Текст книги "Воскресшие и мстящие. Третья книга трилогии «Наследники Рима». Издаётся впервые!"

Часть VII. Провидение

Глава пятьдесят вторая, из которой видно, что верный друг может создать не меньше неприятностей, чем злостный бунтовщик

148-й Год Симплициссимуса (1787),

18 июля, океанское побережье Илифии, вилла Марсия Милиссина

Небольшая курьерская карета подъехала к воротам, исполненным в стиле египетских пилонов. Возничий и стражи ворот обменялись короткими репликами, затем врата отворились, пропуская карету во внутренний двор.

Высокие стены, сложенные из глыб желтого песчаника, окружали его с трех сторон. В центре двора огромный золотой фонтан источал искры солнечных брызг. А в глубине, на фоне океана, вырастал богатый дом, не дом даже, но дворец – с коринфскими колоннами, портиком и пропилеями, фигурным фризом и скульптурой льва на треугольной крыше.

Из кареты вышли двое мужчин. Оба были облачены в строгие калазирисы; на этом сходство их заканчивалось. Один казался худым, его длинные прямые волосы цвета перезревшего каштана выбивались из-под клафта, наступали на глаза, отчего этому мужчине приходилось вздергивать голову и поправлять головной платок; лицо было вытянутым и чем-то напоминало лошадиную морду; правда, узкие щегольские усы немного скрашивали его. Второй мужчина, напротив, был крепкого телосложения, с густой черной бородой, которая сразу выдавала в нём варвара; помимо характерной бороды, иноземную принадлежность гостя утверждал и головной убор – круглый шлем с крыльями по бокам, обнажающий высокий лоб; однако же волос не видно было вовсе. Имперский калазирис и шлем варвара неважно сочетались, но, очевидно, гость не разбирался в таких тонкостях, либо не придавал им значения.

Откуда-то появился майордом, живой старик с дерзко оттопыренными ушами. Быстро пробежавшись взглядом по фигуре варвара, майордом обратился к худощавому:

– Ваше высокоблагородие, её светлость готова вас принять незамедлительно.

Худощавый небрежно кивнул, не удостаивая служку ответом, и направился внутрь дворца; майордом ушел вперед, показывая дорогу, а варвар замыкал шествие.

Они миновали внутренние апартаменты и вышли к океану – там дворец подступал к воде красивыми золотистыми террасами. Спустившись на три яруса вниз, они, однако, не последовали дальше, а направились к павильону.

В саду из экзотических деревьев и растений высились кариатиды – они поддерживали мозаичный свод. Солнце стояло в зените, и его лучи творили под сводом фантастическую игру цветов, теней и блесток. Во внутреннем пространстве, ограниченном кариатидами, располагался бассейн, вода в котором, казалось, переливается всеми цветами радуги. Из бассейна исходили благоухающие ароматы – возможно, их источали диковинные цветы, растущие прямо в воде. По периметру бассейна имелись беседки, увитые плющом, омелой и виноградом.

Сад был пуст, лишь в одной из беседок замечен был странный персонаж – совершенно нагой, если не считать набедренной повязки и невольничьего торквеса, старик, видом напоминающий пожелтевшую от времени мумию, склонялся над шахматной доской и бормотал какие-то неясные слова, наверное, молитвы. Фигуры он не передвигал, и непонятно было, с кем он играет, если играет вообще; возможно, размышлял над ситуацией. Присмотревшись к старику, можно было заключить, что он индус, а, зная хинди, утвердиться во мнении, что данный индус действительно погружен в анализ шахматной партии.

Однако худощавый гость языком хинди не владел; ещё раз оглядевшись и снова не приметив никого, помимо старика с торквесом (дерзкий майордом подозрительно быстро исчез), худощавый громко заявил по-аморийски:

– Эй, ты! Я желаю знать, где твоя хозяйка.

Но окольцованный торквесом шахматист и бровью не повел. Спутник худощавого усмехнулся в бороду и произнес с северным акцентом:

– А мне казалось, ваши рабы покорны господам.

– Так оно и есть, граф. Возможно, эта старая обезьяна глуха. Раб, я к тебе обращаюсь!

Вдруг раздался плеск воды, и новый голос насмешливо проговорил:

– Ты поступаешь неразумно, Юний, пытаясь помешать возвышенным раздумьям моего Раждпура. Он йог, он не увидит вас и не услышит, пока я не поставлю ему мат… или он – мне!

Мужчины разом обернулись на голос и обомлели. К ним плыла молодая женщина; светящаяся блестками прозрачная вода, очевидно, составляла её единственную одежду; иссиня-черные волосы были убраны под серебристую шапочку.

Из оцепенения обоих визитеров вывел резкий, подобный скрипу несмазанной колесницы, голос индуса. Он выкрикнул всего два коротких слова – и тотчас замолчал. Молодая женщина закрыла глаза, и пару мгновений спустя ответила двумя короткими словами, но уже другими. Гости, ничего не поняв из этой переклички, могли, однако, заметить, что индус переставил фигуры два раза: первый – после своего возгласа и второй – после ответа женщины.

В этот момент она вышла из воды и предстала перед мужчинами. Бородатый, не в силах выносить такое зрелище, отвернулся, бормоча:

– Вот срам, вот позор! Где это видано…

Юний же, послав ей восхищенный взгляд, промолвил на сиа, патрисианском языке:

– Софи, я знаю тебя десять лет, но всякий раз ты умудряешься ловить меня врасплох…

– Рада тебя видеть, Юний, – сказала она, нисколько не смущаясь. – На твоем калазирисе отныне три звезды. Тебе присвоили чин претора, не так ли? Что это означает? Ты расточил отцовское наследство и вынужден пойти на государственную службу?

Юний Лонгин принял горделивый вид и объявил:

– Отныне я имею честь являться старшим референтом первого министра!

София состроила насмешливую гримаску.

– Референтом? Да ещё и старшим? Браво, Юний, браво! Мой дядя наконец-то отыскал тебе приличную работу. Однако почему же ты не подле первого министра, старший референт?

– Он вчера отбыл с государственным визитом в Сузы.

– В Сузы, к персам? Но это, по меньшей мере, глупо! – вспыхнула София. – Персидский шах готов был к нам прибыть – зачем же нашему правителю самому идти навстречу? Этот визит неуместен! Персам нельзя и в малом потакать, иначе шах забудет, что он всё ещё наш федерат! За одно это я бы, на месте дяди, уволила Фасция Клемина!

– Agnosco veteris vestigia flammae,1818
  «Узнаю следы прежнего огня» (лат.)


[Закрыть] – усмехнулся Юний. – Да и Корнелий говорил: «Бьюсь об заклад, моя прекрасная племянница так бы не поступила, находясь она у власти».

– Вам доставляет удовольствие ломать всё то, что я с таким трудом создавала.

– Отнюдь! Твой дядя повелел мне передать: как только ты изъявишь волю вернуться на своё место, Клемин будет немедленно отставлен.

– Мне стыдно за него, за дядю, Юний: он интересы государства ставит в зависимость от собственных желаний.

– А он считает, от твоих!

Всё время, пока шел этот разговор, германец в крылатом шлеме варвара и аморийском калазирисе стоял поблизости, спиной к обоим, сгорая от стыда и мысленно моля богов разверзнуть землю и таким образом спасти его честь. Юний, вспомнив о нем, скосил взгляд. София лукаво подмигнула, прошла к плетеному столику, взяла со столика золотистую схенти, которую и обернула вокруг бедер. Затем сняла шапочку, освобождая волосы.

– О, боги… – прошептал Юний. – Софи, как ты великолепна! Гляжу я на тебя и не могу поверить, что это восхитительное тело принадлежало мне, и я ласкал когда-то эти груди, подобные небесным сферам, и целовал эти пылающие губы, и гладил твой живот, который…

– Уймись, велеречивый! Разве референту первого министра нужно быть поэтом? Да, ты ласкал когда-то мои груди; да, примыкал к моим устам; да, моё лоно принимало и твой фаллос, в числе прочих; ты оставил семя, которое дало наших детей, – но никогда тебе я не принадлежала! И никому, кто имел честь нести мне удовольствия!

– Ты до сих пор моя законная жена, – возразил на это Юний.

– Ах, снова да, конечно… – усмехнулась София. – Как я могла забыть!

Индус вновь подал голос, и странная перекличка повторилась.

– Ты играешь с ним в шахматы! Но как ты умудряешься…

– Я держу нашу партию в голове, – пояснила София. – Это непросто, но для ума весьма полезно.

– А я всегда считал, что твоему уму полезнее играть на мировой сцене, – проницательно заметил Юний. – Как печально сознавать, что ты сама себя сковала шестьюдесятью четырьмя клетками! И разве эти мертвые фигуры способны заменить тебе живых людей?

Что-то изменилось в выражении лица Софии, и Юний понял, что попал в цель. «Корнелий снова прав, – подумал Юний, – она не сможет долго убегать от собственной натуры»

София, не отвечая Юнию, подошла к второму гостю и тронула его за рукав. Он резко обернулся, но, увидев перед собой женщину в одной только «набедренной повязке», застонал и отпрянул, опустив глаз.

– Прощу вас, не смущайтесь, граф Олштайн, – сказала она на языке германцев. – В тени температура нынче до тридцати двух градусов; сам ваш король меня бы не заставил томиться в душном калазирисе! Вы на себя бы посмотрели – как будто вы, не я, совершали омовение в бассейне.

И верно, пот струился даже по черной бороде варвара – но граф Олштайн, как и София, как и Юний, прекрасно понимал: это не от жары.

– Прошу вас, ваша светлость, облачитесь хотя бы в… – прошептал тевтон на своем языке, однако София, пожав плечами, заявила по-аморийски:

– Ваши предрассудки – это ваши предрассудки, вам с ними жить и вам от них страдать, не мне; теперь бы я хотела знать причину этого внезапного визита.

Однако граф не дал ответ, ограничившись лишь невнятным бормотанием, больше похожим на ругательства, и София повернулась к Юнию.

– Оттон Восьмой, король тевтонов и кимвров, прибывает нынче в Гелиополь, – официально заявил Юний. – В его честь проконсул Медея Тамина, архонтесса Илифии, устраивает большой прием. Соберутся важные особы…

– Я частное лицо, – отрезала София. – Передай Медее мои сожаления.

Юний покачал головой и сказал вполголоса:

– Зачем, по-твоему, германский властелин является в столицу «золотой провинции»? Я думаю, дело государственной важности!

– Ты думаешь или Корнелий приказал тебе так думать? – сощурилась София.

– Мы оба. Поэтому он и послал меня к тебе. Чтобы я… хм!.. как твой супруг, составил тебе пару. Ты можешь развлекаться здесь с любовником – но на прием в честь короля должна идти с законным мужем.

– Я ничего вам не должна: тебе, Талфибий, и Агамемнону, царю народов, пославшему тебя, – запомни, я ничего вам не должна!

– В таком случае, будь готова, что со дня на день сюда пожалует сам король Оттон. И не советую тебе прятаться. Ты знаешь, он настойчив!

София изменилась лицом, и Юнию показалось, что она надеется сжечь его взглядом. Немного поразмыслив, она произнесла:

– Конечно, я не стану прятаться. Ни от короля, моего доброго друга, ни от вас, коварных интриганов. Но вы об этом пожалеете, ты и Корнелий: вы, словно воры, которых не пускают в дверь, влезаете в окно! А мне не нравится, когда меня, Юстину, принуждают!

Юний, давно свыкшийся с угрозами Софии, прекрасно понимающий, что ей на самом деле не терпится блеснуть на упомянутом «большом приеме», скромно заметил:

– Скорее мы напоминаем Зевса, которого Акрисий, следуя твоему сравнению, долго не пускал к Данае, и Зевс пролился золотым дождем.

– Я не Даная. И ни тебе, ни твоему лукавому Корнелию не стоит ждать от меня Персея. Да, я приду… приду с тобой, не с Марсом – но пусть Корнелий не надеется, что выкрутил мне руки!

– Ну, что ты! – притворно изумился Юний. – Как можно? Ведь речь идет о государственных делах, к которым ты, по старой памяти, имеешь интерес.

– Я частное лицо… – возразила София, но уже без прежнего задора.

Юний наклонился к её уху и спросил:

– Возможно ли мне знать, где нынешний счастливчик? Или Фортуна отвернулась от него? Страдает, растапливая скорбь в вине и праздных удовольствиях?

София повернула голову в сторону океана.

– Катается на скедии. И не надейся: он счастлив, как всегда.

– А почему ты здесь, не с ним, если он счастлив?

– Да потому, – рассерженно ответила она, – что я играю в шахматы! А ты мешаешь мне никчемным разговором. Сказал ли ты мне всё, гонец, что поручил тебе твой господин? Если сказал, изволь меня оставить!

Юний кивнул.

– Завтра вечером я за тобой приеду, будь готова. Прошу вас, граф.

– Всего вам наилучшего, сир Олштайн, – широко улыбнулась София. – Вы были для меня на редкость интересный собеседник!

Оба отвесили ей поклоны и безмолвно удалились.

Уходя, Юний приметил, что София приближается к шахматному столику.

«Пропал ученый йог, – подумалось ему. – Уж на мертвых-то фигурах она отыграется, пока не получается с живыми!»

В карете графа прорвало:

– Эта бесстыдная женщина… Вы говорите, она ваша жена?

– Во всяком случае, так говорит закон, – флегматично отозвался Юний.

– Я больше уважал закон Империи до этой встречи! – в сердцах воскликнул германец. – И вас я больше уважал, претор Лонгин!

– Взаимно, граф Олштайн. Я также полагал, что вы умнее. Примите добрый мой совет: когда вы снова повстречаете Софию, как она есть, лучше представьтесь хворым; она прощает идиотов только раз. Конечно, если не хотите, чтобы в один прекрасный день король Оттон велел отрубить вам голову.

– И эта женщина… вы говорите, эта женщина, может быть, станет первым министром Империи? – подавленно спросил Олштайн.

– Не «может быть», а точно станет, – ответил Юний Лонгин, – и прежде, чем бы нам хотелось.

– Воистину, чудней, чем ваша, амореев, я страны не видел! – пробормотал германский граф.

Но в это время Юний уже думал о другом: он размышлял, почему София не составляет Марсию компанию в морских прогулках; он знал, как любит она море, свист ветра в парусах, высокую волну, стремительную скорость – и прочее, что дерзким обещает обольститель Посейдон. «Весьма и весьма странно, – размышлял Юний, – играть в шахматы в такой чудесный день, когда сам Гелиос зовет к активным наслаждениям! Для шахмат более подходит вечер… Они могли поссориться; но в этом случае, насколько я знаю Софию, она тем более бы ринулась навстречу океану, пусть и одна, без своего любовника» Здесь Юний восстановил в памяти разговор с женой, представил её облик, – и догадался, что она беременна.

«У меня будет ещё один чужой ребенок», – с содроганием понял Юний.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

19 июля, Гелиополь, дворец архонтессы

«Град солнечного бога» нисколько не похож на сумрачно-загадочный Мемнон, помпезную Темисию или томящийся средь скал и ассигнаций Киферополь. В Гелиополе всё открыто – ветрам, могучим водам, человеческим страстям. Как будто сами боги захотели превратить Гелиополь в отдельный мир: город стоял на острове, окруженный на западе океаном, а с других сторон – протоками Маат, величайшей реки Обитаемого Мира; здесь, в дельте, река эта была подобна морю, так что, бывало, в мглистый день житель «солнечного града» мог вовсе не увидеть землю за рекой.

А между тем земля, править которой должен был Гелиополь, тянулась на сотни герм к северу, до самых Атласских гор; на юге же, сразу за рекой Маат, начинались владения дикарей, чернокожих мауров. Собственно, никто из аморийцев не полагал те места «владениями» коренных жителей, скорее, это была гигантская фабрика рабов и безразмерный рынок сбыта аморийских товаров. Нападений со стороны мауров в Гелиополе не ждали, ибо дикари были слабы, неорганизованны (каждый род жил по своим законам) и насмерть запуганы грозной Империей, которая с фатальной периодичностью, лет, в среднем, в тридцать-сорок, устраивала карательно-показательные рейды вглубь маурской территории; таким образом, каждое поколение мауров могло вспомнить хотя бы один такой рейд. Дикарям воспрещалось отплывать от своего берега больше, чем на сто мер, при ширине южного устья реки Маат в двадцать герм, – и уж тем более, у мауров не было плавучих средств, чтобы добраться до островного града. В силу всех вышеуказанных причин жители Гелиополя являли абсолютную уверенность в завтрашнем дне; достаточно сказать, что за полторы тысячи лет жизни города здесь ни разу не возводили крепостные стены. У гелиопольцев есть на этот счет особый каламбур: «Скорее Марс1919
  Т.е. воин.


[Закрыть] начнет сажать маис, чем наш маур переплывет Маат».

Ночь – лучшее время в Гелиополе. Сотни, а иногда и тысячи человек ежедневно выходят в море, чтобы увидеть оттуда город, и зрелища этого не забывают до исхода жизни.

Ибо над городом, рекой и океаном, стоящая на одинокой скале, возносится невероятная статуя: колосс изображает могучего, величественного, благородного обликом мужа в греческом диплодии, с венцом из солнечных лучей, – но ошибутся те, кто признает в этом муже Гелиоса, солнечного бога эллинов! Нет, аморийцы вовсе не хотели сооружать в своем Гелиополе подобие Колосса Родосского – то был не древний и не вымышленный бог, а бог реальный и земной: сам первый Фортунат, основатель государства и государственной веры, царил над городом, рекой и океаном. Сказать вернее, Фортунат-Основатель царил над целым миром, поэтому колосс был не о глиняных ногах, а целиком из верного металла, и возвышался не на тридцать шесть мер, как статуя в Родосе, а на сто восемьдесят, подобно Фаросскому маяку в Александрии, и в самом деле служил маяком, в прямом и переносном смысле: весь покрытый пластинами золота, он днем нередко затмевал Гелиоса-солнце (так и было задумано мудрыми политиками и претворено гениальными зодчими!), а ночью источал фантастическое сияние, чудесным облаком одевающее город и окрестности. Статуя так и называлась, – «Колосс-Маяк Фортуната в Гелиополе», – и верно, Великий Основатель, воплощенный в золоте, словно бы указывал мореплавателям гавань Истины и открывал надежный путь к Божественному миру, в землях и в душах.

Колосс-Маяк Фортуната в Гелиополе был самым высоким, после Большого Императорского дворца в Темисии, рукотворным сооружением Ойкумены; в безлунную ночь отблески его сияния можно было приметить в сотнях герм от Гелиополя. Аморийцы с гордостью говорят, что довольно варвару однажды посмотреть на Колосс, как всякие замыслы против Империи проходят раз и навсегда.

Варваров в Гелиополе было не меньше, чем самих аморийцев. Помимо обязательных рабов, здесь жили иноземные купцы, отверженные в своих странах нобили и множество людей иных занятий: мастера редких ремесел, известные творцы искусств, а также самые искусные жрицы древнейшей из профессий. В Гелиополе высокий, худощавый, светловолосый ярл из Скандинавии мог запросто столкнуться на улице с тщедушным узкоглазым камбуджийским ламой; беззаботный подвыпивший матрос с иберийского парусника – с мрачным, замкнутым в себе пуштунским ханом; утонченный индийский раджа – с размалеванным князьком из Дагомеи; правоверный иудей-женоненавистник – с суровой и опасной амазонкой.

Даже улицы «солнечного града» ничуть не походили на широкие, прямые и строгие проспекты космополиса – были они извилисты, подчас как горные дороги, и сам Гелиополь непросвещённому мог показаться не городом, но каменными джунглями, где заплутать легко и коренному жителю мегаполиса. При всем при этом город не напоминал Вавилонское столпотворение: всяк жил, где ему положено жить, и даже кварталы Гелиополя назывались соответственно занятиям их обитателей – были кварталы «Поэтов», «Коммерсантов», «Проституток», и так далее; а также по народностям, которым тут указано жить: «Мауров», «Персов», «Дагомейцев» и прочих; имперская милисия днем и ночью патрулировала город, всегда готовая пресечь самоуправство и примерно покарать нарушителей порядка.

С моря столица Илифии чудилась много крупнее, чем она была на самом деле. Всего в Гелиополе проживали три миллиона человек, но каждый квартал на самом деле представлял собой поселок, изолированный от других поселков огромными площадями садов, скверов, природных и рукотворных парков – а также бесчисленными каналами, проложенными от реки Маат. Но прежде всего, если смотреть со стороны океана, замечаешь не городские постройки, а порт, воистину гигантский, кажущийся безразмерным, принимающий сотни кораблей ежедневно; благодаря этому порту, Гелиополь назывался «Вратами Ойкумены». Портовые сооружения тянулись вдоль берега на десятки герм; помимо основного океанского порта, несколько гаваней располагались в дельте реки, и среди них имелся порт для особо важных персон.

Последний являлся частью дворца наместников Илифии, которых здесь иногда называли «царями». Дворец стоял на холме у северо-западной оконечности гелиопольского острова. Порт дворца напоминал огромный морской грот: корабли вплывали в пещеру, там пришвартовывались, и лишь внутри, в пещере, начиналась золотая лестница, ведущая в апартаменты дворца. Впрочем, были ещё два «наружных» входа, также с золотыми лестницами: первый, южный, вел к городу, второй, северный, спускался к реке Маат.

Официальная резиденция правящих архонтов, подобно большинству дворцов «золотой провинции», была выполнена в классическом античном стиле. Зодчие старались избегать грозного, подавляющего дух великолепия римско-темисианских монументов. В Гелиополе не было огромных зиккуратов, подобных Палатиуму, и дворцов-городов, подобных Пантеону. Как часто повторял князь Тиберий Ираклин, строитель резиденции архонтов, «варвар, делая свой первый шаг по земле Империи, сначала должен проникнуться очарованием нашей имперской мощи. Пугать его будем потом!».

Поздним вечером девятнадцатого июля в резиденции наместников царило оживление. У внешних врат и в гроте собирались галеи, гидромобили и скедии; по виадуку, соединяющему царский дворец с городом, двигались экипажи. К двум обычным флагам – белому с двенадцатью разноцветными звездами, государственному имперскому, и белому с золотым Фениксом, флагу Илифии, прибавился третий – красный стяг со зверем, напоминающим кошку, леопарда или рысь; хотя сей зверь стоял на задних лапах, выглядел он не слишком грозным; в одной передней лапе он удерживал короткий скипетр, а во второй – длинный меч; наконец, над головой зверя изображалась старинная германская корона с множеством мелких зубцов.

В Гелиополе принимали Оттона VIII, короля тевтонов и кимвров, важнейшего из федератов Империи.

Да, этот федерат поистине мог представляться гордостью имперской внешней политики! Оттон Германский был полной противоположностью такому человеку, как Варг Нарбоннский, едва ли не во всем. Оттон стал королем три года назад, в возрасте двадцати пяти лет. А юность провел в Темисии, у аморийцев, и даже внешне не казался варваром. Он был хрупкого телосложения, с матовой кожей, густыми бровями и типичным римским носом; возможно, тут сказывалось происхождение: Оттон был полукровкой, тевтоном по отцу, прежнему королю, и знатным аморийцем по матери. Мать Оттона VIII, княгиня Антония Геллина, давно уже не жила в Вюрцбурге, у неё была вилла здесь, в Илифии, и дело выглядело так, как будто любящий сын приехал навестить свою мать.

Оттон был аморийски образованным человеком, в совершенстве владел пятью языками, включая сиа, язык патрисов, что само по себе было нонсенсом для властелина варварской страны. Искренне восхищенный величием Империи, Оттон с детства лелеял мечту сделать своих подданных похожими на аморийцев, дать германцам конституцию и остаться в Истории просвещённым государем, примером мудрого, прогрессивного и дальновидного монарха. Ему не сразу удалось понять, что делать этого нельзя; юный король угомонился лишь тогда, когда София Юстина лично, с редкой для дипломата прямотой, растолковала ему, по какой причине, более чем веской, аморийцы должны оставаться аморийцами, а варвары – варварами. «Что ж, – философски вздохнул Оттон, – буду довольствоваться малым!»

«Малым» он называл территорию в полмиллиона квадратных герм, на которой проживали – и признавали власть вюрцбургских королей – более пятнадцати миллионов человек. Ни одному другому федеративному государству аморийцы не позволяли оставаться столь большим и ни одно другое так не опекали. По всему королевству располагались базы Германского корпуса Императорской армии; между собой политики в Темисии нередко называли этот сорокатысячный корпус «оккупационным», но тевтонам и кимврам такое не говорили, щадя их варварскую гордость. Аморийцы верховодили и внутри королевства, и в его отношениях с соседями, так что сам король наиболее важные вопросы решал не с приближенными, а с послом Империи; соответственно, и приближенные короля обращали наиболее важные свои вопросы не к королю, а к аморийскому послу. Само собой разумеется, среди воинственных германцев встречались вольнодумцы – однако Империя держала их страну так долго и так крепко, что вырваться, даже поднять стихийный бунт не оставалось никакой возможности. Германские графы и бароны с бессильной завистью поглядывали на северных соседей, скандинавов, которые до сих пор умудрялись выживать вне скипетра Империи.

Империя всегда была щедра к надежным федератам, а возмутителей спокойствия, кем бы они ни были, напротив, быстро убирала, и чаще не сама, а руками местных властей.

Но даже на фоне предшественников, поневоле вынужденных хранить лояльность Божественному Престолу, Оттон VIII заметно выделялся своей искренностью. Принимая от августа Виктора V знаки королевской власти, он заявил: «Интересы Вашего Божественного Величества – мои интересы; нет моих интересов вне интересов моего бога и повелителя», и слову своему оставался верен. На упреки баронов, мол, негоже превращать германское королевство в тринадцатую провинцию Империи, Оттон обычно отвечал строфой из Завещания Великого Основателя: «…И Промыслом Богов Небесных вся Ойкумена отдана во власть Державе Фортуната».

Неудивительно, что имперское правительство являло королю Оттону ответную приязнь; достаточно сказать, что охраняли королевскую семью аморийцы, врачами были аморийцы, и аморийцы же заботились о сбережении королевской казны. А год тому назад Оттон был удостоен милости и вовсе невозможной, для государя варварской страны: Виктор V пожаловал ему чин генералиссимуса, высший в имперской военной иерархии; помимо короля тевтонов и кимвров, в целой Ойкумене был всего один генералиссимус – Констанций Фортунат, сын Виктора V, как наследник Божественного Престола. Любопытно, что при этом оба генералиссимуса не успели совершить ни одного военного похода и к делам ратным вообще не испытывали влечения. Последнее, однако, ставилось в заслугу, не в упрек, обоим; что до Оттона, было ясно: после подобной милости земного бога германский государь не мог считаться варваром – и относиться к нему следовало, как к виднейшему из князей; в сущности, он и являлся, через мать, потомком Фортуната-Основателя!

Всем особенным благодеяниям королю Оттону была причиной его не менее особенная дружба с княгиней Софией. Умные люди в Амории это понимали; соответственно, кто не любил Софию, тот не любил и короля Оттона, а кто любил Софию, тем более Оттона не любил, поскольку он, во-первых, все-таки был варваром, и, во-вторых, оставшись варваром, он, в то же время, был монархом, наиболее ценным как для Империи, так и для Софии лично, как для политика Империи, человеком. Если бы гости приема, устроенного в честь короля, несколько князей и десятки видных патрисов без княжеского титула, могли бы не прийти, они бы с удовольствием остались дома, либо собрались по другому случаю.

И пусть для большинства гостей «прием по случаю визита короля» был фарсом, но для хозяйки, архонтессы Медеи Тамины, он представлял суровый экзамен. Подруга Софии Юстины правила Илифией менее полугода, не столько правила, сколько разбиралась с делами, запущенными князем Лицинием Гонорином, её предшественником, который властвовал здесь почти тридцать лет и был смещён в результате ловкой интриги Софии. Люди Лициния, разумеется, не собирались уходить вслед за патроном и саботировали, как только могли, любые начинания новой наместницы. Оппозицию возглавлял Галерий, сын старого Лициния, которому (сыну) как раз и был обещан дворец над океаном. Галерий считал делом своей княжеской чести низвергнуть «выскочку», как оппозиция называла Медею, и в этой битве не гнушался интриг сам. Галерий торопился, так как следующий год, Год Феникса, будет годом председательства Илифии в Коллегии Архонтов и членства в Консистории, могущественном государственном совете. Галерий бледнел от одной мысли, что в Консистории, рядом с понтификом, первым министром, принцепсом Сената и трибуном Плебсии, будет заседать «выскочка», вероломно обошедшая его, великородного князя, сына прежнего наместника провинции. Медея знала, что Галерий поклялся её сбросить и одними словами не ограничивается: едва ли не каждый день на стол первого министра ложатся документы, выставляющие новую «гелиопольскую царицу» в дурном свете.

Князь Гонорин явился на прием одним из первых, всем своим видом демонстрируя надежду этот прием расстроить. К несчастью для Медеи, она была обязана позвать его: во-первых, главный оппозиционер был потомком Фортуната, во-вторых, уже упоминавшаяся мать короля Оттона приходилась родной сестрой жене Галерия Виоле Геллине.

Прием считался официальным, поэтому и кавалеры, и дамы являлись в форменных калазирисах, гражданских и военных; исключения составляли праздные особы, то есть лица, не занимающие государственных постов. Последних набралось не более четверти, и среди них оказалась София. Но она была сенатором, носила чин логофета, и никто бы не удивился, явись она в трехзвездном калазирисе с муаровой лентой. Но именно поэтому она оделась так, как даже от неё не ждали: София предстала в длинном и широком виссоновом гиматии, ниспадающем складками, лилейном, как её кожа, с алой каймой; древняя одежда эллинов полностью укрывала фигуру; едва увидев Софию в таком необычайном образе, завистницы стали шептаться, мол, под гиматием ничего нет, а сам гиматий до конца приема на Софии вряд ли усидит; они не представляли, что София намерена и в этом обмануть их ожидания!

Под руку её вел законный муж Юний Лонгин, ныне персона видная, старший референт правителя Империи. Что же до Марсия Милиссина, то он составил пару Медее Тамине. Для него это выглядело издевательством – он не выносил Медею всей душой, ревнуя к Софии. Медея тоже не любила Марсия, за его великокняжескую спесь, и ни за что не согласилась бы составить ему пару, если бы София не сказала ей: «Ты разве хочешь, чтобы князь Галерий, твой враг, сошелся с моим Марсием? Не забывай, мой Марсий популярен, принадлежит к влиятельной семье; зачем же отдавать его Галерию? Галерий увидит тебя с Марсом и не решится доверять ему». А Марсию она сказала: «Медея вероломна; тебе нужно быть с ней рядом и следить, не замышляет ли она какую-нибудь каверзу против нашей любви».

Король Оттон появился последним; как и ожидалось, он предпочел традиционному германскому военному мундиру заветный аморийский калазирис с огромной, в кулак величиной, бриллиантовой звездой генералиссимуса, и аморийский же головной платок-клафт, а не свою корону. Со стороны Оттон VIII мог показаться памятником самому себе, не человеком, но драгоценной статуей из золота, платины, жемчужных нитей и самоцветов. Его сопровождали Гертруда, законная жена, и дочь Матильда, пяти лет от роду. Считалось, что кронпринц женился по любви, выбрав дочь Манфреда, бургундского герцога; в то время Тит Юстин, первый министр, с подозрением относившийся к бракам по любви, помышлял расстроить и этот, но положение спасла София, заявившая отцу: «Оттон всецело верен нам в политике; позволим же ему хотя бы в личной жизни обрести себя; для нас это неважно, ибо Гертруда бледная особа, никакой опасности не представляет; однако если мы сорвем брак будущего короля, столь важный для него, Оттон на нас затаит обиду: вот это может быть опасно». И Тит Юстин сдался, а вскоре сам отдал дипломатию в руки дочери; все остальное, к дипломатии напрямую не относящееся, она вскоре прибрала к рукам сама.