Текст книги "Воскресшие и мстящие. Третья книга трилогии «Наследники Рима». Издаётся впервые!"

Глава пятьдесят первая, в которой боевому генералу остаётся победить либо умереть на поле Амура

148-й Год Симплициссимуса (1787),

29 апреля, горы Киферона, Имперский центр рекреации и реабилитации

Марсия терзали недобрые предчувствия. Софию видел он всё реже, а накануне она и вовсе не ночевала у него. В душе Марсий отказывался даже предполагать, где и с кем она может быть. Ему было спокойно, лишь когда они проводили время вместе, наедине друг с другом, в окружении гор и снегов; в Киферополь он ездил с неохотой, ибо невозможно было не замечать восторженных взглядов, находивших Софию всюду, где бы она ни появлялась. А София, словно в пику ему, всегда была приветлива, любезна, и только боги знают, какие надежды подобное обращение могло внушить искателям её милостей. Марсий одергивал себя; он представлял, сколь глупо выглядит, ревнуя к жалким провинциальным кавалерам; в конце концов, размышлял Марсий, он князь, он молод, мужествен, красив и благороден, он не презренный служка, а воин, боевой генерал, хоть и не на службе, – София любит именно его! Ещё он напоминал себе, что София, конечно же, не кокетничает с кавалерами, нарочно заводя его… нет, она – прирожденный политик, и политики именно так ведут себя, когда им что-то нужно.

Но что ещё может быть нужно ей, если сама она отвергла власть и выбрала его, Марсия Милиссина?

Он терялся в догадках, и недобрые предчувствия терзали его душу. В памяти всплывало холеное лицо Димитрия Адрина. Стоило появиться этому лицу, как десятки подобных лиц, словно призраки, окружали Марсия, нашептывали грязные слова, глумились над его любовью. Марсий знал, что эта самая любовь является его единственной защитой от безумных образов порочной ревности, и это осознание ещё больше угнетало его, потому что в такие моменты Марсий ощущал своё бессилие вмешаться и установить мужской контроль над страстью: он понимал, что призраки способны тотчас обрести плоть и кровь, если и когда сама София сочтет необходимым их призвать.

Отдохновение от скорбных мыслей он находил у матери. Бывало, Марсий появлялся в палате Клеменции поутру и уходил уже в сумерках. Клеменция Милиссина, которую за жесткий и непримиримый нрав коллеги-сенаторы называли Фурией, в жизни была ему не только матерью, но и отцом: родного своего отца Марсий совсем не помнил. Марсий всегда был самостоятельным в убеждениях и поступках; властной матери хватило ума не пресекать сильный характер сына, но взращивать его. Клеменция не жаловала дочь свою Эстеллу, бесцветную и слабовольную особу, к тому же умудрившуюся стать женой, а вернее, рабой Корнелия Марцеллина; в Марсии же, напротив, она видела себя, сын представлялся ей не только единственным достойным наследником славного рода Милиссинов, но и преемником её духа. Милиссины всегда оставались династией воинов. Клеменция не сомневалась, что Марсий рано или поздно станет великим полководцем и горячей кровью врагов впишет в Историю своё имя.

Сам Марсий не пытался разбираться в чувствах матери; военную карьеру выбрал он не потому, что так хотела мать, а в силу собственных стремлений. Со стороны могло бы показаться, что он относится к Клеменции гораздо сдержанней, чем подобает любящему сыну, – но стоило произойти несчастью, как Марсий всё отринул, свою военную карьеру и отношения с Софией, он ринулся за матерью, туда, где мог быть ей полезен.

Он ни на миг не забывал, что удар с Клеменцией случился, когда ей сообщили о гибели сына. И хотя в том не было никакой вины Марсия, а были только происки невидимых врагов, он считал первым делом княжеской, человеческой и сыновней чести вернуть Клеменцию к жизни – он не простил бы самое себя, если бы мать из-за него покинула прекрасный мир.

Нынче он особенно торопился к матери. Рано утром на виллу передали сообщение, что Клеменция желает его видеть. Всю ночь проведший в тщетном ожидании Софии, Марсий переключил горестные думы с неё на мать и устремился в клинику. Но эскулапы поспешили обрадовать его: Клеменция с утра в отличном настроении, уже успела принять завтрак и прочитать газеты. Последнее немало удивило Марсия: за все месяцы болезни она ни разу не проявляла интереса к общественной жизни.

Обеспокоенный и заинтригованный, он вошел в палату матери.

Сенаторы Империи с трудом узнали бы неистовую Фурию в этой седой женщине. Неподалеку от постели лежало зеркало, и Марсий сразу понял, что Клеменция долго и мучительно изучала новую себя. Его сердце болезненно сжалось.

– Садись, Марсий, – строго сказала Клеменция. – Нам следует поговорить о твоей судьбе.

– Мама…

Она воздела руку, повелевая ему молчать и слушать.

– Я долго думала о тебе одна… но вчера имела разговор с Софией.

– С Софией?

– Да, – Клеменция вонзила пальцы в ладонь сына и произнесла: – Она любит тебя, Марсий, но ты её теряешь!

– Она сама это тебе сказала? – пытаясь справиться с предательской дрожью, спросил он.

Клеменция отрицательно покачала головой.

– Ты знаешь, я всегда была против твоей связи с нею.

– Мама, я…

– Умолкни, сын! Послушай. Да, я всегда была против. Ибо я знаю эту семью… увы, я знаю её слишком хорошо! Юстины приучились властвовать, это у них в крови. Таков был приснопамятный Сульпиций, прадед Софии; я помню, когда он входил в комнату, все замирали в страхе! Я тогда была совсем маленькой, но до сих пор не по себе, когда вспоминаю Сульпиция. И его сын Донат, и дочь Диана такими были, и правили они Державой Фортуната, и им никто не мог противостоять. А после них пришел Тит, сын Доната, вернее, он вытеснил тетку свою из Квиринала, когда почувствовал себя сильнее. Пойми, сынок, для них, Юстинов, власть всегда на первом месте, и грех нам осуждать их за это! Они, считая с Юста Фортуната, создали наше государство, таким, какое оно есть. Мне порой кажется, что сами боги благоволят Юстинам… и отбирают из них лучших. Вспомни Овидия Юстина, старшего сына Тита, которого он пророчил в преемники. Овидий унаследовал таланты от отца… – Клеменция вздохнула, – но, видно, этого отныне мало, и Овидий умер. Наследницей Тита стала София.

Тут Клеменция недобро усмехнулась, и Марсий с изумлением услышал:

– Не ждала я, что кто-то в состоянии подмять под себя Тита Юстина; мне особенно приятно, что это сделала его родная дочь, и так скоро! Ты знаешь, я воспитана в добрых патрисианских традициях; меня всегда тревожило и возмущало поведение Софии. Я слышала о ней такое… что лучше при тебе не вспоминать. Но всё и всегда сходило ей с рук! Я знаю, скольких важных людей обидела София, – однако эти люди не горят желанием стать ей врагами. Все они зачарованы её умом, энергией и красотой. Она использует других, и женщин, и мужчин… особенно, мужчин! – Клеменция перевела дух и заключила: – Я всегда была против твоей связи с ней, ибо опасалась, что она и тебя сломает, а затем, когда ты ей наскучишь, выбросит. Но ты, мой сын, оказался сильнее, чем я думала. Ты подчинил её своей любви! Ради тебя она оставила столицу, оставила власть, к которой шла всю жизнь, переступая через нам подобных, – всё ради тебя, моего сына! Я горжусь тобой, Марсий!

Марсий, растроганный и потрясенный такими неожиданными откровениями, безмолвно поцеловал руку матери. Вдруг лицо Клеменции стало сурово, и она произнесла:

– А потом ты стал делать ошибки. Удовлетворился победой и тотчас позабыл, с кем имеешь дело. Она – Юстина. Она не может просто быть твоей. Мне горько это говорить, сынок, но без тебя София проживет, без власти – никогда.

– Она сама отказалась от власти.

– Да, отказалась – ради любви к тебе. Марсий, пойми, ты ей был нужен сильным и разумным. Такой, как ты сейчас, ты ей не нужен! Если ты любишь, ты должен примириться с мыслью, что рано или поздно она вернется в Квиринал: она такая, какая она есть, другой уже не станет. Цени, что она выбрала тебя. Сам видишь, какой у неё был выбор! Если ты любишь, ты должен полюбить и то, что дорого Софии, ты должен понимать её и поддерживать… тем более, сейчас!

Тон, которым Клеменция произнесла последние слова, насторожил Марсия.

– Тем более, сейчас?

Мать устремила на сына ясный, испытующий взгляд и, видно, решившись идти до конца, проговорила:

– Сейчас, когда София носит твоего ребенка.

– Откуда ты знаешь?

– Я женщина и мать. Я вижу, – просто ответила она.

Марсий встал и в возбуждении прошелся по палате.

– Но если это так, то почему София ничего не говорит мне, отцу?

– Она горда; ещё она помнит, как ты воспринял прошлого ребенка…

– …Которого не было вовсе, – сумрачно промолвил Марсий.

– Да, и поэтому она молчит. Она не хочет связывать тебя ребенком. Она хочет, чтобы ты любил её саму, такую, какая она есть. И тогда ребенок будет вам не в испытание, а в радость.

– Мама, мама… – прошептал он. – Что же делать мне теперь? Я мечтал иметь ребенка от Софии!

– Ты должен перестать делить её со мной. Я прожила свое, а вы…

– Нет, не желаю слышать это от тебя! Ты долго будешь жить, на зависть всем нашим врагам! Я дал зарок, что не уеду, пока ты не поправишься, и точка, alea jacta est1414
  «Жребий брошен» (лат.), т.е. всё уже решено.


[Закрыть]!

Клеменция улыбнулась.

– Упрямством ты пошел в меня, сынок. И я не столь наивна, чтобы надеяться тебе разубедить. Послушай своё сердце. Ты, вопреки рассудку, полюбил Софию, и теперь уж поздно отступать! Это все равно, как если бы ты попал на территорию врага, где он повсюду: ты должен победить или умереть. Тебе ли, боевому генералу, это объяснять? Если вы вдруг расстанетесь, никто из женщин тебе Софию не заменит. Ты будешь одинок… поверь мне, прожившей всю жизнь в одиночестве, что нет ужасней пытки! Поэтому спеши к своей любви, будь снова сильным и разумным; она зовет тебя в Илифию, на берег океана – езжай скорее, пока она тебя зовет! Иди навстречу ей: «Audaces Fortuna juvat»1515
  «Смелым судьба помогает» (лат.)


[Закрыть], как говорил Вергилий. Пойми же, наконец, она не может брать от жизни то, что ты согласен будешь дать. Она сама берет, что хочет. Спеши же, сын, за ней – прямо сейчас оставь меня, иди!

Рука Клеменции требовательно указала ему на дверь. Марсий не шелохнулся.

– Она нуждается в тебе, – прибавила Клеменция. – Там, в Илифии, в вашем поместье, вы будете жить друг для друга, она и ты, вы сблизитесь, и ты поможешь ей принять ребенка. Твоего ребенка!

– А ты? А как же ты?

– Я буду счастлива, когда ты пожнешь своё счастье. Иди же, сын! – воскликнула Клеменция. – Довольно опекать меня, как малое дитя!

И в этот миг, глядя на мать, Марсий вновь увидел в ней неистовую Фурию. «Она здорова, – с радостью подумал он, – и это означает, что мой зарок исполнен; я не нарушу свою клятву, если последую советам мамы»

Марсий подошел к постели, опустился на колени и поцеловал руку Клеменции – а затем, не говоря ни слова, вышел вон.

Как только он ушел, Клеменция вызвала своего адвоката, старого и преданного друга семьи.

– Составьте дополнение к моему завещанию, – велела адвокату Клеменция. – Я желаю, чтобы после смерти моей место князей Милиссинов в Сенате Империи перешло к Марсию, минуя его старшую сестру Эстеллу. Вы можете устроить это?

Адвокат всё понял.

– Да, ваша светлость. Это против традиции, но мы можем воспользоваться прецедентом трехвековой давности, когда Святая Курия оставила в силе завещание вашего предка Гонория Милиссина, передавшего место в Сенате младшей дочери, в ущерб старшей. Однако… неужели вы полагаете, что сенаторская звезда защитит Марсия, если вдруг…

– Меня же защитила, когда Тит… Довольно, мастер. Я не желаю это обсуждать. Сенатор неприкосновенен ipso jure1616
  «В силу закона» (лат.)


[Закрыть]. Даже Юстины не вольны переступать закон!

Адвокат покорно преклонил голову – и с горечью подумал: «Она ничуть не изменилась: такая же наивная, как тридцать лет назад!»

Интерлюдия шестая, в которой боги Вальхаллы выказывают наибольшее расположение

148-й Год Симплициссимуса (1787),

30 апреля, Галлия, поле Регинлейв близ Нарбонны

Было сумеречно; ветер носился по полю, точно пытался загасить факелы, пылавшие в руках людей. В самом центре поля сложен был постамент из дубовых бревен, а на постаменте, покрытом новым флагом Нарбоннской Галлии, лежало тело.

Это был Крун, прежний герцог, отец Варга и Кримхильды, умерший – или убитый? – ровно год тому назад. Тогда его похоронили в спешке, не проведя над телом все обязательные ритуалы, и многим было непонятно, кого хоронит сын – любимого отца, великого правителя или недоброго владыку, предавшего нарбоннских галлов лютому врагу. А вскоре возвратились аморийцы, откопали тело Круна и похоронили заново, уже по аватарианскому обряду.

«Твой отец был великим воином и умным государем, – сказал Варгу Мерлин. – Он бы одобрил всё, что ты творишь, отстаивая землю предков. Ты не должен позволять лукавым амореям использовать святое имя Круна в борьбе против тебя»

Да, разумеется, Варг мог бы на это возразить, напомнить, что Крун сознательно предался амореям; что с полной искренностью преклонял колени перед Хрустальным Троном в Миклагарде; что и его, родного сына, поднявшего мятеж, пока был жив, склонял к покорности «естественной» имперской власти, и умер в день, который был назначен для решающего поединка с непокорным сыном, при крайне подозрительных обстоятельствах.

Да, Варг мог бы возразить Мерлину, сказать, что думает, – но он молчал, ибо вступать в спор с Мерлином не видел никакого смысла. Мерлин на то и Мерлин, чтобы всё знать лучше него, юного героя будущих сказаний. Мерлин – мудрый наставник. Таким был прежний Мерлин для легендарного Артура, короля свободных бриттов, – таким и новый Мерлин должен стать для Варга, герцога свободных галлов. Это понимали все. Это понимал даже верный Ромуальд, бесстрашный рыцарь, всей душой ненавидящий колдовство.

«Какое это колдовство? – недоуменно отвечал другу Ромуальд. – Когда это великие и мудрые друиды назывались колдунами?»

Конечно. Друид – не колдун. Друид – наставник и соратник властелина. Так говорили боги. Так завещали предки. Известно, что друидов наделяет мудростью сам Вотан.

Варг бросил взгляд на Мерлина. «Друид. Всем нам только друида не хватало, – подумал Варг и перевел взгляд на отца, и мысль отразилась от мертвого тела: – Отцу только друида не хватало! Для полного счастья».

Всё верно. Друид – он свой, из героических сказаний, он символ мощи предков, он память давней галльской воли – он много лучше и уместнее заморских чудодеев, каких-то непонятных еретиков с патрисианскими именами, чуждыми слуху галла, с учеными словами, с идеями, далекими от здешней жизни. Друид же прост, как дерево дуб: известна мощь ствола, известны его корни, известно, что они в родной земле, ей верно служат.

Никто даже не думал выяснять, откуда взялся он, этот друид. Прежде в отеческих богов особенно не верили – а как поверишь, если они всегда и всюду отступают под натиском чудовищ-аватаров? – но стоило явиться Мерлину, и ожили в умах людей Донар и Вотан, Фригг и Фрея, Локи со всем своим нечистым потомством, имировы хримтурсы и карлики-нибелунги, мифические волки и драконы, великие герои и воинственные девы – все те, кого цивилизованные аморийцы привыкли называть «языческими идолами».

Варг думал о своих соратниках и подданных: «Им больше ничего не оказалось нужно, чтобы поверить древним сказкам. Один явился, и все поверили во всех!»

Лишь Доротея… Она страшилась друида. «Твоя жена ко мне привыкнет, – уверенно говорил Мерлин. – Их, амореев, с детства приучали: друиды – это зло, друиды девственниц приносят в жертву, друиды пьют кровь маленьких детей. Хочешь, чтобы дочка Марцеллина сразу же поверила друиду? Это невозможно. Она поверит, когда привыкнет ко мне»

Верно, это было надежное объяснение, почему Дора страшится Мерлина. У Мерлина, между прочим, не бывало ненадежных объяснений. Варг хотел удовлетвориться им – и не мог. Ведь они оба, он и она, страшились Мерлина по одной и той же причине. Варг читал это в её глазах – скорбных, молящих, всегда полных горечи, обиды и все-таки любви. Как будто она хотела нечто от него, такое, что не решалась объяснять словами.

Он мог это представить. Он сам хотел того же, что она. Мысленно он не раз совершал этот подвиг – и мысленно же признавал, что подвигом таким убьёт её, себя и своё дело.

«Янус, – напоминал он себе. – Есть ещё Янус. Янус Ульпин!»

Янус мог быть где угодно и кем угодно. Варг не пытался вычислять, кто из соратников его может являться Янусом, – Янусом мог быть любой. Даже Ромуальд.

«Я не убью никого, – останавливал он себя, – нет в этом подвига, есть только слабость и отчаяние!»

Он вновь и вновь вспоминал слова Януса, сказанные ещё при жизни Круна, но по поводу Софии Юстины: «Там, где крепкая воля и могучий разум, мы бессильны».

«Он это искренне сказал, – думал Варг. – Они сильны тогда и там, когда и где мы слабы. Мы не избавимся от них, пока мы слабы. Ну что ж… Сыграем по их правилам»

Варг воздел меч и молвил:

– Мы провожаем государя. Великого отца нашей земли. И моего отца. Всю жизнь он дрался за свободу. Но под конец… Я не могу винить его. Он мой отец. Виню себя – и вас, друзья. Если бы мы сплотились вокруг Круна, он бы не сдался амореям!

Варг замолчал и оглядел соратников. Слова его застигли их врасплох. Но возражать никто не смел. Они смотрели на тело старого вождя, чья суровая мужская красота была возвращена искусством Мерлина, и переваривали слова Варга.

– Прощай, отец. Ты воспитал меня в любви к родной земле, и я продолжу твое дело. У меня есть воля, у меня есть вера, у меня есть верные друзья, у меня есть мудрый наставник, посланный богами, – здесь Варг повел головой в сторону Мерлина, – и у меня есть золото, зарытое моими предками, чтобы такой, как я, использовал его для достижения свободы! Мы победим и обретем её!

С этими словами Варг бросил свой факел в поленья. Издав прощальный галльский клич, то же самое сделали рыцари, стоявшие округ древесного постамента. И костер запылал.

– Да будет так, по слову герцога и волею отеческих богов! – зычным голосом, подобным реву ветра в дубовых кронах, провещал Мерлин.

И вдруг, только сказал он эти слова, взаправду появился ветер – не тот, который суетно носился над полем, а могучий, целеустремленный вихрь, способный погонять коней. Но, странное дело, вихрь этот не загасил погребальный костер, напротив, он раздул пламя, и в считанные мгновения оно объяло тело Круна, взметнулось точно до небес, – а дальше и вовсе случилось удивительное.

Высоко в небе лепестки костра сложились в огромную огненную фигуру, накрепко слитую с могучим скакуном под нею. Судя по формам, фигура была женской. Левой рукой женщина правила конем, а в правой удерживала грозный меч. Была вся она в древних латах, черные волосы выбивались из-под крылатого шлема и развевались на ветру; неистовая всадница сделала круг над костром и опустилась.

– Это валькирия Регинлейв! – воскликнул Мерлин, и словно гром небес вторил ему. – Я узнаю её, воинственную деву, давшую имя полю брани! Великий Вотан нам прислал её! Смотрите же, смотрите!!

И на глазах у потрясенных рыцарей крепкая мужская фигура восстала из костра. Конечно, она не была живая; весь сложенный из искр, призрак старого Круна величественно помахал Варгу рукой – и впрыгнул к валькирии, на огненного скакуна!

Могучий боевой призыв разнесся над равниной, и непонятно было, кто кричал: то ли мертвец прощался с родиной, то ли валькирия приветствовала смертных, то ли Донар, сын Вотана, владыка бурь и громов, приветствовал нового воина, спешащего в чертоги Вальхаллы…

Варг не искал ответ – ответ ему был очевиден. Он вглядывался в черты женского лица и надеялся узнать в нем Софию. «Это она, Юстина, – носилось в его воспаленном сознании. – Она, которая меня предупреждала! О, как вы были правы, мудрая княгиня: я должен был объятиям Ульпинов предпочесть секиру палача!»

Валькирия София – если это была она – сделала прощальный круг над погребальным огнищем и, вместе с Круном, растворилась в черном небе.

Варг остался один.

– Предателей не забирают боги в Вальхаллу, – вознес свой голос Мерлин. – Они благословили нас сражаться за свободу! Восславим, друзья, Круна, погибшего героя, и Варга, нашего отважного вождя!

* * *

Satis superque est1717
  «Довольно, и больше чем довольно» (лат.)


[Закрыть]! После таких чудес меня самого впору отвозить в Вальхаллу – или в иную райскую обитель, где богоподобные герои отдыхают от мирских забот. Мы сделали для благородного друга максимум возможного. Если бы подобное случилось с Эхнатоном, Единый Бог уже с времен Кемет владел бы миром. Что говорить об аватарах – никто, кроме ученых и индусов, тогда не ведал бы о них!

Но я не вправе жаловаться на судьбу. Отцу намного хуже. Кто бы промыслить мог ещё хотя бы год тому назад, что мой великий отец, светило ментальных наук, превосходящий ученостью семерых мудрецов Эллады, всех вместе взятых, вынужден будет играть языческого ведуна и потакать дикарским суевериям?

Воистину, чего не сделаешь ради свободы, справедливости и счастья…