Текст книги "Автобиография"

Первая любовь

О первой любви я должен бы был написать раньше, поскольку она начинается вместе с обучением в школе, являясь, можно сказать, тоже предметом обучения. Но я не хотел прерывать обзор школьных предметов, так как только в совокупности они дают ясное представление о том безвыходном лабиринте, через который нас протаскивают в детстве и который называют обучением.

Основные понятия о любви я приобрел еще в раннем детстве, когда я, служанка и практикант из управы каждый вечер подолгу разговаривали за воротами о любовных делах. Больше того, именно я явился поводом для этой любви, так как практикант сначала познакомился со мной, а уж потом я представил его служанке. Знакомство было совершенно случайное. Однажды я сидел за воротами на руках у служанки. Проходя по улице, практикант заметил меня, подошел, погладил по голове и сказал:

– Какой чудный ребенок. Это ваш?

– Ой, что вы! – воскликнула служанка. – Как же я могу иметь ребенка, если я не замужем.

На основе этого вопроса, можно или нельзя иметь детей незамужним девицам, они углубились в такой «пор, что его пришлось отложить до следующего дня. А еще через день они совсем подружились, и с того времени каждый вечер мы встречались за воротами. О, каких тут только не было разговоров, и иногда мне Даже стыдно было смотреть в глаза служанке. Случалось, я пытался вмешаться в эти разговоры, но практикант всегда имел наготове кулек с конфетами, и только я раскрывал рот, чтобы что-нибудь сказать, как он засовывал мне в рот конфету, хотя не у меня, а у него было намерение говорить сладкие речи.

Литература много потеряла от того, что я тогда не умел писать и был не в состоянии запечатлеть разговоры, которые мы вели за воротами.

– Йоцо, – говорить, бывало, наша служанка практиканту, – приходи после ужина, как мои улягутся. Я тебе шницель от ужина оставлю.

– О душа моя, – отвечал практикант, – разве мне в такие минуты до мяса. Но уж если будешь оставлять, то оставь и салата немножко. Все мои мысли о тебе, только о тебе. Я только и жду той минуты, когда смогу прижать тебя к своей груди, пусть даже шницель остывает!

Бывали и другие, еще более нежные разговоры Помню, однажды практикант спросил:

– Юло, скоро ли у вас будут стирать белье?

– Скоро, а что?

– Вот если бы ты смогла сунуть и мое белье вместе с хозяйским, чтоб мне не платить за стирку.

– Что ж, приноси, – отвечала она ласково.

– Ох, душа моя, как ты добра! Я принесу три рубашки и четыре пары кальсон, ангел мой!

Подобные разговоры не только развлекали меня, но и помогали мне приобрести известный практический опыт, который позднее мне очень пригодился в жизни. Но бывало и иначе. По воскресеньям, в полдень, когда никого из наших не было дома, мы все втроем отправлялись в комнату служанки; меня сажали на скамейку, а они вдвоем садились на кровать. В таких случаях я предпочитал сидеть зажмурившись, прилагая все силы к тому, чтобы не упасть со скамейки.

Наглядное обучение позволило мне приобрести практический опыт и такие познания в области любви, что нет ничего удивительного, что уже в первом классе гимназии я влюбился. Я, конечно, не ставил перед собой такой цели – влюбиться именно в первом классе гимназии. Благодаря опыту, приобретенному мной в раннем детстве, я бы, пожалуй, мог и раньше заняться этим. Но дело в том, что до самой гимназии я носил штанишки с разрезом сзади, и я не мог себе представить, что в таких штанах меня кто-нибудь может полюбить. И только в первом классе гимназии, когда на меня надели настоящие брюки, я почувствовал, что настало время, когда я могу влюбиться.

Влюбился я в Персу – нашу соседку, так как она была ближе всех. Все лицо у Персы было усеяно веснушками, она носила желтые чулки, каблуки на ее туфлях были всегда стоптаны. Пока я в нее не влюбился, я и внимания на нее не обращал. А как только влюбился, то она стала казаться мне божественно красивым созданием. Бывало, едва только увижу ее стоптанные каблуки, как меня сразу же охватывает волнение, и я стремглав несусь ей навстречу, чтоб добежать до нее раньше, чем появится улыбка на ее веснушчатом лице.

Отец Персы был учителем арифметики, и не знаю почему, но обо мне у него сложилось весьма нелестное мнение. Персе было девять лет, и она училась в третьем классе начальной школы. Объяснился я с ней в довольно необычных романтических обстоятельствах. Однажды во время игры в жмурки мы с ней спрятались в бочке, в которой моя мать квасила капусту на зиму. Здесь я и объяснился ей в любви. И так мне дороги эти воспоминания, что даже теперь при виде бочки меня охватывает неизъяснимое волнение.

Однажды после уроков я встретил Персу возле школы, и мы вместе пошли домой. Я отдал ей пряник, который покупал каждую пятницу (на это шли деньги, выигранные мною в четверг после полудня на крейцерах; их хватало только на то, чтобы раз в неделю выразить ей свою симпатию и внимание с помощью пряника), и серьезно спросил:

– Как ты думаешь, Перса, отдаст тебя отец, если я к тебе посватаюсь?

Она покраснела, потупила глаза и в волнении разорвала передник на три части.

– Нет, – ответила она еле слышно.

– А почему? – спросил я взволнованно, и слезы брызнули у меня из глаз.

– А потому, что ты у него плохой ученик!

Я поклялся учить арифметику днем и ночью и обязательно исправить оценку. И я учил; но разве мог я решить задачу, над которой уже бьются многие поколения людей? Разве мог я примирить любовь с арифметикой? И когда мне пришлось выбирать между любовью и арифметикой, я выбрал то, что было легче, то есть любовь. И уже на следующем уроке арифметики вместо двойки, которую я имел до сих пор, получил единицу.

В следующий четверг мне не удалось ничего заработать. Поэтому в пятницу утром я залез в платяной шкаф, срезал с отцовского зимнего пальто двадцать пуговиц и продал их в школе за десять пара. Вырученных денег хватило как раз на то, чтобы купить пряник. В полдень я встретил Персу возле школы и, провожая ее, признался, что мое положение стало еще хуже, так как по арифметике я получил единицу.

– В таком случае, – сказала с горечью Перса, – я никогда не буду твоей.

– Но ты должна быть моей, если не на этом, то на том свете! – воскликнул я, вспомнив слова, которые я слышал несколько дней назад в театре.

– Как же это может быть? – удивилась Перса.

– Давай отравимся вместе.

– А чем мы отравимся?

– А вот чем, – продолжал я все решительнее. – Выпьем яд.

– Хорошо, – ответила она также решительно, – я согласна. А когда?

– Завтра, после полудня.

– Завтра я не могу, у нас завтра уроки.

– Ладно, – сказал я, так как вспомнил, что завтра я тоже не могу: если я не приду в школу, мне запишут прогул, а у меня их и так уже двадцать четыре. И меня могут из школы исключить. Давай, если хочешь, в четверг. В четверг после полудня ни у тебя, ни у меня нет уроков.

Она согласилась, и мы договорились, что к четвергу я приготовлю все необходимое для отравления.

В четверг после полудня я украл на кухне коробку серных спичек и поспешил на место свидания, с которого мы вместе с Персой должны были отбыть на тот свет.

Мы встретились на нашем огороде, сели на траву, и из душ наших вырвался глубокой вздох боли и печали. Я достал из кармана коробку со спичками.

– Что же бы будем делать? – спросила Перса.

– Будем есть спички.

– Как это есть спички?

– А вот как, – сказал я и, отломив и отбросив головку в сторону, сунул остальное в рот.

– А что ты бросил?

– Это противно.

И она решилась и протянула руку за спичкой. Я отломил головку и отдал ей спичку. Она взяла ее и храбро начала жевать. Когда она съела три спички, на глазах у нее показались слезы.

– Я больше не могу. Никогда в жизни я не ела спичек. Не могу больше.

– Да ты и так уже, наверное, отравилась.

– Наверное, – захныкала Перса, – я чувствую, как у меня в горле что-то дерет.

– Вот видишь, значить ты уже отравилась!

Я же упорно продолжал и съел девять спичек. Но вот, наконец, и я потерял аппетит и почувствовал, как у меня в горле что-то дерет.

– Свершилось! И я отравился! – сказал я торжественно, как и полагалось в такой момент. И тут наступила гробовая тишина, во время которой я никак не мог сосчитать, сколько будет четырежды семь, а Перса тоже о чем-то думала, пытаясь вытащить кусок спички, застрявший у нее между зубов. Наконец, она нарушила торжественную тишину и спросила:

– А что же теперь?

Этот вопрос вселил в мою душу страшное смущение, ибо после того как мы совершили обряд отравления, я действительно не знал, что бы можно было еще предпринять. Наконец, меня осенило.

– Знаешь что, раз уж мы с тобой отравленные давай перекрестимся.

Она перекрестилась, а затем то же самое сделал и я.

– А теперь, – продолжал я, – пусть каждый идет к себе домой и умирает. Стыдно будет, если мы умрем здесь, в огороде. Мы с тобой из хороших семей, и нам не к лицу умирать под забором.

– Хорошо, – сказала она.

– И мы расстались.

Все дело между тем кончилось так: Перса пришла домой и попросила, чтобы мать приготовила ей постель, а она ляжет умирать. При этом она призналась, что отравилась палками от спичек. А мать, не принимая во внимание ни ее положение, ни ее чувства, закричала:

– Ну, раз ты могла есть палки в огороде, так поешь их и дома.

Затем, задрав ей юбку, она начала выбивать с противоположной стороны все то, что так глубоко засело Персе в голову.

После этой порки Перса меня возненавидела. Тем и закончилась моя первая любовь.

Первые и последние стихи

За свою жизнь я написал всего два стихотворения, но мне так за них досталось, что я поклялся никогда больше не читать никаких стихов, уже не говоря о том, чтобы их писать. Сколько раз находило на меня вдохновение, душа сгорала в творческом огне, воображение рисовало чудные сюжеты, но я героическим усилием воли сдерживал себя.

Может ли быть более возвышенный повод для вдохновения, чем женщина с мечтательными, ласково улыбающимися глазами, протягивающая вам свой альбом, на роскошном переплете которого золотыми буквами начертано «Poйsie» и который на самом деле представляет собой роскошную коллекцию людских глупостей. О, эти альбомы, наполненные бесчисленным количеством добрых пожеланий и нравоучительных стихов, в которых «ах» чередуется с «ох» и то и дело ласкают слух мелодичные рифмы «моим-твоим», «кровь-любовь», «губки алы, как кораллы».

Сколько раз, бывало, уже обмакнешь перо в чернильницу и отложишь его.

– Ну, напишите, прошу вас, напишите хоть одну строчку… – шепчут вам «алые кораллы».

Снова обмакиваешь перо в чернильницу и снова осторожно закрываешь альбом.

– Умоляю вас, – еле слышно просит она.

– Простите меня, но я на диете, – оправдываюсь я.

И действительно, это была своего рода диета, которую я выдерживал стоически. Я не обращался к врачу, не показывал ему язык и не жаловался на несварение желудка, так как я заранее знал, что он обязательно запретил бы мне читать произведения наших поэтов. Я придерживался совсем другой диеты – не писал стихов, что благотворно действовало и на меня и на моих читателей.

За свою жизнь я написал всего два стихотворения, но они принесли мне так много мучений, что мне пришлось принять меры, чтобы восстановить силы и окрепнуть. Мое первое стихотворение оскорбило женщину, а последнее оскорбило короля. Если же принять во внимание, что женщины и короли – это самые чувствительные и самые мстительные создания, то легко можно представить себе, какую награду я получил в награду за свои сочинения. Один мой приятель за свою жизнь тоже написал только два стихотворения. Но на жизненном поприще он добился гораздо большего успеха, и все потому, что в первом он поздравил с днем рождения свою семидесятилетнюю, очень богатую тетку, пожелав ей «многие лета», а во втором поздравил одного министра с назначением на новую должность, причем закончил его так:

 
Такие честные сыны отечеству всегда нужны.
 

После этого ему, конечно, до сего дня незачем было соблюдать поэтическую диету, он успешно продолжает заниматься сочинением стихов, эпитафий и по большим праздникам – лозунгов.

Первое свое стихотворение я написал очень рано, когда я во второй раз сидел в первом классе гимназии.

Я не знаю, как нашло на меня поэтическое вдохновение. Одни считают, что желание писать стихи приходит к человеку так же, как и желание избавиться от зуда. Однако в случае со мной это было совсем не так. Я почувствовал зуд уже после того, как написал первое стихотворение и воочию узрел его последствия. Другие говорят, что поэтическое вдохновение – это разновидность насморка, который очень быстро передается от человека к человеку. Может быть, это и так, но если при обычном насморке чувствуешь потребность освободить нос – достаешь платок и собственноручно делаешь это, то при поэтическом насморке лишь только исторгнешь из себя плохое стихотворение, как критики так утирают тебе нос, что никогда больше и в голову не придет заболеть подобным насморком.

Говорят также, что обнаружив в своей душе поэтический жар, молодой поэт начинает чувствовать себя, как женщина на четвертом месяце беременности, и в дальнейшем все протекает так же, как у роженицы. Беременный молодой человек начинает чувствовать недомогание, толчки в живот, боли и, наконец, ложится в постель и выпускает в свет свое детище.

Может быть, по отношению к отдельным стихотворным произведениям сербской литературы это сравнение и справедливо, но первые стихи появляются совсем не так. В нашей гимназии писание стихов было чем-то вроде эпидемии. Поколения гимназистов черпали вдохновение прежде всего из тех надписей, которые их предшественники оставляли на стенах школьных уборных. Сколько сборников нежных лирических песен, изданных позднее, своим появлением обязаны этим стенам, запах которых до сих пор можно почувствовать в отдельных образцах сербской лирики. Кое-какие весьма полезные знания молодые поэты получали, читая надписи на обложках старых учебников. С давних пор в сербских школах существует обычай: если ты переходишь в следующий класс, то продаешь свои книги тем, кто будет учиться в твоем бывшем классе, а сам покупаешь книги у тех, кто перешел в следующий класс. И на обложках старых учебников, а часто и прямо на страницах, то есть везде, где есть хоть немного места, можно найти драгоценные следы многих поколений гимназистов. Тут и стихи, и мудрые изречения, и афоризмы, и другие очень полезные записи. Так, например, в конце некоторых учебников, бывшие владельцы которых не раз проваливались на экзамене по этим предметам, можно найти ценные напоминания, вроде тех, которые встречаются на улицах возле канализационных ям: «Осторожно! Влево не ходить!»

И именно из этих источников поколения гимназистов черпают свое первое вдохновение. Разумеется, после первых неудачных опытов многие навсегда отказываются от подобной деятельности, но есть и такие, которые испещряют стихами не только свои, но и чужие книги. А самые настойчивые продолжают заниматься сочинительством даже после того, как все остальные совершенно охладевают к поэтическому творчеству. Этих последних вскоре провозглашают поэтами класса; а если кто и после этого упорно продолжает писать стихи, то он становится поэтом гимназии, отпускает длинные волосы, начинает задирать нос, симулировать рассеянность и таким образом становится настоящим поэтом, со всеми присущими поэтам особенностями.

Интересно, что уже в период первых проявлений молодого дарования определяется не только направление, по которому пойдет данный поэт, но и среда, которая его вдохновляет.

Вот, например, разве эти стихи, которые я так хорошо помню, не указывают ясно и определенно на поэтическое направление и среду, вдохновлявшую молодого поэта – моего тогдашнего товарища?

 
Люблю я кашу с молоком и простоквашу,
Капусту с салом – кислую – хвалю.
Люблю лапшу, пирог с яйцом и мясом,
Но больше всех говядину люблю.
 

На внутренней стороне обложки одной из латинских грамматик, принадлежавшей, вероятно, сыну сельского священника, довелось мне читать такие стихи:

 
Царь всевышний! Ты властитель мира,
Нацию всю нашу сбереги,
Помоги в моем тяжелом горе —
Выучить склоненья помоги.
 

А один мой приятель, сын флейтиста, в конце каждого учебного года писал:

 
Парни с девушками пляшут —
Гоп-ля! – в коло бойком.
У меня ж экзамен скоро,
И нет счета двойкам.
 

Те, кто оставался на второй год, писали стихи гуслярским десетерцем. Вероятно, это происходило потому, что десетерцем сильнее всего можно выразить национальное горе. Так, например, Живко-ужичанин, узнав, что ему придется второй год сидеть в третьем классе, запричитал:

 
Горе мне навеки вышло ныне,
Волей бога перенес я муки,
Не от пули, что в бою летела,
Не от сабли в поединке смелом —
От какой-то дьявольской латыни,
От учителя-придиры Луки.
 

Свое первое стихотворение и я написал десетерцем, Но я до сих пор не знаю, то ли я написал его так потому, что остался на второй год, то ли остался на второй год потому, что написал его.

Моего товарища вдохновляла кухня, так как он, вероятно, до этого где-нибудь прислуживал, сына священника вдохновляли молитвы, а сына флейтиста – частушки. Точно так же и я черпал вдохновение из среды, в которой постоянно вращался, то есть из сплетен, которыми мои тетки обменивались между собой. Я уже почти забыл свое первое стихотворение, но думаю, что после реставрации оно выглядело бы примерно так:

 
Госпожа наша Аница встала
В воскресенье до яркого солнца.
В комнате окошко отворила,
Молодая, в окно посмотрела.
Вправо, влево головкою вертит,
Ожидает чиновника Пайю, —
Мимо дома пойдет он на службу.
 

Стихи мои произвели сенсацию, как и следовало ожидать, поскольку появился еще один молодой талант. В нашем доме все только и делали, что ахали и охали: «Ох, ох, ох! Ах, ах, ах!» Но эти восклицания означали отнюдь не восторг. Лица моих родственников не выражали ничего, кроме страха, как будто кто-то разбил в зале большое зеркало.

– Как же ты мог написать такое? – набросились на меня сразу все три тетки.

– А почему бы мне и не написать, если это правда? – защищался я.

– Да откуда же ты взял, что это правда?

– Да ведь вы сами говорили.

– Бог с тобой, дитятко, кто же тебе сказал, что мы всегда говорим правду? – отпарировала средняя тетка.

– Ведь этак он, чего доброго, может сказать, что это мы подговорили его написать такие стихи… – причитала старшая тетка, хотя в душе была довольна моим произведением и уже раздумывала над тем, каким образом пустить его по рукам, чтобы оно быстрее дошло до госпожи Аницы.

И действительно, госпожа Аница узнала о моих стихах гораздо раньше, чем я мог предполагать. В мирном доме господина аптекаря все перевернулось. Госпожа Аница визжала, каталась по полу, рвала на себе волосы, перевернула диван, разбила лампу, туфлей избила работника, укусила помощника аптекаря и в довершение всего, решив отравиться, выпила целый сифон соды. Услышав об этом, господин аптекарь поклялся перед иконой святого архангела Михаила, что прибьет меня, как паршивую собаку.

Зная, что аптекари народ кровожадный, и принимая во внимание, что господин Сима клятвенно обещал меня изничтожить, я прилагал все силы к тому, чтобы избежать возмездия.

По пути в школу я перелезал через забор и укрывался на другой улице, часами просиживал на «чердаке», вообще делал все, чтобы избежать неожиданного нападения. Сидя на чердаке, я размышлял об ужасной судьбе литератора в нашем обществе. Вместо того, чтобы поддержать и ободрить молодого поэта, оно – это самое общество – гонится за ним и норовит избить до полусмерти. Представьте себе, что бы было, если бы поэты за каждое новое стихотворение подвергались жестокому избиению. При таком порядке вещей и стихов-то, пожалуй, было бы мало, а тех, кто бы все же вздумал заниматься рифмами, действительно следовало бы поколотить.

Вскоре господин аптекарь понял, что вряд ли он сможет выполнить свою клятву. И тогда он начал устраивать засады, прятаться в подворотнях, внезапно появляться на тех улицах, по которым он раньше никогда не ходил. Но я всякий раз ловко обходил засады и всеми способами уклонялся от встречи. Тогда господин аптекарь изменил тактику: он пожаловался на меня директору гимназии.

На следующий день я предстал пред учительским советом, судили меня так, будто я по меньшей мере спалил Александрийскую библиотеку. Хмурые и серьезные, члены учительского совета, опустив головы, сидели за зеленым столом, и я всерьез подумал, что они могут приговорить меня к сожжению на костре. Я уже представил себе множество людей, столпившихся у костра, видел, как три мои тетки без сознания валяются на площади, как горько плачет дочь почтмейстера Марица, в то время как аптекарь угощает всех спиртом за упокой моей души…

Первым взял слово директор гимназии. Обращаясь ко всем остальным членам учительского совета, он сказал:

– Господа, в нашей школе процветает одно отвратительное явление, которому надо во что бы то ни стало положить конец. Ученики, господа, начали писать стихи. Они пишут их везде, где придется: на книгах, на школьных досках и на стенах. Интимные отделения этого здания исписаны сверху донизу; и стихи часто совершенно безобразные. Вот несколько дней назад я приказал сторожу стереть один стишок, который был написан на вас, господин учитель, – тут директор слегка кивнул в сторону учителя латинского языка. – Речь шла о вашей давно всем известной привычке пить больше, чем вам положено по чину.

– A bove maiori discit arare minor[62]62
  У старшего вола учится пахать младший (лат.).


[Закрыть] – бормочет латинист, желая показать коллегам, будто он понимает, что стихи появились не без их помощи.

– И вот еще что, – продолжал директор, – в этом году я уже дважды белил уборные из-за стихов, в которых говорилось о вас, господин протоиерей и о некоей вдове Росе.

– Это из третьего класса… чтоб им… – и совсем забыв, что и я присутствую на заседании учительского совета, батюшка недобрым словом помянул коллективную мать третьего класса.

– А затем, – продолжал директор, пристально вглядываясь в учителя географии, – я не могу вспомнить, но, по-моему, были стихи и о других господах преподавателях.

– А я помню, – вскочил учитель географии, очевидно с полуслова поняв намек директора. – Были, например, такие стихи:

 
Как в классах школы холодно! Мороз стоит суров.
На химии, истории все мерзнем мы без дров.
Мороз на математике, а печь без дров стоит, —
Директор школы свез куме все школьные дрова.
 

– Прежде всего, здесь ошибка, – закричал учитель сербского языка. – Тут должна быть другая рифма. Глагол «стоит» не рифмуется с существительным «дрова».

– Вот и я говорю, – взревел взбешенный директор, – это неправда! На стене не было подобных стихов Это вы сами сочинили…

– Были, из-за этих стихов вы и приказали побелить уборные!

– Конечно, – закричал протоиерей, – а вовсе не из-за вдовы Росы…

Все закричали, застучали кулаками, затопали ногами, и прошло немало времени, прежде чем они вспомнили о моем присутствии и выдворили меня за дверь. Буря между тем продолжалась, из сплошного гама лишь иногда доносились слова: «Роса… дрова… водка…» Судя по всему, и инвалид-глобус тоже принял участие в общем споре. Наконец, когда буря улеглась, я был вновь введен в канцелярию. Лица членов учительского совета были так серьезны, будто они только что закончили обсуждение важной методической разработки. Опять поднялся директор.

– Господа, – сказал он, – в нашей школе процветает отвратительное явление… – На этот раз вступительное слово господина директора было значительно короче, и он сразу перешел прямо к делу: – Вот здесь перед вами один из бумагомарателей, которые пишут стихи. Судя по классным журналам, сей сочинитель нерадивый и даже больше того – плохой ученик.

Все учителя, как по команде, приподняли свои головы и посмотрели на меня так, будто хотели сказать: «Ах, этот, так я его знаю, он и у меня не успевает».

– Ты написал эти стихи? – начал допрос директор и показал мне листок, вероятно полученный им от аптекаря.

И тут в моей душе началась отчаянная борьба между человеком и поэтом. Человек советовал немедленно отказаться от стихов, сказать, что они не мои, что я слышал их от других, например от старшей тетки, и выразить свое отвращение к подобным стихам. А поэт, распаляя мое тщеславие, советует: «Не смей отказываться от своего первенца. Перед тобой великое будущее».

Как всегда, так и на этот раз, в борьбе между человеком и тщеславием победило последнее, и я признался, что стихи мои.

– Господа! – провозгласил директор, обращаясь к своим коллегам. – Он сознался!

– Это может послужить ему смягчающим обстоятельством, – заметил учитель географии, который вот уже четыре года был занят бракоразводным процессом со своей женой и претендовал на то, что он в совершенстве познал существо нашего законодательства.

– Итак, господа, перед нами как раз один из тех случаев, когда требуется применить самую суровую кару, дабы неповадно было всем остальным неизвестным сочинителям пачкать известные места нашего заведения… – сказал директор, и я снова увидел перед собой костер, почувствовал, как языки пламени лижут мое тело, увидел всех трех теток, без сознания валявшихся посреди площади, увидел заливавшуюся слезами Марицу и аптекаря, угощавшего народ за упокой моей души.

– Я бы хотел услышать мнение господ преподавателей, – сказал директор. Тут же посыпались мнения, которые звучали примерно так:

Протоиерей. Необходимо изгнать его из школы, и пусть он идет в сочинители и выдумывает всякие стихи. Или же, если не так, то пусть в наказание неделю постится.

Историк. Он совершил два преступления. Первое, менее тяжкое, – оскорбил семью аптекаря; и второе, более тяжкое – осквернил стихи, коими воспет королевич Марко,[63]63
  Королевич Марко – легендарный герой сербского народного эпоса.


[Закрыть] Синджелич и Хайдук Велько, воспевая ими некоего Пайю-писаря. За это второе преступление его и следует наказать.

Преподаватель естествознания. Только возвышенностью своих чувств человек отличается от животных. Отсюда и проистекает наличие у людей всевозможных жанров поэзии, в то время как у ослов их нет. Как известно, ослы не пишут стихов. Но иногда случается, люди пишут такие стихи, что можно подумать, будто их писали ослы. К таким поэтам следует применять те же методы, которые применяются к ослам: то есть оттаскать их за уши. Вероятно, то же самое следует сделать и с этим молодым поэтом.

Математик. Из этого явления я прежде всего извлек бы корень, вернее не корень, а некоторую пользу. Мы имеем здесь две известные величины: оскорбленную семью аптекаря и автора стихов, плюс сами стихи. Из этих известных мы могли бы узнать неизвестную величину, то есть выяснить, кто еще пишет стихи о своих учителях.

Географ. Я бы его посадил в карцер, в подвал, чтобы он там мог воочию убедиться в затмении солнца. Такие стихи роняют искру пожара в семейную жизнь. И поэтому не мудрено, господа, что мы имеем столько бракоразводных процессов.

Учитель латинского языка. Хотя Гораций говорит: «Pictoribus atque poлtis quidlibet audendi semper fuit aeque potestas»,[64]64
  У художников и поэтов равным образом всегда была возможность все, что угодно… (лат.).


[Закрыть] но безобразие, учиненное этим учащимся, превзошло все границы, и поэтому я за самую суровую кару.

Учитель сербского языка. Его следует наказать прежде всего за то, что он не отделил запятыми придаточные предложения от главного, а также и за то, что в конце второй строки не поставил точку. Ну, а в целом стихи у него вышли гладкие, и мысль выражена хорошо. Посему я бы не стал прибегать к очень строгим мерам.

Выслушав все эти искусно высказанные мнения, директор гимназии повернулся ко мне и, дав мне несколько отеческих советов, отодрал меня за уши (желание ботаника). Затем он сообщил мне приговор, по которому в течение трех дней я должен был оставаться в школе после уроков (требование географа)..

Вот так в награду за первые стихи я отсидел в карцере, и то же самое меня постигло после того, как я написал свое второе стихотворение. Целых семь лет я героически воздерживался от сочинения стихов. Но вот однажды нашло на меня то бесшабашное настроение, в котором человек с радостью повторяет свой первородный грех, и я написал свое второе и последнее стихотворение и снова мне пришлось страдать. На этот раз за мной гонялся не аптекарь, а жандарм, и привели меня не к директору гимназии, а к председателю окружного суда.

– Это ваши стихи? – спросил председатель окружного суда, точь-в-точь как директор гимназии.

И опять во мне победило тщеславие.

– Да, – ответил я. – Только ведь это просто шутка, и ее не стоит принимать всерьез.

– Так-то оно так, – говорит председатель суда, – но вот уголовный кодекс обязывает нас и шутки принимать всерьез.

– Но ведь эти стихи, – пытаюсь я защищаться и дальше, – не отвечают требованиям элементарного стихосложения…

– Но зато они полностью отвечают требованиям уголовного кодекса, – говорит господин председатель.

– Но я же не виноват, господин председатель. У меня не было никакого злого умысла. Это просто вдохновение…

– Да, да, я понимаю вас, – прервал меня господин председатель, – но уголовный кодекс, как видите, за это вдохновение и наказывает.

– Невероятно, – удивляюсь я.

И после того, как господин председатель познакомил меня со всеми достопримечательностями уголовного кодекса, он заявил мне, что на основании этого самого кодекса я приговорен к двум годам тюремного заключения за оскорбление «королевского величества».

Вот тут я и поклялся никогда больше не писать стихов и до сего дня стоически выдерживаю эту диету, и, как видите, она весьма благотворно отражается на моем здоровье.