наоборот, ему стало грустно оттого, что вот сестре хочется в агрономы – и это так просто, а ему надо бы повременить с армией – и это так сложно, сложнее, чем стать после Ермолина бригадиром.

– Да и как можно! – неестественно похохатывая, удивлялась Анна. – Сиди весь вечер, и сходить некуда.

– Поди да гуляй: хошь по деревне, хошь– на пятачок, а кина, факт, редко привозят, – ответил Борис. Он только что умылся и теперь устало присел на табуретку к столу.

– По деревне… Ходи как дурак, пожалуй. Да теперь, я смотрю, и не ходят с гармонью… Нет. Перебирались бы вы к нам: работать устроитесь, квартиру получите. – Анна говорила не совсем уверенно, не забыла собственный опыт. – Здесь ведь одни заботы.

– Забот хватает, в шабры занимать не ходим, – откликнулась из чулана Вера. – Вроде привыкли – так и надо.

– Я баил: поедем, Веруха, к матери. Так бы и наладились, паспорта бы получили – не захотела. А теперь Петька с Федькой, теперь – никуда, хоть золото сули.

– Переезжают и с семьями, – возразила Анна. – И живут неплохо.

– И мы, слава богу, живем: с голоду не мрем и по миру не ходим. – Вера вышла из чулана с полным блюдом доспевших помидоров. – Здесь хоть все своё, с огорода.

Анна вздохнула:

– А мы уж попривыкли, тоже ведь всякое бывало.

– Везде гоже, где нас нет. – Борис закурил. – Как это я подумаю: все-то покупай, каждый день на работу без опоздания, так и Москвы не надо. Здесь я хоть и казенный, но все же вольный казак: надо – и не пошел, а зимой тем паче… А ты далеко, Лексей?

Алешка остановился в дверях.

– Пойду погуляю.

– Мотри! – Борис подмигнул. – У нас девки-то с зубами – загрызут!

– Это нестрашно, – с усмешкой ответил Алешка. – И у меня зубы крепкие…

Надя-соседка так и смущала. При встрече она опускала глаза, улыбалась или ускоряла шаг. Разговаривала то неестественно громко, то тихо, а сегодня днем ни с того ни с этого вырядилась с новое платье и туфли. Увидя её, Алешка чуть было не засмеялся, но в душе остался ею доволен, польстило.

Уже опустели крылечки, в окнах гасли огни, уже Имзу и луга под горой затянуло плотным туманом, и воздух стал прохладен, когда Алешка, бесцельно послонявшись, возвращался домой… Он вздрогнул, но не от испуга, а скорее от неожиданного совпадения: только подумал о Наде, как тотчас – её голос.

– Долго вы гуляете, Леша. – Она сидела на лавочке под окнами своего дома.

– Можно? – Алешка сел рядом. – Я-то ладно, а ты вот что не спишь? Детям уже пора.

– Жду луну – боюсь на сеновал лезть, темно. – Она лукаво хихикнула.

«Ишь, шельма», – подумал Алешка, и ему неожиданно тотчас захотелось обнять эти, наверно, крепкие плечи, спрятанные всего лишь под тонкий ситец.

– А ты прямо городской…

Надя склонила голову, Алешка неестественно засмеялся.

– Каким я был, таким остался!

– Нет, не таким. Тогда мы были маленькими. – Она склонилась еще ниже, точно намереваясь поднять что-то с земли. – Тише говори, а то маманя услышит, – шепотом предупредила она.

– Ну и пусть слушает. Ты что, боишься? – Но уже и сам он говорил тихо, чувствуя, как от такого говора стало теплее, даже во рту пересохло.

– А вы когда уедете?

– Скоро.

Надя молчала, а он украдкой пробирался рукой за спину, к ее дальнему плечу… Лишь вздрогнула, но ни звука не проронила: она то отталкивала его в грудь, то стукала ладошкой по плечу, крутила головой, но Алешка чувствовал, что отвести, спрятать губы Надя и не пытается.

– Бессовестный, – повторяла она, задыхаясь, а он снова и снова целовал её, и пьяно кружилась голова от избытка сил.

Наконец Алешка опустил руки. Надя оттолкнула его, вскочила на ноги и засмеялась, откидывая со лба волосы.

– А вот и луна – теперь нестрашно! – И шагнула в темноту двора. Послышался скрип лестничных шагов.

Луна действительно вылупилась своим желтоватым глазом – полная, в сероватой дымке.

Алешка тихо отошел от дома. В ладонях вспыхнула спичка. Он курил резкими затяжками и чувствовал, что все уже решено, нечего и думать, что не сможет не попытать… Мысленно он был уже там: ощущал запах сена, слышал ее дыхание и то, как она сейчас поворачивается на бок, непременно на овчинном тулупе. И чем он дольше думал-воображал, тем неопровержимее становилось решение.

Сердце билось как в пустой бочке – гулко, когда он перешагнул за ворота во двор. Знакомо пахло навозом и сеном, было слышно, как жует корова, квохчут и возятся сонные куры. На ощупь, вслепую Алешка скоро отыскал лестницу и – обмер, первая же перекладина предательски скрипнула. Но вокруг было тихо.

«Я могу… Ведь она сама хочет, а что же я… Может быть, она мечтала. А может, надеется на что… хитрит. А вдруг ловушка или это самое… и сообщит на работу. Вот и тебе тогда дело на бюро… Нет, рисковать нельзя, не стоит… Надо сперва крепче встать на ноги». И с последним мысленно произнесенным словом Алешка снял с лестничной перекладины занесенную ногу.

Отпуск Анны приближался к концу. И деревня уже не пугала своей однообразной тишиной. На пару с Ниной они управлялись по дому и с племяшами. Нередко Анна рассказывала сестре то о Городце, о стройке, то вспоминала о довоенной деревне и о тяжелых годах войны.

– Всего на год постарше тебя была, а уже работала в школе, учила! – Теперь-то явно гордясь этим, Анна слегка вскинула голову.

– А сейчас почему не учишь? – последовал непредвиденный вопрос.

– Так получилось. А снова начинать трудно, да и не стоит – у меня хорошая работа… А Вера Николаевна, значит, не учит?

– Какое учить, она старенькая.

– Так при школе и живет… – И Анне вмиг сделалось скверно – стыдно оттого, что она не навестила старушку. – Надо будет зайти к ней, – оправдываясь, сказала Анна.

* * *

Ближе к вечеру, когда жара отхлынула, переодевшись в выходное платье, она отправилась в школу. Навстречу попадались запыленные у молотилок женщины. Они здоровались, приветливо улыбались, слегка склоняя головы, и открытым восторженным взглядом провожали парадную Анну. А ей эти взгляды жгли спину, было почему-то стыдно за свою праздничность.

В траве стрекотали кузнечики; веселее, чем днем в жару, звенели ключи под горой; по берегу Имзы уже наметывался дымкой туманец.

Школа под горой как будто и не изменилась, правда, смущал ремонт. Уже задалеко пахло олифой и свежераспиленными досками.

Анна постучала – глухо, она постучала еще и, чуточку досадуя, толкнула дверь.

До неузнаваемости располневшая, Вера Николаевна лежала на кровати. Глаза закрыты, дышала она глубоко и бесшумно. Анна прошла тихо, но Вера Николаевна открыла глаза, как если бы вовсе и не дремала.

– Здравствуйте, – кашлянув, ответила она и привычным движением достала из-под подушки очки. – Я ведь… не директор. – С трудом она поднялась и села. – Говорите громче, слышу я плохо.

– Не узнаете меня, Вера Николаевна? – Анна сдержанно улыбалась.

– Постой, постой. – Вера Николаевна быстро надела очки. – Батюшки – Анна Петровна!

– Она самая и есть! – Анна обеими руками потрясла отяжелевшую руку учительницы.

– Ах ты, пропадущая! – Морщинки на ее оплывшем лице обмякли, распустились. – Садись, садись. – Припадая на ноги, Вера Николаевна пододвинула стул, но тотчас и предложила: – Пойдём-ко, Аннушка, в сад – там и посплетничаем… Я ведь все больше здесь, в саду, с пчелками занимаюсь. А иначе от безделицы умереть можно. – Она усмехнулась, поудобнее усаживаясь на низенькую широкую скамью. И Анна села рядом.

Пришкольный сад был изрядно запущен, тих, но не печален. От ульев доносилось грузное пение пчел, казалось, сам воздух так мягко и сочно гудит.

– Может, еще и поработала бы, да вот уши подвели, – говорила она так, будто извинялась, что не может больше учить. – А как ушла на пенсию, ну и все болезни на голову… Жирна, как купчиха, сердце пошаливает…

Было ясно, что Вера Николаевна соскучилась по свежим собеседникам.

– А ты так и учительствуешь… Сказывали мне, говорили. Молодчина. Я всё тебя ждала, думала, сменишь со временем. – Задушевная грусть гуляла по её лицу. – Что ж, и там учить надо – всюду дети… А помнишь… – голос звучал, как при воспоминании молодости, – помнишь, как ты первый раз в первый класс, а? Первый урок, а? – Она шутя погрозила пальцем. – Помнишь? Кажется, совсем недавно, а прошло сколько лет…

– Одиннадцать, – смущенно напомнила Анна.

– А у нас здесь всю жизнь с кадрами плохо, почему только! – Она вздохнула. – Молодежь деревню не особо чтит… А ты, верно, в большой школе работаешь?

– В большой. – Анна кивнула, чувствуя, как тлеет от стыда, хотелось вскочить и убежать.

– Ах, когда-то и я мечтала о большой школе… мечтала здесь построить. Я ведь во втором гимназию окончила с медалью. Покойная мама так и не простила, что я в люди ушла… Ах, а какие времена были! – Она улыбнулась, вздохнула, сожалея о минувшем. – Какие времена! Все бросали, даже родителей, шли в деревню, чтобы научить людей грамоте… Это теперь каждый умеет и читать, и писать, а раньше на деревню один-два умельца. Помню, в Первую империалистическую напролет вечерами читала фронтовые письма и под диктовку ответы писала.

Как о самом дорогом, она говорила о молодости, дважды повторив то, как в гости к ней сюда приезжала Фигнер, как рассказывала знатная гостья о Пешкове-Горьком, о Глебе Успенском, а уезжая, наказывала: деревню не оставлять.

– Да, читать и писать всех обучили, – Вера Николаевна не то усмехнулась, не то горько поморщилась, – а вот школу большую так я и не построила, мечтала… Пошли, Анна Петровна, погуляем по саду – поклюй смородинку, пчелки спать ложатся. – Вера Николаевна вздохнула, взглядом обвела сад и сказала с неповторимой торжественностью и грустью: – Великолепие-то на земле какое…