Текст книги "Воскресшие и мстящие. Третья книга трилогии «Наследники Рима». Издаётся впервые!"

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

22 января, Галлия, окрестности Нарбонны

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Мы стояли на берегу и смотрели, как исчезают за горизонтом вражьи корабли. Мы – это мой герцог, его жена с маленьким Свенельдом на руках и рыцари, наши верные друзья.

– Мы победили их. Они бежали. Им не осталось ничего иного. Вернее, нет, они могли нас уничтожить. Всех. Им не хватило духу. И они бежали. Теперь нарбоннская земля свободна. Она – наша, и мы устроим нашу жизнь по своему хотению!

Эти достойные слова сказал мой герцог. Клянусь волшебным молотом Донара, он говорил не хуже, чем сражался! Мы, рыцари, прокричали здравицы ему и Доротее. Она их тоже заслужила!

Мы проводили взглядом вражьи корабли, а когда они исчезли, сели на коней и поскакали в Нарбонну. Нас ждал пир. В городе было голодно, но кое-что осталось. Нам много яств не нужно было для праздничного пира – у нас была свобода, она насытит нас.

Шел снег. Белые хлопья ложились под копыта наших лошадей. Я задрал голову вверх, откуда сыпались они, и ещё успел подумать, как славно, что этот чистый белый снег больше не будет топтать сапог проклятого легионера. Я это успел подумать – и в тот момент увидел чудо. Я увидел его первым!

– Смотрите! – воскликнул я. – Сам одноглазый Вотан приветствует нашу победу!

Все посмотрели вверх и тоже увидели это чудо. В небесной вышине верхом на восьминогом Слейпнире парил и потрясал копьем Гунгнир, приветствуя нашу победу, владыка Вальхаллы, а на плечах его сидели два мудрых ворона, Хугин-Мысль и Мугин-Память.

Тут взгляд мой обратился к герцогу. Я обомлел. Его лицо вмиг стало белым, как этот свежий снег. Кругом нас радовались наши друзья, красавица Доротея показывала маленькому Свенельду великое чудо, – но мой отважный государь сидел на лошади, как пикою пронзенный, кудри его вороные стояли дыбом, глаза выкатились из орбит, точно не бога истинного увидел он, а чудище какое или мертвеца, восставшего из царства Хель… И я услышал странные слова, которые срывались с его губ:

– Они… они живые!.. Аэросфера и корабль… моё бегство… моё спасение… И эти сны!.. Это они, они… опять, опять они!

Часть VI. Проклятие

Глава сорок седьмая, в которой читатель убеждается, что его любимая героиня, разлучившись с властью, остаётся его любимой героиней

Три месяца я не у дел. Воистину, не ждала, что расставание с властью окажется столь горьким, унизительным, мучительным!

Да, три месяца тому назад, ясным днем двадцать второго января, я отреклась от чести быть первым министром правительства Его Божественного Величества. Перед этим я победила всех недругов, соперников и равнодушных – своим отказом от заветной цели я победила самое себя. Август Виктор Пятый, этот мудрый бог Державы Фортуната, понял и простил меня. Сверх того, он отпустил мои неисчислимые грехи и благословил меня начать жизнь сначала. «Ты молода и многое ещё успеешь сделать в жизни», – сказал мне на прощание Божественный Виктор.

Я знала, разумеется, кто явится на смену мне, – тот, чьей заветной мечтой была не власть земная, а странная любовь, которую он сам себе придумал. Он, мой соперник, недруг мой, мой политический противник, брат моей матери, сенатор, князь и консул Корнелий Марцеллин, без памяти любил мой образ, не меня. Я не могла ему ответить с той же страстью. Мой дядя, полагаю, самый талантливый злодей, какой только встречался на моем пути. Я уважаю дядю, за сильный ум, упорство, хитрость, за интуицию и смелость, – но полюбить такого не могу.

Когда я отреклась от власти и, в то же время, отказалась делить с дядей ложе, он испытал потрясение. Я, к счастью, обманулась: дядя не жаждал мести. Мы с ним стояли у великих стен Палатиума, он плакал и шептал: «Как может смертный мстить богине? Я преклоняюсь перед вами, я – ваш верный раб! Я буду ждать… ждать столько, сколько богам угодно будет… и вам, моя великая любовь!», – он всё ещё надеялся!

Затем мы с ним поехали в Сенат, и тут же мне пришлось расплачиваться за свою победу. Мои сторонники, члены аристократической фракции, многим из которых я пообещала высокие посты в правительстве, узнав, что я по доброй воле упустила власть, чуть не растерзали меня – конечно, словом, но слова эти, слова людей, поверивших мне и мной разочарованных, жалили больнее настоящих стрел… Фракция дружно выразила мне недоверие и избрала лидером сенатора Леонтия Виталина, человека, бесспорно, умного и порядочного, но к яркой политической игре не склонного.

Так благодаря мне аристократическая фракция, правившая Державой Фортуната более сорока лет подряд, стала «оппозицией Его Божественного Величества».

И дальше случилось то, чего следовало ожидать. Корнелий победил в Сенате с огромным перевесом, два дня спустя его охотно поддержали делегаты от народа, и двадцать пятого января он снова посетил Палатиум, на этот раз затем, чтобы принять от Божественного Виктора пост первого министра.

Меня в то время уже не было в Темисии. Утро двадцать пятого января я встретила в горах Киферона, на новой вилле своего отца Тита Юстина – эту виллу он приобрел, когда ушел в отставку.

Отец – старый, уставший, со слезящимися глазами и трясущимися конечностями – встретил меня такими словами: «Я убежал от тебя, жестокая дочь, ибо ты хотела править, а у меня не было сил тебя остановить. Vae misero mihi!22
  «Горе мне, несчастному!» (лат.)


[Закрыть] Ты и здесь меня нашла, неугомонная. Молю, оставь отца в покое, дай с миром умереть!»

После такого приветствия не было ни воли, ни желания что-либо объяснять. Отца сама я оттолкнула, презрев его страдания. Дочь стала для него чужой. Понятно, я не могла жить вместе с ним. Повидавшись с Палладием и Платоном, моими сыновьями и его внуками, я уехала.

Мой путь лежал к любимому мужчине. Марсий жил на соседней вилле и каждый день ездил в Клинику психиатрической реабилитации, специалисты которой пытались вернуть рассудок его матери, Клеменции Милиссине.

Клеменция повредилась рассудком не без моего участия. Но я не представляла, что обида Марса на меня столь глубока. «Я звал тебя – ты отказалась, предпочтя власть любви. Что, передумала, решила домогаться меня? А завтра что? Могу ли быть уверен, что завтра не сорвешься в новой бой с Корнелием?»

О да, Корнелию он благодарен – воистину, от ненависти до дружбы даже менее, чем шаг! Мой хитроумный дядя купил благодарность Марса, сдержав все свои обещания насчет Клеменции. Лучшие врачи денно и нощно занимались ею, и прогресс был налицо. Клеменция начала узнавать сына, в речах её пробивался разум: всё говорила за то, что она скоро поправится.

Мне он воспретил навещать её. «Не знаю я, какие помыслы тобой владеют, – заявил мне Марсий. – Знаю одно: ты выгодой живешь, тебе неважно, добром её добудешь или преступлением; не стану гадать, зачем ты хочешь к моей матери. Уйди, подальше от греха!»

Эти обидные слова мне говорил мужчина, который прежде обожал меня, который и сейчас любил свою Софию – и я его любила, я жаждала его вернуть, я ради этого презрела власть над всей Империей, над целым миром.

В свидетели зову богов: как я пыталась! По-моему, в политике мне было легче. Даже в объятиях жестокого Танатоса, когда циклон играл моим монопланом, я так не страдала. Я унижалась, умоляла, атаковала, отступала и снова устремлялась, чтобы взломать броню неверия, которой он укрылся от меня, затем играла сцены, я изощрялась так и сяк. По-моему, я самому Нарциссу внушила бы великую любовь ко мне – а Марс по-прежнему глядел вполоборота, в глазах его читала я загадочную смесь презрения, страдания и страха… Он будто бы боялся снова полюбить меня!

Это казалось пыткой, самой ужасной из многих. На остальные я старалась не обращать внимания. То были обычные терзания человека, отставленного от большой власти. Если прежде повсюду, где бы ни появлялась я, мне старались угодить, то теперь приходилось с боем брать даже самую нелепую твердыню, проблемы возникали будто для меня, и окружающие словно бы нарочно старались досадить именно мне, Софии. Меня везде встречали как просительницу, – меня, дочь и наследницу Юстинов, великородную княгиню, логофета и сенатора Империи! – затем искали любой повод, чтобы отказать, а отказав, стреляли в спину наглыми ухмылками. Старинные друзья семьи меня не жаловали, полагая единственной виновницей несчастий Тита, друзья Корнелия по-прежнему были врагами, а остальные, прежде раболепствующие предо мной, видно, решили, что можно сбрасывать Софию со счетов… Было от чего прийти в отчаяние!

Возможно, меня третировали неспроста. Возможно, это настоящий заговор, и нити тянутся к Корнелию. Мой дядя, ныне могущественный правитель Империи, несчастлив без меня. Он так ко мне привык и так в меня влюбился, что жаждет возвратить меня любой ценой.

Я не хотела даже думать, что Марс отказывается от своей любви по сговору с Корнелием.

Так минули два месяца; ушла зима, но ничего с весной не изменилось, а стало только хуже. Теперь я точно знала, как и почему ломались, угасали многие великие люди, едва лишившись власти.

Однако мне не минуло и двадцати девяти от роду, я была умна и красива, вернее сказать, я была намного умнее большинства своих сверстниц и неизмеримо красивее их, я прекрасно понимала эти свои преимущества, равно как и многие другие достоинства, выделявшие меня и сделавшие той, кем я стала, – но, главное, я не привыкла к поражениям от низших, я не умела проигрывать! Я знала, что перестану уважать себя, если их заговор удастся, если они столкнут меня в депрессию и превратят в своё послушное орудие.

Месяц назад, когда им уже казалось, что София Юстина доведена до нужной степени отчаяния, я решила нанести ответный удар и показать наивным, что так легко им от Софии Юстины не избавиться.

Я прилетела в столицу и выступила на заседании Сената. Это нужно было видеть, это нужно было слышать! Словно вся злость за все их пакости, словно все мои таланты, словно вся энергия моя, которую они мысленно уже похоронили, взыграли разом – иначе говоря, подлинная наследница духа Юста Фортуната воспламенилась во мне, и не было им спасения! Моя зажигательная речь длилась более трех часов, но никто из коллег-сенаторов не посмел меня остановить. И хотя правительство Корнелия Марцеллина находилось у власти без году неделя, я обрушилась на него, точно именно это правительство виновно во всех несчастиях, свалившихся на мир в последнюю тысячу лет. Сверх того, я высмеяла программу Марцеллина, доказала её необоснованность, авантюризм, опасность для нашей великой державы. Уже к середине моей речи дядя сидел лицом багровый, точно Юпитер в гневе. Но, когда я завершила речь, он аплодировал совместно с остальными; не помню ещё случая, чтобы в Сенате гремела столь великая овация!

Veni, vidi, vici!

После триумфа ко мне подошли трое видных сенаторов аристократической фракции. Они заявили, что князь Леонтий Виталин в любое время готов уступить лидерство над фракцией, и что нужна я старым друзьям, «во имя торжества идей патрисианского единства».

Не старые друзья со мною говорили – старые, неисправимые лицемеры! Они почувствовали запах власти. Верно, решили, что я собралась штурмовать бастионы Корнелия, опять надеются проникнуть в Квиринал вместе со мной: им стало ясно, лицемерам, что князь Леонтий власти не добудет.

С «друзьями» говорила холодно. Пускай помучаются неизвестностью, как мучили меня. Тем более, сейчас не время идти в атаку на правительство: Корнелию найдется, чем ответить. А если и когда наступит это время, злосчастным лицемерам придется долго уговаривать меня, молить и унижаться, и лишь затем, возможно, я соглашусь, а позже, став у власти, морально раздавлю предателей!

Моя речь наделала в Темисии много шума. Поборники правительства быстро оправились; из тайников явились грязные бумаги, уличающие меня и прежних моих сторонников во всевозможных грехах. Я не стала участвовать в новом скандале, который сама же и спровоцировала, а попросту покинула столицу.

Я возвратилась в Киферею. В киферопольском аэропорту меня встречали разные «друзья семьи», ещё приехал сам архонт провинции. И прочие, чиновники разрядом ниже, больше не смели унижать меня. У этих мелких служек прекрасно развит инстинкт власти: едва почувствовав, что я могу вернуться в силу, они вновь раболепствовали предо мной! Я наградила их презрением и отправилась к Марсу.

На вилле его не было, и я поехала в клинику. Стражи, поставленные у палаты Клеменции не то самим Марсием, не то Корнелием, пытались остановить меня, но я сломила их сопротивление и вошла в палату. Клеменция сразу узнала меня, а узнав, встретила как друга. Марсу ничего не оставалось, как принять это. Мы говорили целый час, и мне казалось, что лучшие мгновения нашей любви вернулись! В какой-то миг мне даже почудилось, что Клеменция готова нас благословить. Я была на вершине счастья, и Марс не сдерживал свою любовь ко мне. Но тут вошли врачи, люди Корнелия, и под предлогом, что больной опасно утомляться, выставили меня и Марса вон.

Ночь провела на вилле Марса, и грезилось, что это лучшая ночь в моей жизни. Словно я не знала: за каждой радостью идет расплата, чем больше радость, тем злее неизбежная расплата.

Ещё не наступил рассвет, как нас подняли вестью о резком ухудшении здоровья его матери: Клеменция опять не узнавала никого. Марс бросил на меня отсутствующий взгляд, один лишь только взгляд – того было довольно: он был потерян для меня. Я не хотела с этим примиряться, я бросилась за ним, я убеждала, что это просто рецидив, что так бывает иногда, я приводила верные примеры, когда за рецидивом психической болезни идет выздоровление, я даже объясняла, что рецидив случился, поскольку бедная мать переволновалась, от радости за счастье сына… в этот момент Марс обернулся ко мне, лицо его было страшнее маски Тифона, мне показалось, он готов меня ударить. Но он сдержался и всего лишь заявил: «Не счастье, а беду несешь с собой ты, Тривия; покуда не было тебя, здоровье мамы поправлялось – а ты приехала, и все усилия врачей пошли насмарку!» Мне было горько и обидно, я хотела ответить ему, сказать, что, вероятно, местные врачи, люди Корнелия, нарочно спровоцировали рецидив, чтобы, в угоду первому министру, поссорить Марса и меня; а может быть, дядя сам отдал им такой чудовищный приказ… Я не сказала ничего: во-первых, это уже была политика, те самые ненавистные Марсу интриги, из-за которых он меня оставил, а во-вторых, мне просто надоело унижаться перед ним.

Неделю я ждала, надеялась, что он поймет: на этот раз я невиновна, и сам придёт ко мне… Он не явился.

Последний день марта был днем его рождения, ему исполнялось ровно тридцать лет. Из космополиса приехала Эстелла, его старшая сестра, жена Корнелия. Она же рассылала приглашения на прием. Я втайне верила: вот-вот придет курьер и передаст, что Милиссины рады меня видеть на празднике в честь юбилея Марса. Я так ждала, ждала до неприличия наивно, не как София, а как Пенелопа. Но курьер от моего Улисса не пришел… Зато шли дни, все приглашения были разосланы; мне стало ясно, что Милиссинам я persona non grata.

Боги видят, я всей душой мечтала вернуть Марса, вернуть по-доброму, не прибегая к морально уязвимым методам. Ну, что ж, если по-доброму не вышло… Я сговорилась с двумя рабами Марса, кому он всецело доверял: первому, алчному, посулила свободу и богатство, другому, слабому душой, пригрозила раскрытием страшной тайны, которую хранил он. Обоим я дала инструкции, сама же утром двадцать шестого марта отбыла в Гелиополь.

В Гелиополе нынче правила Медея Тамина, моя недавняя подруга. Именно я протолкнула её, тридцатилетнюю провинциалку, на пост архонтессы «золотой провинции», как часто называют Илифию. Разумеется, я не стала доверять «подруге» свои истинные заботы, ибо знала, что Медея способна предать меня в любой момент, когда ей это будет выгодно. Я попросила её помочь мне срочно приобрести поместье на берегу океана. Медея, со свойственным ей хитроумием, попыталась утопить мою просьбу в ничего не значащих обещаниях, однако я быстро её раскусила – на самом деле «подруга» хотела сперва связаться с Корнелием, дабы испросить его указаний насчет меня и моей просьбы, – и поставила её перед выбором: «Либо ты мне помогаешь сейчас, либо не жди от меня дружбы!»

Она тоже хорошо меня знала, недаром мы «дружили» двенадцать лет. Она представила, какие неприятности смогу ей причинить, когда стану первым министром. Хотя за минувшие два месяца Медея показала себя умной наместницей, ей было кого опасаться: очень многие влиятельные силы в Илифии до сих пор не жаловали «выскочку»; впрочем, даже если бы её превозносили как святую, я обязательно нашла бы крохотное пятнышко на белой тунике, немного постаралась бы, и туника бы белой никому не показалась.

Итак, Медея сочла за меньшее из зол исполнить мою просьбу, и уже к концу дня двадцать шестого марта я стала владелицей богатейшего поместья на берегу океана, и не где-нибудь, а в ста пятидесяти гермах к северу от Гелиополя, в лучшем районе «золотой провинции». Поместье стоило миллион империалов; разумеется, с собой у меня не было, да и не могло быть такой гигантской суммы, и Имперский Банк в Темисии не успел бы выдать мне её, поэтому я снова надавила на Медею и заставила «подругу», в свою очередь, надавить на гелиопольских банкиров. Они не стали прекословить своей архонтессе и «с превеликой радостью» ссудили мне залог.

А двадцать восьмого марта один из нанятых мною рабов вручил князю Марсию Милиссину моё письмо. В нем я звала любимого в солнечную Илифию, молила всё забыть и начать нашу с ним жизнь с чистого листа; а заключила я письмо такими словами: «Если тебе, возлюбленный мой Марс, я не мила, если меня ты бросишь, как возгордившийся Тесей оставил Ариадну, то я, подобно Ариадне, женою бога стану, недостижимой ни тебе, ни прочим смертным!»

Я понимала, что Марса не проймет моя туманная угроза; для разъяснения её я и наняла рабов, которым верит он: эти рабы ему докажут, что я в страданиях любви неразделенной и в искупление своих ошибок намерена пожертвовать собой.

Да-а, поневоле пришлось составить драму, достойную пера Эсхила с Еврипидом!

Рабы отлично постарались: рано утром тридцатого марта, в день своего тридцатилетия, вместо того чтобы принимать поздравления, Марс примчался ко мне.

С ним, к сожалению, примчалась Медея. Выглядела она насмерть перепуганной, ещё страшнее Марса, и я могла понять её: если я уйду из жизни на вверенной ей земле, Корнелий в отместку её, Медею, превратит в ничто. Одним словом, бедняжка: неужели ей до конца жизни суждено лавировать между нами, как между Сциллой и Харибдой? «К сожалению» – потому что Медея слишком хорошо знала меня, знала мою волю к жизни, знала, что не отыщется причины, по которой я могла бы малодушно променять мир света, власти и любви на тусклое царство Прозерпины.

Поэтому я выложилась вся. Они застали меня обнаженной, стоящей по пояс в студеной воде, на хладном утреннем ветру, и в ладони я сжимала капсулу граина. Не хочется рассказывать, что было дальше, ибо Эсхил и Еврипид, нужно признать, творили лучше, у них, великих трагиков, и страсти бушевали неподдельные.

Но я добилась своего: Марс был у моих ног. Такая встряска, какую я устроила ему, всегда полезна для влюбленного мужчины. Теперь уж он молил и извинялся, ноги и руки мои осыпал пылкими поцелуями, и признавался в любви ко мне, снова и снова, опять и опять. Он был на всё согласен, лишь бы не потерять меня. Медею я отправила, дав ей понять, что для неё же лучше держать язык за зубами и делать вид, что ничего не приключилось.

Его юбилей мы справили вдвоем, он и я, в нашем поместье. Теперь – в поместье Марса: я передала ему дарственную. Да, это был великокняжеский подарок – пусть знает, счастливец, на что способна женщина в любви!

Я знала, разумеется, какие будут разговоры, какие страсти закипят, и сколько репортеров одномоментно сделают карьеру. In me cudetur faba,33
  «На мне будут горох молотить» (лат.), т.е. мне сильно достанется.


[Закрыть] как писал Теренций; и Марсу достанется, хотя бы за то, что сбежал с собственного юбилея, больную мать оставив, и всё ради женщины со слишком колоритной репутацией, замужней дамы, между прочим!

(Мужем у меня числится некто Юний Лонгин, отец моих детей, – напоминаю, если вы забыли.)

Но это будет после, когда наши враги придут в себя, – а в этот день и в эту ночь мы были целый мир, возлюбленный мой бог, и я, его звездоокая богиня… Венцом наших блаженств стало купание глубокой ночью, в воде температурой четырнадцать или пятнадцать градусов; обнаженные, мы резвились в этом негостеприимном царстве Посейдона, а мои новые рабы испуганно таращились на нас из всех окон огромного дворца, хотя им было велено ложиться спать. Наверное, они решили, что мы сошли с ума! Я рассудила, что распродам их по всей Ойкумене, единственно затем, чтобы весь мир узнал, свидетелями каких безумств довелось им стать!

На следующий день мы возвратились в горы Киферона. Я никогда не забуду вылупленных, как у рыбы, глаз Эстеллы Милиссины, когда она увидела нас с Марсом. В тот миг я рассмеялась и поцеловала Марса, на виду у всех, тем самым демонстрируя безраздельное торжество ума и красоты над глупой серостью… Конечно, они мне не простят этого мига – но мне ли серости бояться? Я, как никто, умею обращать возмущение толпы в её восхищение: сегодня, завтра мне будут косточки перемывать, а послезавтра я снова искупаюсь в лучах всеобщего восторга!

Вечером мне позвонил Корнелий, поздравил с «замечательной победой». У дяди правило: когда его интриги терпят неудачу, он делает довольное лицо и заявляет, мол, hoc erat in mea votis44
  «Это было одно из моих желаний» (лат.)


[Закрыть]. Поэтому мой дядя, нужно отдать ему должное, никогда не ходит в побежденных, и именно в такие моменты становится наиболее опасен. На прощание дядя заявил:

– Я использую все своё влияние, дабы приглушить возню, которая, вероятно, развернется вокруг вас, милая Софи, и моего незаслуженно счастливого шурина.

– Очень жаль, дядя, – ответила я. – Признаюсь, ваша обожаемая племянница истосковалась по нападкам плебеев-борзописцев, друзей вашего правительства. А, впрочем, навряд ли буду я читать газеты: у нас с Марсом отыщутся намного более приятные дела!

Лицо Корнелия на видиконовом мониторе дрогнуло: я попала в цель! Представляю, как буйствует в душе этот Юпитер, одной лишь мыслью заведенный, что «более приятными делами» со мною занимается не он, а Марс.

Дядя собой бы не был, если б не попытался немного отомстить мне:

– Ну что же, наслаждайтесь, покуда сей счастливец выдерживает вас. Однако знайте, дражайшая племянница, один лишь я готов всю жизнь бороться, ждать и верить – а этот ваш герой не выдержит, упустит своё счастье!

Умеет дядя мой испортить настроение…