Текст книги "Иосиф Сталин – беспощадный созидатель"

Сталин любил скромно подчеркивать, что он – лишь ученик великого Ленина. Что же касается приверженности интернационализму или, наоборот, российским государственным ценностям, то Иосиф Виссарионович в разное время выступал в роли сторонника и того, и другого – в зависимости от обстоятельств. Например, в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом он утверждал: «Что касается меня, то я только ученик Ленина, и цель моей жизни – быть достойным его учеником. Задача, которой я посвящаю свою жизнь, состоит в возвышении… рабочего класса. Задачей этой является не укрепление какого-либо «национального» государства, а укрепление государства социалистического, и значит – интернационального, причем всякое укрепление этого государства содействует укреплению всего международного рабочего класса. Если бы каждый шаг в моей работе по возвышению рабочего класса и укреплению социалистического государства этого класса не был направлен на то, чтобы укреплять и улучшать положение рабочего класса, то я считал бы свою жизнь бесцельной». А Бухарин и Преображенский, например, еще в 1920 году писали в «Азбуке коммунизма», что новый коммунистический человек должен отречься от любви к отечеству, и до поры до времени это положение никаких возражений у Сталина не вызывало и отнюдь не мешало его дружбе с Бухариным.

27 декабря 1929 года, выступая на конференции аграрников-марксистов, Сталин выдвинул лозунг перехода к сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Он назвал коллективизацию вторым этапом Октябрьской революции в деревне (первым была конфискация помещичьих земель).

«Год великого перелома» ознаменовался широким празднованием 50-летнего юбилея вождя. Годом его рождения был объявлен 1879 год, вероятно, без какого-либо хитрого политического умысла. Просто до 1917 года люди и в России, и в Грузии праздновали день ангела, а не день рождения, и точный день и год своего появления на свет часто не помнили, и Сталин в этом отношении не был исключением. Отвечая на многочисленные поздравления, он заявил, что «готов и впредь отдать делу рабочего класса, делу пролетарской революции и мирового коммунизма все свои силы, все свои способности и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей». Очень скоро Сталину пришлось обильно пролить кровь, только не свою, а, как водится у всех диктаторов, чужую. Начиналась насильственная коллективизация, а затем последовала Великая чистка 1936–1938 годов.

В «Кратком курсе» истории ВКП(б), писавшемся под наблюдением Сталина, коллективизация была названа революцией, которая «была произведена сверху, по инициативе государственной власти, при прямой поддержке снизу со стороны миллионных масс крестьян (те, кто не поддерживали, – передохли с голоду. – Б. С.), боровшихся против кулацкой кабалы, за свободную колхозную жизнь».

В период очередного «обострения классовой борьбы» – коллективизации и экспроприации крестьянства, подавления связанных с ним национальных культур, разумеется, было неудобно признаваться в симпатиях к национальной государственности. Здесь, наоборот, требовалось продемонстрировать западной леволиберальной интеллигенции свою приверженность интернациональным социалистическим ценностям и благу рабочего класса – самого передового класса современности. Вот когда в конце 30-х годов в воздухе запахло порохом, Сталин сместил акцент в сторону патриотических ценностей. Тогда были востребованы многие герои русской истории, в том числе и Петр Великий, родство с которым в беседе с Людвигом Сталин еще решительно отрицал.

А 28 января 1929 года на встрече с американским бизнесменом Кэмпбеллом Сталин утверждал: «Каждый период в национальном развитии имеет свой пафос. В России мы имеем теперь пафос строительства. В этом ее преобладающая черта теперь. Этим объясняется, что мы переживаем теперь строительную горячку. Это напоминает о периоде, пережитом ССШ (Североамериканскими Соединенными Штатами. – Б. С.) после гражданской войны. В этом основа и возможность технико-промышленной и торговой кооперации с ССШ». Вскоре грянул мировой финансовый кризис, особенно больно ударивший по Соединенным Штатам. В результате Сталин получил возможность по дешевке покупать американское промышленное оборудование и заполучить для его монтажа первоклассных американских инженеров, которые в условиях массовой безработицы были рады любой работе.

В феврале 1930 года Сталин позволил наградить себя вторым орденом Красного Знамени «за огромные заслуги на фронте социалистического строительства». Иосиф Виссарионович с собственными наградами и званиями не перебарщивал, до брежневского «звездопада» ему было далеко, но все же время от времени ордена и иные регалии на себя возлагал. Этим он принципиально отличался от Гитлера, который так и не позволил ни разу наградить себя в бытность канцлером и президентом.

На первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников 19 февраля 1933 года Сталин открыл нехитрый рецепт счастливой жизни на селе: «Чтобы стать колхозниками зажиточными, для этого требуется теперь только одно – работать в колхозе честно, правильно использовать тракторы и машины, правильно использовать рабочий скот, правильно обрабатывать землю, беречь колхозную собственность». Он забыл еще добавить: надо было еще не умереть с голода. А беречь собственность колхозов колхозникам предписывал драконовский закон от 7 августа 1932 года, прозванный в народе «законом о колосках». Сбор колосков на колхозном поле приравнивался к хищению социалистической собственности и карался заключением в лагерь на срок до 10 лет или, при отягчающих обстоятельствах, высшей мерой социальной защиты – расстрелом. А без «кражи» колхозных запасов колхозникам, частенько получавшим на трудодни лишь галочки в табеле, порой было не выжить.

Коллективизация, в основном завершившаяся в 1934 году, позволила Сталину завершить процесс социальной унификации советского общества. В результате крестьянство было деклассировано, лишено возможности сопротивляться любым, самым диким и абсурдным мероприятиям власти. Колхозники нужны были диктатору только как поставщики почти дармовой сельскохозяйственной продукции и как пушечное мясо во время войны. Наиболее активные и непокорные из крестьян были расстреляны во время подавления стихийных бунтов, сгинули в ссылках и концлагерях, наконец, просто погибли от голода. Показательно, что на Украине закон от 6 декабря 1932 года предусматривал занесение в «черный список» тех деревень, жителей которых признавали виновными в саботаже и диверсии (а таковыми считалось сокрытие зерна). В этих деревнях немедленно закрывались государственные и кооперативные магазины и изымались их запасы. Здесь запрещались все виды торговли и кредитования, производился немедленный возврат всех прежних долгов, а также осуществлялась чистка от всех «чуждых элементов» и «саботажников». Аналогичные меры применялись в России и других союзных республиках. Голод 1932–1933 годов был хорошо организован и направлен в первую очередь против тех, кто сопротивлялся коллективизации. Например, уже к 15 декабря 1932 года на Украине в «черный список» попали все деревни 88 районов из 358.

С 26 января по 10 февраля 1934 года состоялся съезд победителей – XVII съезд партии, после которого раскаявшийся Бухарин был назначен редактором газеты «Известия», и другие раскаявшиеся оппозиционеры получили второстепенные номенклатурные должности. Сталин играл с ними, как кошка с мышкой.

С лета 1933 года многим в стране стало казаться, что наступила «оттепель», что период репрессий против оппозиционеров и казней тех, кто выступал против коллективизации, позади. Многие раскаявшиеся троцкисты возвращались из тюрем и лагерей. Но уже 13 мая 1934 года, всего через три месяца после общепримиряющего «съезда победителей», арестовали поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. При обыске были найдены стихи «О кремлевском горце».

 
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
 

Еще до ареста это крамольное стихотворение Мандельштам читал ряду своих знакомых, в том числе Пастернаку. Борис Леонидович прямо сказал ему: «То, что вы мне прочитали, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принять участие. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому». Но Мандельштам продолжал читать «Кремлевского горца» друзьям и знакомым, среди которых, несомненно, были «стукачи».

Сталин позвонил Пастернаку. Разговор шел о Мандельштаме. Сталин спросил, какого мнения Пастернак об опальном поэте и почему он, Пастернак, не хлопочет за Мандельштама. Пастернак отвечал, что если бы он не хлопотал, то Сталин ничего бы не узнал об этом деле. Сталин до конца не выслушал ответ и повесил трубку, заметив, что если бы его друг попал в такое положение, он бы его защищал. Крайне расстроенный и недовольный собой, Борис Леонидович стал звонить в Кремль и просил соединить его со Сталиным. Но ответ был один: «Сталин занят»…

На многих писателей и поэтов у НКВД имелся компромат. На того же Пастернака, автора революционных поэм «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», которого и в СССР, и на Западе нередко называли «первым советским поэтом». Бухарин на 1-м Съезде советских писателей охарактеризовал Пастернака, наряду с Тихоновым, Сельвинским и «отчасти» Асеевым, «поэтом очень крупного калибра», хотя и признал, что Борис Леонидович «является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле. Это поэт – песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он безусловно приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума битв, от страстей борьбы».

Зато Пастернаку крепко попало в докладе В.П. Ставского на общегородском собрании московских писателей, посвященном принятию советской Конституции. Попало за положительный отзыв в кулуарном разговоре об Андре Жиде. 9 января 1937 года в спецсправке секретно-политического отдела НКВД о настроениях среди писателей отмечалось: «В своей критике поведения Пастернака Ставский указал на то, что в кулуарных разговорах Пастернак оправдывал А. Жида.

Б. Пастернак (рассказывая об этом кулуарном разговоре с критиком Тарасенковым): «…Это просто смешно. Подходит ко мне Тарасенков и спрашивает: «Не правда ли, мол, какой Жид негодяй».

А я говорю: «Что мы с вами будем говорить о Жиде. О нем есть официальное мнение «Правды». И потом, что это все прицепились к нему – он писал, что думал, и имел на это полное право, мы его не купили».

А Тарасенков набросился: «Ах, так, а нас, значит, купили. Мы с вами купленные».

Я говорю: «Мы – другое дело, мы живем в стране, имеем перед ней обязательства».

Чекистам особенно не понравилось, что многие из писателей поддержали Пастернака:

Всеволод Иванов: «Ставский, докладывая о съезде (съезде Советов, на котором была принята новая конституция. – Б. С.), в общем сделал такой гнетущий доклад, что все ушли с тяжелым чувством. Его доклад политически неправилен. Он ругал всех москвичей, а москвичи – это и есть советская литература. И хвалил каких-то неведомых провинциалов. Ставский остался один. Писатели от него отворачиваются. То, что на собрании демонстративно отсутствовали все крупные писатели, доказывает, как они относятся к Ставскому и к союзу… Выходка Пастернака не случайна. Она является выражением настроений большинства крупных писателей».

Павел Антокольский: «Пастернак трижды прав. Он не хочет быть мелким лгуном. Жид увидел основное, – что мы мелкие и трусливые твари. Мы должны гордиться, что имеем такого сильного товарища».

Алексей Гатов (поэт): «Пастернак сейчас возвысился до уровня вождя, он смел, неустрашим и не боится рисковать. И важно то, что это не Васильев, его в тюрьму не посадят (поэт Павел Васильев был посажен в тюрьму за пьяный дебош. – Б. С.). А в сущности, так и должны действовать настоящие поэты. Пусть его посмеют тронуть, вся Европа подымется. Все им восхищаются».

Но Пастернак, автор посвященных Сталину стихов, понравившихся вождю («За древней каменной стеной живет не человек, – деянье: Поступок, ростом с шар земной»), никак не мог при жизни Иосифа Виссарионовича оказаться в ГУЛАГе или, еще хуже, у расстрельной стенки. Эти стихи Сталину нравились. Вот одно из этих стихотворений:

 
Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.
Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.
Судьбы под землю не заямить.
Как быть? Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.
Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
Как поселенье на Гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Все, что ушло за волнолом.
Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.
А в те же дни на расстоянье
За древней каменной стеной
Живет не человек, – деянье:
Поступок, ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом Предшествующего пробел.
Он – то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.
В собранье сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.
Но он остался человеком
И если, зайцу вперерез
Пальнет зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес.
И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
 

«Поступок, ростом с шар земной» Кобе импонировал. Правда, вождю могло показаться дерзостью, что поэт поставил себя вровень с ним, Сталиным. Но гению такую дерзость можно было простить. С «Кремлевским горцем» она не шла ни в какое сравнение.

Настоящие неприятности начались у Пастернака уже при Хрущеве. Хотя, справедливости ради, при Сталине ему и в голову бы не могло прийти опубликовать «Доктора Живаго» на Западе под своим именем (да и под псевдонимом бы, наверное, побоялся).

Пастернак, кроме того, был благодарен Сталину за то, что он проявил интерес к судьбе творческого наследия Маяковского. Напомню, что 24 ноября 1935 года Лиля Брик написала Сталину письмо, где жаловалась, что, несмотря на то, что стихи Маяковского «не только не устарели, но… сегодня абсолютно актуальны и являются сильнейшим революционным оружием», что Маяковский «как был, так и остается крупнейшим поэтом нашей революции», «далеко не все это понимают» и тормозят издание его сочинений и создание музея. Сталин наложил на письмо историческую резолюцию: «Т. Ежов! Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву, привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов. Привет! И. Сталин».

И уже в начале декабря 1935 года Пастернак в письме Сталину писал: «…Горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском. Они отвечают моим собственным чувствам, я люблю его и написал об этом целую книгу. Но и косвенно Ваши строки о нем отозвались на мне спасительно. Последнее время меня, под влиянием Запада, страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни».

Это позднее, в 1956 году, в очерке «Люди и положения», Пастернак напишет свое многократно растиражированное: «Были две знаменитые фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее и что Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. За вторую фразу я личным письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине 30-х годов, к поре Съезда писателей. Я любил свою жизнь и доволен ей. Я не нуждаюсь в ее дополнительной позолоте. Жизни вне тайны и незаметности, жизни в зеркальном блеске выставочной витрины.

Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен».

Несомненно, Пастернак в 30-е годы всерьез опасался, что ему могли устроить своего рода государственный культ, которого в конце концов удостоился Маяковский, а это могло погубить Бориса Леонидовича и в творческом плане, и в плане читательского восприятия. С точки зрения сегодняшнего дня страхи Пастернака выглядят весьма сильно преувеличенными, этаким поэтическим кокетством. В глазах Сталина Маяковский имел перед ним два громадных преимущества. Во-первых, он уже умер, а потому не мог написать или сказать что-нибудь не то. Во-вторых, у Маяковского было много чисто агитационных стихов, и лишь немногие из его произведений отличались такой усложненностью формы, которая делала затруднительным знакомство с ними массового читателя. Пастернак же на семь лет пережил Сталина и, как показывали донесения осведомителей, а в дальнейшем – и история с «Доктором Живаго», был способен на очень неудобные для властей поступки. И, кроме того, для агитационных целей пастернаковская философская, пронизанная христианскими мотивами поэзия не годилась.

Но Пастернаку повезло в том смысле, что ореол полуопального поэта породил его невероятную популярность среди широких масс читателей стихов. И вот ныне, в начале XXI века, Пастернака читают гораздо чаще Маяковского, которого изрядно «объелись» в советское время и само прочтение которого было строго канонизировано. В этом смысле поэзия Пастернака сохранилась куда лучше, чем поэзия Маяковского, в том числе и в плане влияния на последующие поэтические поколения.

Достигнув единоличной власти, Сталин озаботился созданием не только идеологического, но и эстетического единообразия. В эстетическом многообразии он видел некую угрозу тоталитарному государству. Писатели при Сталине, как и при его преемниках, нередко удостаивались суровых проработочных кампаний на государственном уровне, но подобные кампании далеко не всегда влекли за собой заключение в лагерь или расстрел (хотя такой вариант развития событий тоже не исключался). Так, за публикацию стихотворения «Кого баюкала Россия» поэт Илья Сельвинский 10 февраля 1944 года удостоился специального постановления секретариата ЦК ВКП(б), гласившего: «Отметить, что стихотворение И. Сельвинского «Кого баюкала Россия», опубликованное в журнале «Знамя» (№ 7–8 за 1943 г.), содержит грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ. Появление этого стихотворения, а также политически вредных произведений – «Россия» и «Эпизод» свидетельствует о серьезных идеологических ошибках в поэтическом творчестве Сельвинского, недопустимых для советского писателя, тем более для писателя – члена ВКП(б).

Освободить т. Сельвинского от работы военного корреспондента до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа».

На этот раз высокий партийный гнев вызвали такие строки в стихотворении «Кого баюкала Россия» (подчеркнутый текст выделен Г.Ф. Александровым):

 
Сама как русская природа
Душа народа моего:
Она пригреет и урода,
Как птицу, выходит его.
 
 
Она не выкурит со света,
Держась за придури свои —
В ней много воздуха и света
И много правды и любви.
 

В стихотворении «Эпизод» целомудренных партийцев возмутил рассказ автора о минутах интимной близости, в промежутке между боями, с девушкой с Кубани. По иронии судьбы, Г.Ф. Александров в 1955 году полетел со всех партийных и государственных постов (а был он тогда министром культуры) и отправлен в ссылку в Минск зав. сектором в местный Институт философии за то, что посещал подпольный бордель. В стихотворении же «России» гнев вызвали, по всей вероятности, следующие строки:

 
Взлетел расщепленный вагон!
Пожары… Беженцы босые…
И снова по уши в огонь
Вплываем мы с тобой, Россия.
 

 
Люблю, Россия, птиц твоих:
Военный строй в гусином стане,
Под небом сокола стоянье
В размахе крыльев боевых,
И писк луня среди жнивья
В очарованье лунной ночи,
И на невероятной ноте
Самоубийство соловья.
 

 
Люблю стихию наших масс:
Крестьянство с философской хваткой,
Станину нашего порядка —
Передовой рабочий класс
И выношенную в бою
Интеллигенцию мою —
Все общество, где мир впервые
Решил вопросы роковые.
 

Тут можно было усмотреть намек на смерть поэзии тогда, когда предпочтительнее военный строй. Плюс столь нелюбимая инстанциями неприглядная картина беженцев. А в строках о любви к «стихии масс» и «философской хватке крестьянства», равно как и о «рабочем классе – станине» при желании можно было почувствовать рифмованное издевательство над истматом.

Так или иначе, но 10 февраля 1944 года, перед тем, как принять постановление, Сельвинского вызвали «на ковер» – в секретариат ЦК. Заседание вел Маленков. Вот как оно отразилось в дневнике Ильи Львовича: «Выступление Маленкова, напоминающее допрос, не предвещало ничего хорошего: «Кто этот урод?.. Вы нам тут бабки не заколачивайте. Скажите прямо и откровенно: кто этот урод? Кого именно вы имели в виду? Имя!» – «Я имел в виду юродивых» – «Неправда, – покрикивает Маленков. – Умел воровать, умей и ответ держать!» Сельвинский решил, что его судьи «имеют в виду Сталина: лицо его изрыто оспой, мол, русский народ пригрел урода» (к тому же у Иосифа Виссарионовича одна рука сухая!). Так это, или Илье Львовичу подобное опаснейшее соображение, что вождь усмотрел в «уроде» намек на самого себя, лишь со страху пришло в голову, сказать трудно. Может быть, Маленков здесь болел лишь за русский народ, в составе которого, оказывается, имеется немало уродов. Но самый драматический момент настал, когда в комнату вошел Сталин, по словам Сельвинского, «неизвестно как и откуда»: «Взглянул на меня: «С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин…» Я понял, что тону. Сталин уже удалялся. «Товарищ Сталин! – заторопился я ему вдогонку. – В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал». Сталин… подошел к Маленкову… И сказал: «Поговорите с ним хорошенько: надо… спасти человека»». Сельвинский еще легко отделался. Его лишь временно отстранили от престижной и хлебной, хотя и небезопасной работы военного корреспондента.

В докладе В.Н. Меркулова от 31 октября 1944 года так передана реакция Сельвинского на вызов на секретариат ЦК: «Я не ожидал, что меня вызовут в Москву для проработки. Стихотворение «Кого баюкала Россия» для меня проходящее. Я ожидал, что наконец меня похвалят за то, что я все же неплохо воюю. За два года получил два ордена и представлен к третьему (третий орден Сельвинский так и не получил. 22 февраля 1943 года он был награжден за свои «высоко патриотические» стихи и песни, которые пользовались популярностью среди бойцов, и за личное участие в двух наступлениях, орденом Красной Звезды, а 16 октября 1943 года, уже произведенный из старших батальонных комиссаров в подполковника, – орденом Отечественной войны I степени – за его стихи и очерки, популярные у бойцов, и за то, что «проявлял в трудной, тяжелой обстановке выдержку, стойкость, храбрость». Кроме того, Сельвинский, находившийся на фронте с августа 41-го, был дважды контужен и один раз тяжело ранен. – Б.С.).

Меня вызывали в ЦК, ругали не очень, сказали, что я молодой коммунист, ничего, исправлюсь. Я думаю, что теперь меня перестанут прорабатывать, не сразу, конечно, а через некоторое время…

Мне очень не везет уже 15 лет, со времени «Пушторга». Бьют и бьют. На особый успех я не надеюсь. Видно такова уж моя писательская биография».

Обобщая свои мысли о положении в советской литературе, Сельвинский говорит:

«Боюсь, что мы – наша сегодняшняя литература, как и средневековая – лишь навоз, удобрение для той литературы, которая будет уже при коммунизме.

… Сейчас можно творить лишь по строгому заказу и ничего другого делать нельзя…

На особое улучшение (в смысле свободы творчества) после войны для себя я не надеюсь, так как видел тех людей, которые направляют искусство, и мне ясно, что они могут и захотят направлять только искусство сугубой простоты».

Последнее время Сельвинский усиленно работает над исторической поэмой и заявляет о своем стремлении занять ведущее место в советской литературе».

Еще со времен Александра Блока поэты, благодаря тонкости и особой ранимости своей натуры, особо остро чувствовали нараставшее состояние творческой несвободы и даже пытались отразить свои чувства в стихах, надеясь, что сложность поэтической формы позволит обмануть цензуру. Иной раз это удавалось, и тогда крамольные книги стихов изымались из продажи специальными постановлениями партийных инстанций. Но авторов, за редкими исключениями, вроде Мандельштама, Васильева или Клюева, все-таки не репрессировали. Власть вполне устраивала ситуация, когда оппозиционно настроенные поэты молчали и зарабатывали на жизнь переводами, сценариями, журналистикой и прочей халтурой.

2 мая 1933 года на приеме в Кремле в честь участников первомайского парада Сталин произнес тост за Ленина: «Ленин не умер, он живет вместе с созданной им партией, вместе с созданной властью Советов. Кто мы такие – советская власть и партия большевиков? Нас считают большими людьми. Нет, мы все маленькие люди в сравнении с Лениным. Ленин организовал партию и пролетарскую революцию на одной шестой земного шара, которая потрясает весь мир. Он создал государство рабочей диктатуры из замухрышек в союзе с крестьянством и он заложил организацию власти Советов – Красную Армию, которой завидует теперь весь мир. Он первый революционер, который соединил слово с делом. Он первый пробил брешь. За диктатуру пролетариата, – за великого учителя, за Ленина».

И здесь же Сталин сказал доброе слово о русском народе: «Партия, руководящая миллионами людей, бросила лозунг «догнать и перегнать», и эти миллионы умирали за этот лозунг в ожесточенной борьбе… Этот лозунг смерти бывшей России, которая никого не догоняла, и сотни миллионов людей топтались на месте, никого не догоняя, в этом была смерть бывшей России способнейших людей. Оставляя в стороне вопросы равноправия и самоопределения, русские – это основная национальность мира, она первая подняла флаг Советов против всего мира. Русская нация – это талантливейшая нация в мире. Сравните русский и германский капитализм в смысле вооружения до Октября и сейчас у нас. Русских били все – турки и даже татары, которые 200 лет нападали, и им не удалось овладеть русскими, хотя они тогда были плохо вооружены. Если русские вооружены танками, авиацией, морским флотом – они непобедимы, непобедимы.

Но нельзя двигаться вперед плохо вооруженными, если нет техники, а вся история старой России заключается именно в этом. Но вот новая власть – власть Советов организовала и технически перевооружила свою армию – страну. Я знаю, что у нас еще много трудностей, я знаю, что мы их преодолеваем… я знаю, что не все гладко и сейчас, мы сделали так, чтобы нас никто не бил, никто не посмел бы бить, и мы сделаем так, чтобы этот год был последним годом, чтобы кое-кто перестал брюзжать по этому поводу. Знайте – что большевики слов даром на ветер не бросают. Год пройдет, и мы изживем наши трудности, мы заживем весело – бодро. За нашу военную технику! За авиаторов! За летчиков! Танкистов! За их безумную храбрость, но нам мало храбрости, надо владеть техникой, как гармонией, и драться надо техникой – подводным флотом!.. За руководителя и вождя Красной Армии! За лучшего ученика Ленина – Клима Ворошилова! Ура!»

Фактически Сталин уже в 1933 году взял на вооружение, по крайней мере, в выступлениях перед военной и политической элитой, русский патриотизм как один из главных инструментов создания массовой армии – именно то, что предлагал Троцкий еще в начале 20-х годов. А мысль о русских как о самой талантливейшей нации предвосхитила пресловутые «споры о русском приоритете» конца 40-х – начала 50-х годов.

Сталин еще до Гитлера воплотил в Советском государстве принцип «один народ, один вождь, одна партия». Никакой критики Сталина не допускалось даже в скрытой форме уже с конца 20-х годов. Государство фактически стало унитарным, федерализм окончательно превратился в фикцию, на «национал-уклонистов» обрушивались репрессии, а все национальности СССР считались частью единого советского народа, преодолевшего классовую и национальную рознь. Как отмечал уже в 1932 году идеолог панъевропеизма венгерский граф Роберт Куденхове-Калерги в книге «Большевизм и Европа» о Советском Союзе: «Там господствует одна воля, одно миросозерцание, одна партия, одна система. Весь Советский Союз – это одна-единственная плантация, все население – одна-единственная рабочая армия».

Кстати сказать, на кремлевском приеме в честь железнодорожников 30 июля 1935 года советский вождь прямо назвал Гитлера «талантливым человеком», что, тем не менее, не помешало генсеку испытывать к фюреру лютую ненависть, особенно после того, как Гитлер осуществил внезапное и вероломное нападение на СССР.

А ведь этот талантливый человек сделал для Сталина, сам того не сознавая, очень много. Думаю, Иосиф Виссарионович не случайно через Коминтерн в конце 20-х и в 30-е годы ориентировал германских коммунистов против социал-демократов, а не против национал-социалистов в качестве главного врага, что облегчило победу Гитлера. Сталин наверняка оценил взрывное значение программы Гитлера для Версальской системы. С его приходом к власти Германия твердо встала на путь, ведущий ко Второй мировой войне. Но Сталину только того и нужно было. В содружестве с Гитлером он ликвидировал пояс лимитрофов, а затем выступил в качестве спасителя Запада от германской агрессии. Правда, Иосиф Виссарионович рассчитывал, что ему удастся напасть на Гитлера прежде, чем фюрер нападет на него, но тут уж просчитался. Что, однако, не изменило конечный итог войны.