Текст книги "Три любви Михаила Булгакова"

После изгнания из подотдела искусств Булгаков, заработав денег на постановке «Сыновей муллы», летом 1921 года отправился в Тифлис, а затем в Батум. В мае 1921 года Михаил писал сестре Наде: «Дорогая Надя, сегодня я уезжаю в Тифлис – Батум. Тася пока остается во Владикавказе. Выезжаю спешно, пишу коротко… В случае появления в Москве Таси не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел. Константину привет. Всем. Сколько времени проезжу, не знаю». В рассказе «Богема» он так обосновывал необходимость поездки в Тифлис: «Почему именно в Тифлис? Убейте, теперь не понимаю. Хотя припоминаю: говорили, что: 1) в Тифлисе открыты все магазины. 2) есть вино. 3) очень жарко и дешевы фрукты. 4) много газет и т. д. и т. д.» Булгаков намеревался эмигрировать за границу морем и в Батуме расстался с Тасей, которая в конце августа или начале сентября отбыла пароходом в Одессу, а затем в Киев и Москву, где в конце сентября воссоединилась с Булгаковым.

Татьяна Николаевна вспоминала: «В Тифлисе Михаил устроился в гостинице и вызвал меня телеграммой. Я приехала по Военно-Грузинской дороге на попутной машине… Он все хотел где-то устроиться, но никак не мог. Нэп был, там все с деньгами, а у нас пусто. Ну никакой возможности не было заработать, хоть ты тресни! Он говорил: «Если устроюсь – останусь. Нет – уеду». Месяц примерно мы там пробыли. Он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, цепочку уже съели, и он решил, что поедем в Батум». Однако их несчастья продолжались. Чтобы ехать в Батум, пришлось продать обручальные кольца, в свое время купленные в знаменитом ювелирном магазине Маршака на Крещатике. Татьяна Николаевна хорошо запомнила эти кольца: «Они были не дутые, а прямые, и на внутренней стороне моего кольца было выгравировано: «Михаил Булгаков» и дата – видимо, свадьбы, а на его: «Татьяна Булгакова».

Когда мы приехали в Батум, я осталась сидеть на вокзале, а он пошел искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий – я впервые их видела – и поставила в комнату (здесь проглядывает довоенная беззаботная Тася, когда они с Михаилом готовы были потратить последний рубль на цветы, пирожные или театр. – Б. С.). Легли спать – и я проснулась от безумной головной боли. Зажгла свет – закричала: вся постель была усыпана клопами… Мы жили там месяца два, он пытался писать в газеты, но у него ничего не брали. Очень волновался, что службы нет, денег нет, комнаты нет». К врачебной практике Булгаков возвращаться не желал ни при каких обстоятельствах, а неудачи на журналистском поприще, возможно, объяснялись его неготовностью писать в требуемом советском стиле. В какой-то момент эмиграцию он стал рассматривать как единственный выход. О планах такого рода и их крахе поведала Татьяна Николаевна: «Тогда Михаил говорит: «Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову». Я-то понимала, что это мы уже навсегда расстаемся. Ходили на пристань, в порт он ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся… В общем, он говорит: «Нечего тут сидеть, поезжай в Москву». Поделили мы последние деньги, и он посадил меня на пароход в Одессу. Я была уверена, что он уедет, и думала, что мы уже навсегда прощаемся».

Булгаков, однако, за границу так и не уехал. В «Записках на манжетах» запечатлены последние дни пребывания в Батуме.

«Через час я продал шинель на базаре. Вечером идет пароход. Он не хотел меня пускать. Понимаете? Не хотел пускать!..

Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь. Раз так… значит… значит…

Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег – пешком. Но домой. Жизнь погублена. Домой!..

В Москву! В Москву!»

В столицу Тася и Михаил прибыли порознь. Татьяна Николаевна, добиравшаяся в Москву через Киев, вспоминала: «Леля приехала в Москву к Наде. За ней стал ухаживать товарищ Миши Николай Гладыревский. Но это отпадало, потому что он безбожно пил… В Москву ехал Николай Гладыревский, он там на медицинском учился, и мы поехали вместе… Николай устроил меня в своем общежитии на Малой Пироговской».

В фельетоне «Сорок сороков» Булгаков признавался: «Это было в конце сентября 1921 года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва – мать, Москва – родной город. Итак, первая панорама: глыба мрака и три огня».

А в рассказе «Трактат о жилище» он так суммировал первые свои московские впечатления: «Не из прекрасного далека я изучил Москву 1921–1924 годов. О нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался во все почти шестые этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было положительно ни одного шестого этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы мне все решительно… Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке, в «Деловом дворе», на Старой площади – в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье Поле… Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны… а однажды… сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы… На будущее время, когда в Москву начнут приезжать знатные иностранцы, у меня есть в запасе должность гида».

Вспомним, как Коровьев разыгрывает перед Бездомным, а потом перед Босым роль гида-переводчика при знатном иностранце Воланде, а на балу у сатаны в качестве такого гида появляется наушник и шпион Майгель.

Т.Н. Лаппа вспоминала: «Когда я жила в медицинском общежитии, то встретила в Москве Михаила. Я очень удивилась, потому что думала, что мы не увидимся. Я была больше чем уверена, что он уедет. Не помню вот точно, где мы встретились… То ли с рынка я пришла, застала его у Гладыревского… то ли у Земских… Ничего у меня не было – ни радости никакой, ничего. Все уже как-то… перегорело… Ночь или две мы переночевали в этом общежитии и сразу поселились на Большой Садовой». Так Михаил и Тася оказались в «нехорошей квартире», где они познали все прелести коммунального быта. Но вскоре появилась возможность переехать из квартиры № 50 в более благоустроенную квартиру № 34 в том же доме № 10 по Большой Садовой. Вот как, по словам Татьяны Николаевны, это произошло: «…Приходит Артур Борисович (Манасевич, бывший домовладелец. – Б. С.) к нам и говорит, что в его квартире есть комната хорошая, что у них тихо-спокойно, телефон есть… Ну, конечно, в 50-й квартире невозможно было жить, ему же писать надо, и мы согласились переехать в 34-ю. У них там пять комнат было. В столовой Артур Борисович жил; в гостиной – его жена; еще в одной комнате женщина одна жила с сыном Вовкой, Кибель Александра Николаевна; прислуга жила при кухне, вместо ванны ей кровать поставили. А мы стали жить в последней комнате налево. Окно прямо в стенку выходило, никогда солнца не было. Я Артуру говорила, а он: «А зачем тебе солнце?» В комнате три двери было: одна в коридор, одна в кухню и еще одна в столовую – я ее столом загораживала (мебель мы всю из 50-й квартиры сюда перенесли). Письменный стол у окна стоял».

Квартирные страсти, постоянные склоки с соседями и домоуправлением (жилтовариществом) родили следующие вдохновенные строки в булгаковском «Трактате о жилище»: «Условимся раз навсегда: жилище есть основной камень жизни человеческой. Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может. Теперь, в дополнение к этому, сообщаю всем, проживающим в Берлине, Париже и Лондоне и прочих местах, – квартир в Москве нету. Как же там живут? А вот так-с и живут. Без квартир».

В Киев же сестре Наде Михаил послал 23 октября 1921 года шуточное стихотворение о своем московском житье: «На Большой Садовой / Стоит дом здоровый. / Живет в доме наш брат / Организованный пролетариат. / И я затерялся между пролетариатом / Как какой-нибудь, извините за выражение, атом. / Жаль, некоторых удобств нет, / Например – испорчен в…р-кл…т. / С умывальником тоже беда: / Днем он сухой, а ночью из него на пол течет вода. /Питаемся понемножку: / Сахарин и картошка. / Свет электрический – странной марки, / То потухнет, а то опять ни с того ни с сего разгорится ярко. / Теперь, впрочем, уже несколько дней горит подряд. / И пролетариат очень рад. / За левой стеной женский голос выводит: «бедная чайка…», / А за правой играют на балалайке».

Т.Н. Лаппа вспоминала об этих событиях гораздо менее идиллически, ясно обозначив тот материальный интерес тех, кто пытался их выжить из «нехорошей квартиры»: «Жилищное товарищество на Большой Садовой в доме 10 хотело Андрея выгнать и нас выселить. Им просто денег нужно было, а денег у нас не было. И вот только несколько месяцев прошло, Михаил стал работать в газете, где заведовала Крупская, и она дала Михаилу бумажку, чтоб его прописали. Вот так мы там оказались».

Булгакова с 1 октября 1921 года назначили секретарем Литературного отдела (ЛИТО) Главполитпросвета, который просуществовал недолго: 23 ноября отдел был ликвидирован, и с 1 декабря Булгаков считался уволенным. Пришлось искать работу. Михаил начал сотрудничать в частной газете «Торгово-промышленный вестник». Но вышло всего шесть номеров, и к середине января 1922 года Булгаков вновь оказался безработным. Конец января и первая половина февраля были самыми тяжелыми в жизни писателя. Он записал в дневнике 9 февраля: «Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. Пришлось взять у дядьки (H.M. Покровского. – Б. С.) немного муки, постного масла и картошки. У Бориса (брата А.М. Земского. – Б. С.) – миллион. Обегал всю Москву – нет места. Валенки рассыпались». 16 февраля появилась надежда устроиться в газету «Рабочий» – орган ЦК ВКП(б). С начала марта Булгаков стал ее сотрудником. Параллельно с середины февраля с помощью Б.М. Земского Михаил Афанасьевич получил место заведующего издательством в Научно-техническом комитете Военно-воздушной академии имени Жуковского (сам Б.М. Земский состоял постоянным членом комитета). Это давало хоть какую-то возможность жить.

О Борисе Земском Булгаков с нескрываемым восхищением писал сестре Наде 24 марта 1922 года: «У Боба все благополучно и полная чаша. Недели две назад у него появилась жена его университетского товарища с тремя детьми и нянькой. Все пятеро оказались в Москве оборванными и совершенно голодными. Конечно, Боб устроил их у себя на кухне, и, конечно, голодные ребята так подчистили запасы Бобовой муки, что у того потемнело в глазах. Он стал применять героические усилия, чтобы пристроить мужа дамы к месту. Первым результатом их явилось то, что к даме, трем ребятам и старушечьей физии в платке присоединился еще и муж. Положение их всех из рук вон аховое. Но Боб такой человек, что ясности духа не теряет и надеется их куда-то приладить. Живет он хорошо. Как у него уютно кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50!.. Он редкий товарищ и прелестный собеседник». Борис Земский, в свою очередь, писал брату Андрею: «…Я сейчас состою постоянным членом Научно-технического комитета и управления его делами, кроме того, продолжаю состоять сотрудником ЦАГИ на должности зам. заведующего летным отделом. С осени получил лекции в Институте инженеров воздушного флота по механике, как ассистент профессора Чаплыгина. За все это получаю массу благ, но и работаю исключительно много. Зато вполне обеспечиваю все потребности своей семьи».

В первом варианте главы «Последний полет» романа «Мастер и Маргарита», написанном в июле 1936 года, Воланд предупреждал Мастера: «Исчезнет из памяти дом на Садовой, страшный Босой, но исчезнет мысль о Га-Ноцри и о прощенном игемоне». Скорее всего, первоначально Никанор Иванович должен был быть фигурой более зловещей – не только взяточником, но и вымогателем и доносчиком, возможно, игравшим по отношению к Мастеру ту же роль, которая в окончательном тексте досталась Алоизию Могарычу. Очевидно, тогда Босой проецировался на кого-то из «теплой компании» жилтоварищества дома № 10 по Б. Садовой, о которой Булгаков писал сестре Наде 1 декабря 1921 года:

«Одно время пережил натиск со стороны компании из конторы нашего дома. «Да А.М. (имеется в виду муж Н.А. Булгаковой А.М. Земский. – Б. С.) триста шестьдесят пять дней не бывает. Нужно его выписать. И вы тоже неизвестно откуда взялись» и т. д. и т. д. Не вступая ни в какую войну, дипломатически вынес в достаточной степени наглый и развязный тон, в особенности со стороны С. – смотрителя (возможно, К. Сакизи. – Б. С.). По-видимому, отцепились. Андрея настоял не выписывать… С. довел меня до белого каления, но я сдерживаюсь, потому что не чувствую, на твердой ли я почве. Одним словом, пока отцепились». 24 марта 1922 года писатель сообщал сестре: «…Дом уже «жилищного рабочего кооператива» и во главе фирмы вся теплая компания, от 4–7 по-прежнему заседания в комнате налево от ворот». Также и Никанор Иванович наделен только одной страстью – к еде и выпивке. От любимого занятия его и отрывают сотрудники ОГПУ. В окончательном тексте Босой – фигура уже не столь зловещая, в большей мере юмористическая.

Обращение к Н.К. Крупской, возглавлявшей Главполитпросвет, запечатлено в булгаковском рассказе «Воспоминание»: «Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок. – Вы что хотите? – спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист. – Я ничего не хочу на свете, кроме одного – совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление. – И я вручил ей мой лист. Она прочитала его. – Нет, – сказала она, – такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров? – Что же мне делать? – спросил я и уронил шапку. Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами: «Прошу дать ордер на совместное жительство». И подписала: Ульянова. Точка. Самое главное то, что я забыл ее поблагодарить». Булгаков тогда работал в ЛИТО, входившем в состав Главполитпросвета, этим во многом и определялся успех его обращения к Крупской. Таким образом Булгаковым удалось укрепиться в квартире № 50, а затем сменить ее на более благоустроенную квартиру № 34 в том же доме.

Тут произошла трагедия. Мать Булгакова Варвара Михайловна скоропостижно скончалась от тифа 1 февраля 1922 года. В «Белой гвардии» Булгаков писал по этому поводу: «…Белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Алексея Доброго, что на Взвозе». Л.С. Карум вспоминал: «Через несколько дней после начала болезни наступил кризис, из которого она (В.М. Булгакова. – Б. С.) уже не вышла. 15 января 1922 года (по старому стилю. – Б. С.) она потеряла сознание. Не помогали никакие средства Ивана Павловича. К вечеру того же дня она стала захлебываться и… умерла. У ее постели стояли Иван Павлович, ее муж, ее дочери Надя, Варя, Леля, племянник Костя Булгаков, зятья Андрей Земский и я. Погиб человек, бывший стержень, объединявший семью. Все чувствовали, что семья распадается. Но мне всегда казалось невероятным, что ее смерть, смерть матери и не старой еще женщины, не вызвала слез и стенаний ни у кого, даже у дочерей и мужа».

«Смерть Варвары Михайловны не слишком огорчила Ивана Павловича и, видимо, он был не прочь снова жениться… Такой быстрый переход от матери к дочери возмутил Вареньку и Лелю, и они обе заявили Ивану Павловичу, что в случае приезда Веры к нему (на Андреевский спуск, 38. – Б. С.) они обе уйдут от него… Из Симферополя она приехала довольно-таки драной. Когда она поправилась к следующему 1923 году, я, памятуя старое, стал немного за ней ухаживать. Как-то весной 1923 года, зайдя к ней (на Андреевский спуск, 13. – Б. С.), я застал ее за мытьем пола. Высоко подняв подол и обнажив свои действительно красивые ноги, Вера мыла пол. Я не удержался и взял ее. Для нее теперь уже это особого значения не имело, так как за последние пять лет она переменила не менее десятка любовников. Она с 1918 года прошла, видно, «огонь и воды и медные трубы». Я условился встретиться с ней в погребке, вечером. Но тут я осрамился. Взять ее я не мог. Обстановка ли, боязнь, что войдут, нервировали меня. И я… расписался (термин, распространенный среди студентов юридических факультетов, означающий преждевременное завершение полового акта. – Б. С.). Ну, что делать! Она же отнеслась к этому безразлично. Через год Иван Павлович, человек постный, ей, видно, надоел, и она отправилась в Москву. Иван Павлович не очень ее задерживал».

Михаил и Тася об этих киевских перипетиях ничего не знали. Тем временем они познакомились с друзьями мужа Нади Андрея Михайловича Земского и его брата Бориса. Она вспоминала: «У Бориса Земского друзья были Крешковы и Лямины… Л. Паршин: Николай Николаевич? Т. Лаппа: Нет, другие Лямины. Они вместе в университете учились и теперь работали в… Академии. Иван Павлович Крешков, Лямин Иван Иванович и Борис Земский. И жили Крешковы и Лямины в одной квартире, на Малой Бронной, дом 32, квартира 24, на пятом этаже… Крешковы раньше имели дом во Владикавказе, и Иван Павлович приехал в Москву учиться. Познакомился с Верой Федоровной, она тоже в Москве училась на женских курсах. Ее отец священник из Чернигова. Они поженились… Вера работала с Марией Земской в «Золотой рыбке», и мы познакомились… «Спиритический сеанс» Булгаков написал, это у них в квартире было, в 24-й. Л. Паршин: А чья идея? Т. Лаппа: Мишкина, конечно! «Давай соберемся, столик покрутим». Там мы с ним были, Крешковы были… Он их надул, конечно. «Я, – говорит, – буду тебя толкать ногой, а ты делай, как я говорю». Какие-то звуки я там должна была издавать. Но так все хорошо получилось, весело было. Я почему-то раньше пришла, а потом Михаил приходит. А домработница Крешковых говорит Вере: «Иди, там к тебе мужик пришел. А Иван Павлович услышал, говорит: «Что это такое?»… Он ревновал Веру к Булгакову, потому что Михаил немного за ней ухаживал. «Давай возьмем бутылку вина, купим пирожных, позови Веру, посидим, потом я ее провожу». – «Хорошо», – говорю. И когда Михаил напечатал «Спиритический сеанс», все это описал там, так Иван Павлович чуть не избил его. Его удержали, сказали: «Ты что, не понимаешь, это же шутка!» Вообще Булгакова многие не любили».

Отсутствие собственного жилья по-прежнему угнетало Булгакова. Об этом свидетельствует запись в его дневнике от 18 сентября 1923 года: «Сегодня у меня был А. Эрлих, читал мне свой рассказ. Коморский и Дэви (Д.А. Кисельгоф. – Б. С.). Пили вино, болтали. Пока у меня нет квартиры – я не человек, а лишь полчеловека».

Как видно, к тому времени Михаил и Тася все больше отдалялись друг от друга. У каждого появились свои компании, а взаимные чувства охладели. Именно тогда Татьяна Николаевна познакомилась с двумя своими будущими мужьями. Она вспоминала: «С Кисельгофом Давидом встречались, ходили в кино, театры. Уже после того, как я оставила Крешкова и вышла за него замуж, он прочитал «Мастера и Маргариту»… и говорил, что Берлиоз написан с Михаила Кольцова (абсолютно верное предположение. В ранних редакциях романа будущий Берлиоз носил весьма прозрачную фамилию Мирцев. В то же время у этого героя были еще прототипы из литературной номенклатуры 20-х годов – Леопольд Авербах и Демьян Бедный. – Б. С.). Кисельгоф был знаком с Борисом Ефимовым (братом М.Е. Кольцова. – Б. С.). И вот Ефимов ему рассказал, что после Испании Кольцова вызвал Сталин и расспрашивал обо всем. И после Кольцов сказал брату, что, когда он уходил, Сталин так на него посмотрел, что ему стало жутко. Вскоре его арестовали и расстреляли».

Т.Н. Лаппа так рассказывала о своем будущем муже Д.А. Кисельгофе: «Он адвокат был. Тоже хорошо знал литературу, интересовался, писателей разных к себе приглашал…

Михаил, между прочим, таскал книги. У Коморского спер несколько. Я говорю: – Зачем зажилил? – Я договорился. – Я спрошу. – Только попробуй. И в букинистических покупать ходил. С Коморскими мы часто встречались, дружили… Когда из-за границы Алексей Толстой вернулся, то Булгаков с ним познакомился и устроил ужин. У нас было мало места, и Михаил договорился с Коморскими, чтобы в их квартире это устроить. Женщин не приглашали… Но Зина (жена В.Е. Коморского. – Б. С.) заболела и лежала в постели, и они решили меня позвать, потому что нужна была какая-то хозяйка, угощать этих писателей. Народу пришло много, но я не помню, кто… Мне надо было гостей угощать. С каждым надо выпить, и я так наклюкалась, что не могла по лестнице подняться. Михаил меня взвалил на плечи и отнес на пятый этаж, домой».

К тому времени Татьяна Николаевна уже начала злоупотреблять спиртным. Правда, это ее увлечение никогда не заходило слишком далеко, иначе бы она не дожила до столь преклонных лет.

Т.Н. Лаппа вспоминала, как они встретились с прототипом главной героини «Зойкиной квартиры»: «Я была у Коморского, пришел его приятель, адвокат, приглашать к себе на дачу, и меня тоже пригласил. А Володька говорит: «Смотри, водку не пей. Он тургеневских женщин любит». – «Нет, – говорю, – для этого я не подхожу». Едем в электричке – лицо знакомое. А это был Якулов, тоже к нему на дачу ехал. Там нас и познакомили. А потом едем обратно – «А! Так вы там же живете!» Вот с его жены (Натальи Юльевны Шифф. – Б. С.) Пельц в «Зойкиной квартире» написана… Она некрасивая была, но сложена великолепно. Рыжая и вся в веснушках. Когда она шла или там на машине подъезжала, за ней всегда толпа мужчин. Она ходила голая… надевала платье прямо на голое тело или пальто, и шляпа громадная. И всегда от нее струя очень хороших духов. Просыпается: «Жорж, идите за водкой!» Выпивала стакан, и начинался день. Ну, у них всегда какие-то оргии, люди подозрительные, и вот, за ними наблюдали. На другой стороне улицы поставили это… увеличительное… аппарат и смотрели. А потом она куда-то пропала, а Якулова арестовали».

Друзья Булгакова неизменно поминали Татьяну Николаевну добрым словом. Например, Валентин Катаев в беллетризованных мемуарах «Алмазный мой венец» писал о ней с самыми теплыми чувствами: «Жена синеглазого (Булгакова. – Б. С.) Татьяна Николаевна была добрая женщина и нами воспринималась если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Она деликатно и незаметно подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа, безалаберных холостяков… Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милую Татьяну Николаевну, ее наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейного самовара, который мне выпадало счастье ставить в холодной, запущенной кухне вместе с приехавшей на зимние каникулы из Киева к своему старшему брату молоденькой курсисткой, которая, как и ее брат, тоже была синеглазой, синеглазкой. Мы вместе, путаясь холодными руками, засовывали пучок пылающих лучин в самовар: из наставленной трубы валил зеленый дым, вызывавший у нас веселые слезы, а сквозняк нес по ногам из-под кухонной двери. Голая лампочка слабого накала свисала с темного потолка не ремонтировавшейся со времен Первой мировой войны квартиры в доме «Эльпит-рабкоммуна». Катаев использовал здесь название булгаковского рассказа. На самом деле дом № 10 по Б. Садовой обычно называли Дом Пигита – по имени домовладельца, известного табачного фабриканта.

В апреле 1924 года Тася и Михаил развелись. Развод последовал тогда, когда материальное положение семьи вроде бы наладилось. Булгаков работал литобработчиком в «Гудке», печатался в «Накануне». Но прежняя любовь уже перегорела. У Михаила, вхожего теперь в литературные круги, начался роман с Л.Е. Белозерской, окончательно разрушивший первый брак.

Об обстоятельствах развода она вспоминала десятилетия спустя: «…Мы на Новый год гадали, воск топили и в мисочку такую выливали. Мне ничего не вышло – пустышка, а ему все кольца выходили. Я даже расстроилась, пришла домой, плакала, говорю: «Вот увидишь, мы разойдемся». А он: «Ну что ты в эту ерунду веришь!» А он тогда уже за этой Белозерской бегал (тут, очевидно, Татьяна Николаевна ошибается – знакомство Булгакова с Белозерской произошло только в январе, а роман между ними завязался позже, не ранее февраля. – Б. С.). Она была замужем за Василевским и разошлась. И вот Михаил: «У нас большая комната, нельзя ли ей у нас переночевать?» – «Нет, – говорю, – нельзя». Он все жалел ее: «У нее сейчас такое положение, хоть травись». Вот и пожалел. В апреле, в 24-м году, говорит: «Давай разведемся, мне так удобнее будет, потому что по делам приходится с женщинами встречаться…» И всегда он это скрывал. Я ему раз высказала. Он говорит: «Чтобы ты не ревновала». Я не отрицаю – я ревнивая, но на это есть основания. Он говорит, что он писатель и ему нужно вдохновение, а я должна на все смотреть сквозь пальцы. Так что и скандалы получались, и по физиономии я ему раз свистнула. И мы развелись».

Что и говорить, основания для ревности Булгаков давал, и знакомых женщин в Москве в те годы у него было много. Тут и машинистка И.С. Раабен, печатавшая «Белую гвардию» и другие произведения, и, по свидетельству Т.Н. Лаппа, появившаяся в Москве владикавказская знакомая Лариса, бывшая жена генерала Гаврилова. Ухаживал Булгаков, по словам Татьяны Николаевны, и за женой их московского знакомого адвоката Владимира Коморского Зиной. В очерке «Москва 20-х годов», появившемся 27 мая и 12 июня 1924 года в «Накануне», писатель посвятил ей целый гимн: «…Зина чудно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна; телефончик, муж. Манюшка готовит котлеты на газовой плите, а у Манюшки еще отдельная комнатка… Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. Женился бы, как Бог свят, и женился бы за телефончик и за винты газовой плиты, и никакими силами меня не выдрали бы из квартиры. Зина, ты орел, а не женщина!» Конечно, инициатором и виновником разрыва с Тасей был Михаил, и со стороны строгих ревнителей морали он заслуживал осуждения. Тем более что Татьяна Николаевна осталась без профессии и практически без средств к существованию. Уже после расставания Булгаков, по словам Т.Н. Лаппа, не раз говорил ей: «Из-за тебя, Тася, Бог меня покарает».

В богемной среде, куда все более втягивался Булгаков, на узы брака смотрели легко, мало кто из знакомых был женат только один раз. И Михаил Афанасьевич с удовольствием последовал принятым в этой среде правилам.

Дальнейшая жизнь Татьяны Николаевны без Булгакова была небогата событиями. После развода она устроилась на курсы машинисток, однако вынуждена была оставить это занятие из-за сильных головных болей, затем училась на курсах кройки и шитья. В 1927 году, чтобы получить профсоюзный билет, она даже работала на стройке разнорабочей. Булгаков время от времени помогал бывшей жене материально, пока сам не оказался в стесненных материальных обстоятельствах после снятия со сцены всех его пьес.

Т.Н. Лаппа свидетельствовала: «После развода и переезда Михаил стал подыскивать где-нибудь помещение для жилья, потому что часто приходила Белозерская, ей даже пытались звонить по нашему телефону, и я запротестовала. Какое-то время он жил с ней у Нади на Большой Никитской. Она там по объявлению взяла заведование школой, и там они с месяц жили. Потом там, наверно, нельзя было уже, и он вернулся в квартиру 34. А в ноябре уже совсем уехал. Приехал на подводе, взял только книги, и теткины тоже… ну, какие-то там мелочи еще. Я ему помогала все уложить, вниз относить, а потом он попросил у меня золотую браслетку. Но я не дала ему». А на вопрос интервьюера Л.К. Паршина: «Как же он без браслетки-то?», – жестко ответила: «Ну что ж, будет знать, как шастать». Чувствуется, что измену с Любовью Евгеньевной Татьяна Николаевна ему не простила до конца своих дней.

После развода Булгаков иногда навещал Тасю. Так, в 1930 году, после памятного разговора со Сталиным, он, по воспоминаниям Татьяны Николаевны, изложил ей содержание беседы с диктатором: «Я просил, чтобы меня отпустили за границу. Но Сталин сказал: «Отпустить мы вас не можем, а что вы можете делать здесь?» Тогда я сказал: «Пусть меня возьмут работать во МХАТ». Булгаков предположил, что теперь его дела пойдут лучше, – и не ошибся, поскольку получил хотя бы гарантированный заработок. Отметим, что в отличие от версий разговора Булгаков – Сталин, излагаемых второй и третьей женами писателя – Л.Е. Белозерской и Е.С. Булгаковой, в изложении Т.Н. Лаппа не Булгаков отказался от предложения Сталина уехать за границу, а наоборот, Сталин не разрешил Булгакову эмигрировать.

После получения профсоюзного билета Т.Н. Лаппа работала в регистратуре поликлиники. В 1933 году она сошлась с братом бывшего друга Булгакова Ивана Павловича Крешкова Александром Павловичем, учившимся в Москве в мединституте, и в 1936 году уехала с ним в город Черемхово Иркутской области, где А.П. Крешков работал педиатром (их брак так и не был зарегистрирован, но в СССР вплоть до 1944 года фактический брак признавался наравне с зарегистрированным).

Интересно, что, судя по всему, добрые чувства и даже любовь к Булгакову Тася сохранила до самого конца. Татьяна Николаевна признавалась: «Второй муж Крешков ревновал меня к Булгакову; порвал его рукописи, кричал: «Ты его до сих пор любишь!»… Однажды, когда я ездила к сестре, Крешков открыл стол и все, что было связано с Булгаковым, уничтожил. Документы, фотографии… все».

Перед смертью Булгаков хотел повидать Тасю, но ее тогда уже не было в Москве, о чем он не знал, ибо давно оборвал с ней все связи. Друг Булгакова драматург и журналист С.А. Ермолинский вспоминал: «Мой бедный Миша! Он как-то лишь мельком обмолвился об этом, уклоняясь от дальнейших расспросов о Татьяне Николаевне. Но я убежден, она продолжала жить в нем потаенно – где-то в глубине, на дне его совести – и как ушедшая первая любовь, очищенная в воспоминаниях, и как укор, который в предсмертные дни не мог не обостриться. Поэтому он и попросил Лелю (младшую сестру Елену Афанасьевну Светлаеву (Булгакову). – Б. С.) найти ее (Тасю, назвал он ее, как называл раньше). Он ждал ее, мучаясь и стыдясь, плохо скрывая это от нас.

Не знаю, пришла бы она, если бы была в эти дни в Москве? Она исчезла из его жизни незаметно и никогда, ни единым словом не напоминала о себе. Он так и не узнал, где она и что с ней.