Текст книги "Автобиография"

Q. b. f. f. f. s

«Q. b. f. f. f. s.» пишут обычно в верхнем углу докторского диплома (Quod bonum, faustum, felix fortu-natumque sit!), что в вольном переводе означает: «В добрый час!» или «Но слава богу, что только раз!» Кажется, так восклицают и университет, когда он прощается со студентами, надоевшими ему своим учением, и студенты, когда они прощаются с университетом, надоевшим им своими мучениями. На дипломе, который я получил после окончания университета, не было написано вышеупомянутых слов, но, увидев его в своих руках, я от всего сердца воскликнул: «Q. b. f. f. f. s.!!»

В верхнем углу моего диплома, пожалуй, следовало бы написать слова, принадлежащие нашему преподавателю уголовного права: «Многие достойные наказания дела в известном месте и при известных обстоятельствах не подлежат наказанию, поскольку общество уже легализовало их с помощью предрассудков, заблуждений, обычаев, привычек, а иногда и с помощью закона».

Читатели, вероятно, не будут возражать, если я перейду прямо к тому времени, когда мне вручили диплом об окончании университета, ибо если бы я вздумал писать обо всех предметах, изучаемых в университете, как это делал в предыдущих главах о средней школе, то эта книга превратилась бы в своеобразную энциклопедию, в которой о каждой науке говорилось бы ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы ничего не знать. И кто знает, не подверг ли бы я себя и своих читателей еще большей опасности, если бы стал говорить о каждом предмете в отдельности. Это могло бы вызвать полемику между профессорами, а всем известно, как бесконечны и скучны такие споры. Помню редактора газеты, разрешившего одному профессору написать «пару слов» об учебнике другого. Неизвестно, какая муха его в тот момент укусила, но раз он допустил нападение, то вынужден был напечатать и ответ, а затем ответ на ответ, ответ по поводу ответа на ответ и так далее, до бесконечности. Оба профессора захватили у бедного редактора половину газеты и на протяжении нескольких лет изо дня в день ругали друг друга. Читатели стали открыто выражать свое недовольство, подписчики отказывались от газеты, а редактор в отчаянии рвал на себе волосы. Наконец, чтобы спастись от этой напасти, он закрыл газету и переселился в какой-то провинциальный городишко, где не было профессоров, но перед тем, как сделать это, он от министра просвещения получил гарантию в том, что в городишке в ближайшем будущем не откроют гимназию.

Один американский редактор оказался в этом отношении еще более практичным. Ограждая себя от подобных случайностей, он под заглавием своей газеты печатал такой подзаголовок: «Газета публикует все, кроме профессорских споров».

Чтобы избежать возможной полемики, я лучше перескочу университет, как перескочил его в жизни, в один прекрасный день оказавшись с дипломом за воротами университета. Покидая канцелярию ректора, где мне вручили диплом, и спускаясь по ступенькам лестницы, я думал: «Теперь передо мной открыты все путы. Мне принадлежит весь мир. В моих руках ключ, который открывает любые двери. В моих руках волшебная палка Алладина, перед которой расступаются горы; стоит мне лишь захотеть, и диплом поведет меня всюду, куда захочу». Но очутившись на улице, за воротами университета, я никак не мог решить, идти мне вправо или влево.

Развернув еще раз диплом, я перечитал его здесь, на улице, и только тогда понял, что он не дает мне ничего, кроме возможности стать чиновником или приобрести свободную профессию: стать адвокатом, журналистом или артистом.

Чиновник?

Поистине заманчивое призвание. От тебя требуют, чтобы ты не думал, и за это платят соответствующее жалованье. Достаточно уметь сгибать бумагу и гнуть спину, иметь высокое мнение о своем начальнике и ни во что не ставить его предшественника, заискивать перед вышестоящими и издеваться над подчиненными, натренировать уши, чтобы они не все слышали, а глаза, чтобы они не все видели, уметь, когда нужно, отыскать в черном кое-что белое, и в белом кое-что черное, уметь читать между строк, смотреть сквозь пальцы, держать язык за зубами, смеяться, если тебя унизили, благодарить, если обругали, и быть по гроб обязанным, если наградили. И если ты всем этим овладеешь и все переживешь, то проживешь сто лет и обязательно дождешься полной пенсии.

Адвокат?

Поистине заманчивое призвание. Теоретически ты должен защищать невиновного и обвинять виноватого, а на практике – защищать виноватого и обвинять невинного, ибо если бы поступали так, как предписывает теория, адвокаты были бы не нужны. Невиновного, если он не виноват, и защищать не надо, а виноватого, если он виноват, закон может осудить и без адвоката. Поэтому лучше не иметь дела ни с невиновными, ни с виновными, тем более, что очень трудно определить, кто прав и кто виноват, а заниматься лишь продажей советов. У адвокатов счастливое преимущество: только они дают советы за деньги, тогда как все остальные – родители, учителя, профессора и друзья дома – дают их бесплатно. И что самое главное, если ты приходишь к адвокату как покупатель, то ты не можешь пощупать совет и сказать: «А нет ли У вас в запасе более качественного товара?» Не можешь вернуть совет, говоря при этом: «Послушайте, сударь, этот ваш совет прокис и покрылся плесенью». Нет, на это ты не имеешь никакого права, нравится тебе совет или не нравится.

И вы только представьте себе, какая бы это была злая ирония судьбы, если бы я, никогда не слушавший ничьих советов, вдруг стал бы торговать ими.

Журналист?

Поистине заманчивое призвание. Слова, которые у нас так дешевы, что их даже не пытаются экономить, швыряют на ветер, разбрасывают, раскидывают, ты превращаешь в один из видов товара и продаешь по высокой цене. Ты можешь совсем ничего не знать и все же будешь нужен тому, кто сам все знает; тебе не нужно быть умнее тех, кто все время молчит, и все же ты будешь говорить от их имени.

А сколько магической силы в этом призвании! Только притронешься к чужой тайне, и она сразу перестает быть тайной, Только притронешься к чьей-нибудь хорошей репутации, и она сразу перестает быть хорошей. Только заденешь чье-нибудь спокойствие, и тот, кого ты задел, теряет покой. Ты будешь превращать воду в вино, а вино в воду, черное замазывать белым, а белое – черным, мертвых Лазарей вытаскивать из могил, а живых загонять в нее. Ты сможешь отмыть без мыла, побрить без бритвы и зарезать без ножа…

Артист?

Поистине заманчивое призвание. Призвание возвышенное, далекое от всего обыденного и будничного – за исключением театрального кассира. Призвание, воочию убеждающее в том, что открыто произносить великие слова правды и любви, говорить обо всем подлинно прекрасном и возвышенном можно лишь тогда, когда эти слова покрыты и окружены ложью. Храмы, дворцы, города и леса на размалеванном полотне, бумажные короны, позолоченные одежды, деревянные шпаги, притворные вздохи и слезы, лживые слезы, страсти и радости – все это предназначено лишь для того, чтобы можно было произнести эти великие, вечные слова. Где счастливое детство, когда перевернутое корыто служило троном, на котором сидел царь в потертых штанах, в изорванном на локтях пальтишке и в шапке с гусиным пером? И все же детское воображение умело представить на его плечах горностаевую мантию, а на голове корону и поверить, что на корыте сидит помазанник божий, и со страхом и почтением шептать ему: «Ваше величество!» Взрослые называют это детской наивностью, но сколько фальшивой наивности и ложной мишуры требуется, чтобы показать им то, что дети создают игрой воображения.

И, вероятно, потому, что каждое великое слово правды артисты преподносят в пестром орнаменте лжи, их назвали священными служителями богини Талии. Когда я впервые, еще ребенком, услышал, что артистов называют священнослужителями, я представил себе это так: тот, кто играет любовников, должно быть архимандрит, тот, кто играет роль пройдохи и интригана, должно быть окружной протоиерей, тот, кто исполняет комические роли, должно быть председатель консистории, а тот, кто подвизается в роли королевича Марко и размахивает палицей, должно быть дьякон, так как и наш дьякон во время службы так размахивает кадилом, словно в руках у него палица. Позднее я понял и согласился, что артисты действительно священнослужители, только у них нет церковных приходов, чинов и красных митрополитских поясов, так как этот пояс все равно бы не удержался на тощем животе.

В призвании артиста особенно приятно то, что он может выполнять свой долг и служить обществу, надев на себя маску. То же самое, конечно, в жизни делают и все остальные, и разница между ними и артистом заключается лишь в том, что артист надевает на себя маску, соответствующую его роли: на эгоизм он надевает маску эгоизма, на злобу – маску злобы, на подлость – маску подлости, а в жизни происходит иначе: там роль играют одну, а маску надевают другую. Политический делец, например, на свой эгоизм напяливает маску патриотизма, насильник пытается предстать в образе борца за правду, богач прикрывает свое ростовщичество маской добродетели, распутница на свой опыт надевает маску наивности, а злобный враг дает вам советы, прикидываясь другом.

И когда прошли передо мной все эти призвания со всеми своими достоинствами, я все еще стоял с дипломом в кармане, не зная, куда мне идти, кем стать: адвокатом, журналистом, артистом или чиновником?

Говорят, если не хватает знаний, то лучше всего обращаться к Опыту. Но я не верю в его всемогущую силу. Говорят: Опыт – отец мудрости. Может быть, но в таком случае легкомыслие – мать Опыта, так как если бы не было легкомыслия, то не было бы и Опыта.

Расспросил я, где находится канцелярия Опыта и в какое время он принимает посетителей, и отправился прямо туда:

– У меня есть диплом об окончании университета, дающий мне право стать адвокатом, журналистом, артистом или чиновником. Остальные профессии для меня закрыты. Но я не знаю, что мне выбрать?

– Иди на государственную службу! – отвечает мне Опыт.

– Но я бы хотел выбрать какую-нибудь свободную профессию.

– Какую?

– Ну, скажем, адвоката.

– Адвоката? – удивился Опыт и высоко вскинул брови. – Если ты станешь строго придерживаться закона, то будешь всю жизнь ходит голодный, а если ты собираешься обходить законы, то тебе, брат, вовсе незачем идти в адвокаты. Иди в лес и грабь проезжих, так ты быстрее выйдешь в люди, и никакие дипломы тебе не нужны… Или, может быть, ты хочешь защищать невиновных или виновных? Но невиновные мало платят, а у виноватых мелких денег не бывает. Или, может быть, ты хочешь давать советы женам, как лучше разводиться с мужьями, или квартирантам, как не платить за квартиру, или председателям сельских общин, как избежать суда за растрату общественные денег? Но ведь все это мелкие дела. Другое дело, если к тебе в лапы попадется несколько братьев, унаследовавших богатство отца, да еще если тебе удастся их поссорить! Знаешь, если братья начнут судиться, то будут судиться всю жизнь, а ты, как адвокат, станешь настоящим наследником всего их имущества и заживешь как бог. Да, но только такие случаи очень редки и вряд ли можно на это рассчитывать.

– А журналист?

– Журналист? – удивился Опыт, и опять брови его полезли на лоб. – Действительно, выражать общественное мнение – это мужественное призвание, но все же и в этом мужественном призвании очень много чисто женских особенностей. Хороший журналист прежде всего должен быть очень любопытным, должен совать свой нос в дела, вовсе его не касающиеся. Он должен быть острым на язык, а также, что особенно необходимо, уметь преувеличивать. А эти преувеличения ежедневно доставляют ему большое наслаждение: гоняются за ним полицейские с повестками, оскорбленные с револьверами, нападают на него женщины и избивают зонтиками, пишут ему анонимные письма, ругают его и в награду за все это его труд высоко ценят и низко оплачивают.

– А артист?

– Артист?

– Да!

– Действительно, – сказал Опыт, и брови у него опять полезли на лоб. – Действительно, много правды в лживости этого призвания и много лжи в правде его.

– А слава?

– И бесславие!

– Аплодисменты, овации?

– И свист!

– Венки?

– И пустой желудок!

– И все же, артист – это любимец публики…

– Какой публики и до каких пор? Есть две публики: одна рукоплещет твоему таланту, а другая – твоей молодости. Первая забудет тебя, как только ты сойдешь со сцены, а вторая – как только на твоем лице появится первая морщина.

– И тогда… что же вы предлагаете?

– Все пути ведут на государственную службу. Обратись к матушке-державе, и она, как дойная корова, разрешит тебе подоить ее. Каждого двадцать шестого числа она будет совать тебе в рот сосок, а ты только будешь подставлять рот и, ни о чем не беспокоясь, сосать.

– Но, – возражаю я, – неужели я ни на что больше не способен, кроме государственной службы?

– Ах, брат, государство тебя учило, и ты должен отплатить ему за свое ученье. Ведь не думаешь же ты, что твой диплом представляет какую-либо ценность для ломбарда или что он настолько ценен, что мог бы котироваться на бирже? Нет, брат, диплом только для государства имеет ценность.

Опыт есть опыт, и ему, конечно, нужно подчиняться. В один прекрасный день постучал я в государственные двери. Встретил меня государственный человек с обеспеченным будущим и подбородком, выдающим в нем государственного сосунка. Взглянул он небрежно на диплом, который я ему подал, и размеренным голосом проговорил:

– Нет мест. Чиновников у нас достаточно.

Я был в отчаянии, но мне сказали, что у государства много дверей, а не одна, как я думал раньше. Стал я стучать во все государственные двери по очереди, но всюду выходили ко мне государственные люди с обеспеченным будущим и с внушительным подбородком, и всюду эти люди небрежно заглядывали в мой диплом и говорили:

– Нет мест. Чиновников у нас достаточно!

Окончательно разочаровавшись, я опять вспомнил про Опыт и отправился к нему.

– Государству я не нужен!

– А ты стучался?

– Стучался!

– Во все двери?

– Во все!

– И что говорят?

– Ничего. По-моему, их смущает диплом.

– Может быть. Вполне возможно! – сказал Опыт, словно размышляя о чем-то. – Действительно, я забыл сказать, что диплом может тебе помешать. Образование государство ценит невысоко. Наоборот, гораздо больше ценится невежество. Университетский диплом – это слишком большая роскошь в Сербии. Ступай-ка опять к тем же дверям, но послушай меня: держи в тайне, что ты окончил университет. Скажи, что у тебя нет образования, что ты только понюхал школы, и увидишь, везде тебя прекрасно встретят, везде возьмут на службу, везде предложат работу.

Окрыленный новой надеждой, я зашил диплом в подкладку пальто и опять постучал у государственных дверей.

– Господин начальник, – начал я очень осторожно, чтобы человек с обеспеченным будущим и внушительным государственным подбородком ни по одному моему слову не мог догадаться, что я окончил университет, – пришел я к вам проситься на службу.

– Что окончил?

– Да… всего четыре класса гимназии, но не сдал экзамены.

– А писать умеешь?

– Не так, чтобы очень. Но я подучусь!

– Конечно, конечно, – говорит начальник. – Если будешь стараться, подучишься. Я вот сам окончил только два класса гимназии, а видишь, какой я человек.

Таким образом, получил я первую государственную должность практиканта и, работая, старался проявить как можно больше безграмотности, что обеспечивало мне блестящую карьеру. И я, может быть, и в самом деле сделал бы карьеру, если бы мои коллеги чиновники не пронюхали где-то, что я кончил университет, и не донесли об этом начальству. Вышестоящие сразу же взяли меня на заметку, а начальник сказал даже, что я фальсификатор, переделавший университетский диплом на свидетельство об окончании четырех классов гимназии. Начали меня преследовать и в конце концов изгнали.

Но я, с тех пор как узнал пути, какими добывают службу, уже не так легко поддавался отчаянию. Подождав некоторое время, пока в правительственных кругах забыли, что я окончил университет, я отправился к начальнику другого министерства.

– Господин начальник, – подобострастно начал я и изложил желание и просьбу.

– Кем ты был до этого?

– Капралом.

– А ты когда-нибудь учился?

– Немножко в армии.

– Ну и достаточно, брат, вполне достаточно. Я сам был жандармским поручиком, и вот, слава богу! Если бы повстанцы Карагеоргия[65]65
  Карагеоргий – предводитель восстания сербского народа против турок в 1804–1815 гг.


[Закрыть] были грамотными, никогда бы наша страна не освободилась!

– Правильно! – воскликнул я восхищенно.

И я опять попал на государственную службу, где на этот раз, может быть, пошел бы далеко, если бы не начали против меня бешеную кампанию. Сначала к министру стали приходить анонимные письма, в которых сообщалось, что я окончил университет, а потом газета «Голос», распространявшаяся среди низших чиновников, начала открыто писать: «Не может быть прогресса в подведомственной нам отрасли до тех пор, пока в ней работают люди, окончившие университет!) А потом движение приняло такие широкие размеры, что даже в Скупщине был сделан запрос: „Знает ли господин министр, что на государственную службу пробрался человек, окончивший университет?“

После этого, разумеется, житья мне не стало. И в один прекрасный день я опять очутился на улице с «Q.b.f.f.f.s.»

Чтобы успокоить свою совесть, я вставил диплом в рамку и повесил его рядом с другим, тоже вставленным в рамку дипломом, свидетельствующим о том, что я принят в члены певческого общества.

Сделав это, я решил, что нашел, наконец, достойное место своему диплому, и опять задал себе вопрос: «Налево или направо? В адвокаты? В журналисты? В артисты?»

И все же государство как родная мать: оно может поступить с тобой несправедливо, но зато и приласкает потом, чтобы загладить свою вину перед тобой. Так было и со мной. Увидев, что я задумался о своей дальнейшей судьбе, и предполагая, что я еще долго буду раздумывать над этим вопросом, государство поспешило мне на помощь. Чтобы дать мне возможность обдумать, чего же я хочу, оно отправило меня в Пожаревацкую тюрьму, объявив приговор, по которому мне предоставлялась возможность два года размышлять, сидя в четырех тюремных стенах.

Поистине редкая забота со стороны государства.

Тюрьма

Первым в новом обществе ко мне подошел городской карманный вор и подмигнул мне, как бы желая сказать: «Мы знакомы с Аранджеловского рынка!»[66]66
  Аранджеловац – город в Сербии.


[Закрыть] и по-приятельски протянул мне руку:

– Добро пожаловать, новичок!

– Рад тебя видеть, приятель!

– Поймали, брат, а, поймали?

– Поймали!

– А ты в другой раз смотри, когда руку в чужой карман суешь. Вот и меня поймали, но я хотел кошелек срезать, а это дело малость потяжелее.

– Меня не за то осудили.

– Не за то? – удивился карманник. – А за что же? Может, за злонамерный поджог?

– Нет, брат!

– Или как малолетнего – за соучастие в убийстве?

– Нет, не то!

– Так за что же?

– Стихотворение одно написал.

– Стихотворение? – удивился карманник. – Об этом, приятель, кому другому расскажи.

– Я серьезно говорю.

– Ты еще скажи, что тебя посадили за то, что пошел в церковь на службу божью.

– Не хочешь, не верь.

– Первый раз такое слышу. А что же, каждого, кто напишет стихотворение, непременно отправляют на каторгу?

– Надо бы, но, знаешь, многим удается остаться на свободе. И обычно на свободе остаются как раз те, кто пишет плохие стихи.

– А ты хорошее написал?

– Члены и верховного и кассационного суда утверждают, что хорошее.

– А на сколько тебя осудили?

– На два года.

– Ай-ай-ай! Мне за кражу и то год! Должно быть, это отвратительное дело – писать стихи.

– Разумеется, отвратительное. Пока пишешь – мучаешь себя, потом мучаешь редактора, чтобы напечатал, потом мучаешь тех, кто читает, прокурор мучается – ему нужно тебя обвинить, и, наконец, судьи мучаются – им тебя осудить нужно.

– А разве у тебя не было смягчающих обстоятельств?

– А ты и в этом разбираешься?

– Как же мне не разбираться, я ведь не в первый раз. Я весь уголовный кодекс наизусть знаю. Так как же, были смягчающие обстоятельства?

– Были.

– Какие?

– Безупречная репутация.

– Это, брат, отягчающее обстоятельство. У нас человек с безупречной репутацией обязательно пострадает, а вот с сомнительной может еще как-нибудь и выкарабкается. За того и адвокат заступится, и окружной начальник, и председатель окружной партийной организации. Вот мне, например, сомнительная репутация помогла, и меня осудили всего лишь на год. А ты, конечно, сознался?

– Да.

– Эх, ты, я как чувствовал! Это тоже отягчающее обстоятельство! Когда тебя на месте преступления поймают, это я понимаю, тут приходится признаться Но если ты признаешь свою вину тогда, когда тебя никто не поймал, это отягчающее обстоятельство. Правда, в приговоре пишут, что твое признание учитывается как смягчающее обстоятельство, но тебя самого вместе с этим обстоятельством отсылают на каторгу.

– Верно!

– Ну, а выйдешь отсюда, опять стихи писать будешь?

– Больше не буду!

– Ну и правильно. Никакого проку нет, только в тюрьму понапрасну сажают. Ты лучше, если хочешь, послушай, что я скажу: как тебя отсюда выпустят, давай вместе делом займемся.

– Каким делом?

– Кошельки на базарах срезать. Знаешь, когда вдвоем, легче получается. Ты, скажем, заговариваешь ему зубы или прикурить попросишь, а я в это время кошелек чик – и до свидания. Потом поделим.

– Нет, такое дело не для меня.

– Почему?

– Я университет окончил.

– Университет? Ну, так повесь его кошке под хвост. Вот университет, который ты здесь закончишь, может быть, еще и принесет тебе что-нибудь в жизни, а тот, который ты закончил, повесь кошке под хвост Что он тебе даст?

– Я могу стать большим чиновником.

– Для этого сначала надо научиться опустошать кошельки.

– Я могу быть министром.

– Можешь, но и этого тебе не достигнуть, пока не научишься опустошать кошельки. Думаешь, так и пройдешь всю жизнь с университетом да со стихами. А ну, давай пари, ты пиши стихи, а я буду воровать, а лет этак через двадцать встретимся. Запомни, встретимся! И если я к тому времени не буду депутатом Скупщины, то уж по крайней мере буду председателем учредительного или контрольного совета какого-нибудь банка. Ты пройдешь мимо меня в истертых брюках и с истертым умом и, скинув передо мной шапку, поклонишься, выразишь мне свое почтение и предложишь за пятьдесят динаров написать поздравление в стихах ко дню моего рождения.

Верю, появится, может, к тому времени одна или две книжки твоих стихов, за твоей подписью, но к тому времени появятся уже сотни тысяч акций с моей подписью. С каждым днем цена на твои книжки будет падать, а цена на мои акции будет расти; твою книгу оценят по достоинству двое-трое таких же, как ты, а мои акции будут цениться даже на бирже. Над тобой будут смеяться, когда ты пойдешь по Торговой улице, а обо мне будут говорить с уважением. Не так ли?

В глубоком изумлении я слушал этого жулика, с которым мне действительно предстояло встретиться через двадцать лет.

– Ну, а раз ты это признаешь, то скажи сам: какой, по-твоему, университет для жизни нужнее – тот ли, который ты закончил, или этот, который я сейчас заканчиваю? Подумай хорошенько, подумай!

И я думал, долго думал, так как тюрьма, пожалуй, самое подходящее место для размышлений, а размышления – это единственное бесплатное и безопасное развлечение человека. Только нужно уметь думать. Много еще на свете людей, которые и этого не умеют. Моя теперешняя кухарка, тетя Лена, твердит, например, что не умеет думать так же, как не умеет готовить кнедли с сыром и пироги с орехами.

– Ну, хорошо, тетя Лена, а в молодости вы ведь, наверное, умели думать?

– Нет.

– Вы ведь вдова, значит вы были замужем. Так неужели перед свадьбой, когда вы решали, выходить или не выходить за покойного, неужели вы и тогда не подумали?

– Нет.

– Как же так?

– Да мы с покойником еще до этого друг друга узнали, а как наше знакомство на седьмой месяц пошло, тут уж я без раздумий за него вышла.

– Хорошо. Это действительно вполне возможно. Ну, а когда вы познакомились с покойником и когда вас это знакомство должно было довести до седьмого месяца, неужели вы и тогда не подумали?

– Нет.

Как же?

– Да в такие моменты обычно не думают.

– Вы с мужем прожили один год и остались вдовой без защиты, без опоры, а жизнь такая трудная! Может быть, вы хоть в то время о чем-нибудь думали?

– Нет, и тогда не думала.

– Почему?

– Молодая была и красивая.

– Конечно, конечно. Но, тетя Лена, с тех пор прошло много времени, прошла и молодость и красота, и, вероятно, вы часто попадали в положение, когда было над чем задуматься?

– Было, но я не думала. Не умею, не учили меня, потому и не умею.

– Как же так, не умеете?

– Вот так! Весь день на работе, где уж тут думать, все думы на вечер оставляю, а вечером как лягу, укроюсь с головой и говорю сама себе: «Ну, давай, Лена, подумаем о том-то и о том-то». И по началу вроде получается, а потом как начнут мысли друг друга перегонять и сама не заметишь, как улетишь в тридевятое царство. Вот так, не умею думать и все.

Но подобные случаи не единственные. Один начальник канцелярии признавался мне, что он не умеет думать, в чем он очень легко меня убедил. Но все же из учтивости я спросил:

– Да как же так, бог мой?

– Вот так, сударь, не умею. Принесу я домой бумаги по какому-нибудь важному делу, о котором нужно хорошенько подумать, прежде чем докладывать министру. Говорю себе: о, об этом следует серьезно подумать. Раскладываю бумаги на столе, опускаю голову на руки и начинаю думать. Но ход мыслей у меня развертывается примерно так: «Иск акционерной компании – спор ни в коем случае не административный, следовательно… Молодой инженер опять проходил мимо дома, а моя жена, кажется, смотрела в окно, вообще-то… Только бы мне узнать, зачем это Антоний Джорджевич надстроил третий этаж: в своем доме, ведь если принять во внимание, что… надо бы завтра напомнить господину Паничу, чтобы он не смел больше приводить свою охотничью собаку в канцелярию, этак до чего же мы докатимся, если все чиновники начнут приводить своих домашних животных в канцелярию, что вообще-то… Надоел мне этот красный перец, надо завтра сказать Нате, чтобы приготовила, ну, скажем… М-да, хорошо, а зачем Петкович передал ключи в торговый суд? Дела у него шли отменно, или это, может быть…» – И тут вдруг вздрагиваю и вспоминаю, что передо мной бумаги и я собирался над ними серьезно подумать. Встряхнусь, возьму себя в руки и снова принимаюсь размышлять. «Иск акционерного общества – спор ни в коем случае не административный, следовательно… Кто же написал анонимное письмо министру о спекуляции дровами, предназначавшимися для отопления министерства? Не иначе как Арса, писарь из третьего отделения, а этот самый Арса… Жаль, что сломался мой янтарный мундштук, я так его любил… Как бы подкараулить этого инженера возле окна да вылить ему на голову бокал воды…» – Вот так и идет. А все оттого, что не умею думать.

А каким замечательным госпиталем для тех, кто не умеет думать, могла бы быть тюрьма, хотя правительство предназначало ее только для политических преступников, то есть как раз для тех, кто умеет думать. Совершенно изолированный от шумной жизни, от людской суматохи и движения, человек между четырьмя тюремными стенами подобно одинокому, как Робинзон, хранителю маяка, наблюдающему, как бушует стихия у подножия его убежища, погружается в свои собственные мысли, которые, словно рефлектор, освещают все предметы вокруг.

А какая удивительная панорама открывается перед глазами, если посмотреть на мир сквозь такую линзу, как глазок тюремной камеры!

Жизнь, как река в половодье, течет, не разбирая дороги, уничтожая преграды, размывая берега, смывая плотины, заливая луга и унося с собой все, что встретит на своем пути, все, что не может устоять. Целая толпа человеческих достоинств и слабостей продефилирует перед линзой этого удивительного бинокля. Сколько нового, сколько интересного и сколько правдивого – чего невозможно увидеть простым глазом!

Я все это видел еще тогда, когда сам был на той же стезе, но отсюда, сквозь увеличительное стекло, все выглядит совсем иначе. Вот, например, Невинность, в короткой юбке выше колен, в ажурных чулках, сквозь которые просвечивает розовая кожа, в прозрачном платье, сквозь которое видны очаровательные изгибы тела, и декольтированная так, что видны полные груди. Вот Уважение одело смирительную рубашку, напялило на голову пестрый колпак с бубенцами и скачет, заливаясь истерическим смехом и выкрикивая что-то несуразное. А вот и Добропорядочность выпятила сытое брюхо, как у роженицы, задрала голову и только глазами по сторонам поводит, в ожидании, пока люди скинут перед ней шапку и поклонятся в пояс. А вот сразу следом за ней Суета, скорее голая, чем одетая; тонкая кожа обтянула кости, так что каждое ребро видно, высохшие груди, гнилые зубы, щеки ее горят неестественным румянцем, а на бровях висит по полпуда сажи, как у тех девок, которых ловят по улицам ночные патрули. Вот и Гордость, нацепила сзади три лисьих хвоста, воткнула в шляпу несколько раскрашенных гусиных перьев, задрала голову и становится поперек дороги каждому третьему прохожему Вот и Злоба со вкусом разодетая, любезная и предупредительная, с теплой усмешкой на губах и с кошачьим взглядом. Вот почти до смерти заезженная Правда, – заменила выпавшие зубы вставными, задрала юбку так, что видно нижнее грязное белье, нацепила на нос темные очки, чтобы спрятать от людей свои косые глаза, подсунула под лифчик по клубку шерсти, чтобы подремонтировать опавшие груди, которые и по сей день все еще сосет человечество. А вслед за ними и многие, многие другие: Патриотизм, Лицемерие, Эгоизм, Достоинство, Порок, Ложь и Истина и все прочее, что вблизи, когда ты рядом с ним, кажется совсем не таким, каким видишь его сквозь линзу бинокля.

Линза – глазок тюремной камеры – обладает и другой особенностью настоящего бинокля. Когда смотришь через маленькое стекло в большое, предмет уменьшается, и наоборот. Это очень интересный эксперимент и его очень легко проделать с таким биноклем, как глазок тюремной камеры.

Посмотришь, например, на какого-нибудь политикана с одной стороны и видишь политического деятеля, великого государственного деятеля, чье каждое слово означает эпоху в развитии государства, чей каждый шаг – это шаг истории; толпы людей преклоняются перед его мудростью. Такие деятели заменяют олимпийских богов, живших когда-то среди людей. А повернешь бинокль, посмотришь с другой стороны – и увидишь жалкого государственного чиновника, увидишь себялюбца, каждое слово которого пропитано расчетом и лицемерием, каждый шаг которого – это очередная попытка ограбить. Толпы платных агентов кланяются ему, превозносят его, а он, как меняла из ветхого завета, зашел в храм господний в надежде поторговать.