Текст книги "Анархия в мечте. Публикации 1917–1919 годов и статья Леонида Геллера «Анархизм, модернизм, авангард, революция. О братьях Гординых»"

XIV

– Пойдём в осязательный отдел, – сказал человек из страны Анархии.

– Пойдём! – сказал я.

– А что мы там увидим? – спросила женщина.

– Какое любопытство! – усмехнулся человек из страны Анархии.

– Я боюсь следовать за вами, – сказала, полуулыбаясь, женщина.

– Вот как! Вы стали меня бояться! – сказал с деланным удивлением человек из страны Анархии.

– Как же вас не бояться, когда вы нас повели в слуховой отдел, ни о чём не предупредив, – сказала с чуть уловимой досадой женщина.

– Нечего бояться! Ведь ничего в конце концов не случилось. А плохо лишь то, что плохо кончается.

– А как окончится, мы ещё не знаем, – сказала, шутя, женщина.

– В стране Анархии всё хорошо начинается, но ещё лучше кончается, – сказал, полусмеясь, человек из страны Анархии.

– Разве и у вас всё непременно должно начаться и кончиться? Я же думал, что у вас всё без начала и без конца, – сказал я.

– Да вы совершенно правы. У нас всё безначально и бесконечно. Вечное течение¹⁷.

– Если так, то у вас, наверно, бесконечная скука и бесконечное безразличие? – сказала женщина.

– О нет! У нас цветёт, живёт один интерес. У нас постоянство со сменой слились и создали тот живой, вечно бьющий живым ключом трепет, вечно зеленеющий лепет. Вечность в миге одном, и миг в вечности. У нас вечный конец и вечное начало. Потому у нас нет ни конца, ни начала, ни середины. Каждый день есть первый день, он же и последний. Ибо всё в нашей воле, в нашем утверждении нашего бытия, нашего существования. Разве можно скучать в той стране, где скука требует акта воли и создаётся искусственно при желании.

– Не всё понятно мне из ваших слов, – сказала женщина.

– Первый день уж близится к концу, а вы ещё не отучились от ваших не пананархических слов «понятно», «не понятно», – сказал, добродушно ухмыляясь, человек из страны Анархии.

– Неужели наш первый день идёт к своему концу? – удивился я.

– Да. Он истекает. И надо было поспешить. Ведь перед нами ещё множество интереснейших отделов, как физических, так и психических.

– И торопиться уж не стоит: всё равно не успеем, – сказал я.

– Торопиться всегда стоит, – сказал, шутя, человек из страны Анархии.

– Давайте торопиться! – сказал я.

– Что, собственно, мы можем ещё успеть осмотреть? – спросил рабочий.

– Самое большое, что мы можем ещё сделать, это осмотреть осязательный отдел, который лежит рядом со слуховым.

– А его осмотреть успеем?

– Как вам сказать. Разумеется, тщательно осмотреть время не позволит, но так, вскользь, мы ещё сможем.

– А что мы там увидим? – спросила опять женщина.

– Что увидите? Всё, что относится к осязанию, к уничтожению его и к усилению его до предела возможности.

– А разве возможность имеет у вас предел? – спросил юноша.

– Ведь у вас нет невозможного! – сказал рабочий с лёгким оттенком злорадства тому, что человек из страны Анархии будто бы и сам, дескать, выразился не совсем так, как подобает выражаться в подобной стране.

– Да, – сказал, как бы извиняясь и как бы смутившись, человек из страны Анархии. – У нас возможность не имеет пределов. Она у нас совершенно беспредельна. Она – единство, она – неограниченна. Невозможность имеется только как что-то «временное», более для забавы, чем для творческого дела. У нас возможность превзошла, перехитрила, обогнала, опередила себя, стала, так сказать, у самой себя на плечи и тем стала выше себя.

– Но у вас всё-таки имеется и «невозможное»; раз вы творите, значит, вы к чему-то стремитесь, чего-то ищете, и в минуты искания, добывания, созидания ведь того, чего ищете, к чему стремитесь, ещё нет. Оно будет, но в миг предсоздания, напряжения творческой энергии ведь ещё его нет, значит, что и у вас есть промежутки, когда что-то считается невозможным, – сказал я.

– И я то же самое сказал. Невозможность существует только временно, кратковременно, эфемерно, она одномижна. Но и это неправильно. Суть дела в том, что у нас творчество давным-давно стало самоцелью, давным-давно освободилось не только от нужды, но даже и от самой далёкой потребности. И, таким образом, перед созданием, которое является вольной игрой забавного случая, новой возможности, – ибо каждое изобретение и открытие есть новое слагаемое в сумме возможности, новый бесконечно малый прирост к этому бесконечно великому, – нет, совершенно отсутствует её соотносительное понятие – невозможность. Мы сочиняем, творим «невозможное» задним числом, после того, как оно стало возможным, благодаря игре творческих сил наших, мы узнаём задним умом, что раньше оно было невозможно. Но лишь после того, как оно стало возможным, ибо раньше этого мы и не могли подозревать о такой невозможности и о такой возможности. У нас, я уж раз говорил вам это, достижение получается раньше стремления. У нас множество открытий и изобретений, для которых мы ещё не нашли никакого применения, ещё не созданы, не придуманы, не измышлены те потребности, хотя бы самые искусственные, самые забавно-игривые, самые утончённые, к удовлетворению которых наши изобретения служат.

– Так что вы ни к чему не стремитесь?! – сказала женщина.

– Ведь я вам уже много раз говорил, что у нас не к чему стремиться, – сказал человек из страны Анархии.

– Так что же вы делаете? – спросила женщина, и в голосе её послышалась тонкая нотка сожаления о тех людях.

– Мы играем. Мы творим, играя, мы играем, творя. Жизнь наша, как и искусство наше, одна игра и развлечение духа и тела.

– И всё это, что мы видели и не видели, слышали и не слышали, создано, играя и забавляясь? – сказала недоумённо женщина.

– Да.

– Неужели?!

– Мы творим, как Бог творит по легендам, от нечего делать. От нечего делать он создаёт миры, от нечего делать их разрушает, их создаёт более красивыми, более усовершенствованными, более великолепными.

– И всё это плод досуга?

– Да. Творчество есть досуг, есть роскошь духа, – сказал человек из страны Анархии.

– Но пойдёмте же, если вам желательно, в осязательный отдел и им же окончим наш первый день.

– Пойдём.

– Пойдём скорее: у нас, в нашем распоряжении очень мало времени, – сказал человек из страны Анархии.

– Идём!

И мы все пошли. Шли молча. Шли быстро, шагая по-бывалому по воздуху, так легко привыкая к чудесам, к новым невероятным возможностям. К хорошему, к техническим излишкам легче привыкнуть, чем к лишениям.

– Вот отдел! – воскликнул человек из страны Анархии, указуя рукой направо и остановившись.

– Чего вы стали? – удивился я.

– Дальше не пойдём!

– Почему?!

– Боюсь вести вас туда.

– Чего боитесь?

– Как бы чего не случилось! – сказал, смеясь, человек из страны Анархии.

– А что может случиться? Мы ничего не боимся, – сказал юноша, храбрясь.

– После того, что было с вами в слуховом отделе…

– Хорошо, хорошо, что вы здесь остановились, – сказала женщина, которая ещё живо помнила весь ужас, охвативший её в слуховом отделе.

– Конечно, хорошо! – иронизировал человек из страны Анархии.

– А чего, собственно, бояться? – спросил юноша, принимая решительный, неустрашимый вид.

– Осязательный отдел являет сам неосязательную среду. А эта среда на непривыкшего к ней действует очень сильно. Если бы вы попали туда без предупреждения, то, наверно, решили бы, что с вами случился обморок, полная потеря чувств. Вы привыкли чувствовать на себе давление атмосферы, чувствовать вокруг себя и под собой оказывающую сопротивление среду, а там ничего подобного, вдруг лишаетесь всего. Вам бы, наверное, казалось, что мир кругом уничтожился, рухнул или что вас самих нет, не существует, ибо не чувствуете, не осязаете, хотя кругом себя вы видите предметы, но, приближаясь к ним и желая их ощупать, вы убеждаетесь, что их нет, что они как бы не существуют, они не действуют на осязание, не оказывают никакого, ни малейшего сопротивления, ни малейшего давления. Словом, нет их.

– Да, в такой среде страшно очутиться, – сказала женщина.

– Поэтому я вас туда и не повёл. Я боялся: вы испугаетесь. Там вы бы видели меня, слышали бы меня, но когда попытались бы дотронуться до меня, вы бы убедились, что меня нет среди вас. Я себе представляю, как бы это на вас подействовало.

– Как странно!

– Ничего странного в этой странной стране Анархии нет. Мы создали неосязательную среду. В ней предметы видны, слышны, но не осязаемы.

– Как вы этого достигли?

– Лишний вопрос. Мы достигли, это достаточно для техники. Мы умеем. Мы можем. Вот и всё. Как? что? почему? зачем? – это праздные, наивные вопросы. Страна Анархия слишком мудра, слишком умна, чтобы в ней слышались, раздавались такие вопросы, – сказал с лёгкой иронией человек из страны Анархии.

– Вы, значит, уничтожили осязание?

– Разумеется, но только в известной среде. И само собой понятно, что мы лишь начинали с отрицания, с разрушения осязания, восходя, возвышаясь, подымаясь до полного, до совершенного его созидания, утверждения, усиления, доведения до беспредельного предела.

– Что это значит?

– Очень просто.

– Объясните, растолкуйте, наконец, опишите более конкретно.

– Ясно, мы ощущаем, осязаем предметы на самом далёком, на невероятно далёком расстоянии. Мы на расстоянии определяем осязанием, холодны ли они или горячи, тверды ли они или мягки, гладки ли они или шероховаты и т. п. И на самом отдалённом, на бесконечно далёком расстоянии. И тут мы наконец одолели даль, окончательно и совершенно превозмогли, осилили пространство, не прибегая к помощи передвижения. Стоя на месте, мы одолели место, пространство, бесконечность, не зрением одним, не слухом одним, а самым основным, самым действительным, самым реальным, самым верным чувством нашим, осязанием.

Мы храним глубокое молчание. Друг на друга поглядываем; в наших взглядах, которые, встречаясь, перекрёстно переплетаются, живёт недоумение.

Вообще всё наше существо всем своим нутром кричит: «Не понимаю! Не беру в толк! Это немыслимо! Это против всех наших понятий!»

Но мы молчим. Нет слов. Все наши слова, выражающие удивление, непонимание, недоверие или даже одно желание глубже вникнуть в суть дела, вызывают со стороны человека из страны Анархии одни усмешки. Мы молчим.

Он понимает наше молчание и продолжает как бы в ответ на него:

– Вы удивляетесь! Нечему. Клянусь, нечему. Мы открыли «действие на расстоянии».

Мы опять молчим. Но всё наше «я» кричит благим матом: «Не понимаю!», фразу, преданную в этой стране неупотреблению.

– Чего вы удивляетесь? Ведь зрение действует и действовало и у вас на расстоянии, хотя и на ограниченном. Ведь слух действовал и у вас на расстоянии, хотя бы в некотором удалении. Почему вы не можете допустить, что можно и осязать, ощупать предмет, соприкасаться с ним, дотронуться до него на расстоянии, раз можно видеть его, слышать его.

Мы всё ещё молчим. Но, признаться, уж несколько освоились с этим невероятным чудом, которое доводится, низводится человеком из страны Анархии до естества.

– Я удивляюсь больше вашему удивлению, нежели вы нашему одолению пространства, – сказал, весело смеясь, человек из страны Анархии.

– Да мы уже потеряли способность чему-нибудь удивляться, – сказала женщина.

– В стране удивления не наудивишься, – сказал рабочий.

– В стране мифа нет удивительного, – сказал угнетённый народ.

– В этой стране чуда нет естества и нет дива, – сказал юноша.

– В этой стране боюсь удивляться, как боюсь понимать и не понимать. Эта страна выше удивления, как она выше нашего понимания, – сказал я.

– Знайте, что ваш первый день окончен, – сказал человек из страны Анархии.

– Он окончен между удивлением и неудивлением, – сказала женщина.

– Был вечер, было утро день первый, – сказал, шутя, угнетённый народ.

– Завтра полетим на вторую гору! – сказал человек из страны Анархии.

Конец первого дня!..

XV

– Полетим на вторую гору, на гору Братства! – сказал человек из страны Анархии.

– Полетим! – сказал угнетённый народ, – горю нетерпением видеть, как у вас уживаются народы, нации, как они живут в истинном, настоящем братстве.

– Разве в такой стране, столь богатой техническими усовершенствованиями, можно жить в вражде! – сказал рабочий.

– Ещё бы! – ответил угнетённый народ. – И наша страна была технически достаточно культурна, и у нас было достаточно усовершенствований, но что касается социотехники, обществостроительства, мы были сущими варварами, в этом мы не ушли от наших далёких предков. Мы воевали, как они. Проливали кровь, как они. Ненавидели друг друга, как они. Разница заключалась только в одном, в приёме войны, у нас приёмы, способы, методы, орудия были более совершенные, у них же менее совершенные, более примитивные, то есть менее целесообразные, которые при большей затрате сил давали меньше результатов истребления. Вот и всё. Что же касается нашего обществожития, архитектоники общества, то мы были людьми каменного века.

И здесь, в этой сказочной стране, видя могущество человека, его завоевания в области физической природы, я не предался никакому удивлению, никакому восторгу. В этом отношении и наша Европа была не совсем в начале пути, и она кое-чего достигла. Хочу, горю желанием видеть ваши завоевания в области социальной природы. Хочу, жажду видеть ваши социальные чудеса, ваши социальные дива, ваши социальные сказки, которые, воплощённые в институтах, гуляют среди бела дня живыми, настоящими детьми действительности.

– А почему вы так мало интересовались социальной стороной, взаимоотношениями людей на горе Равенства? – спросил его человек из страны Анархии.

– Видите, там, на горе Равенства, всё покрывается техникой в простом смысле этого слова. Раз нет труда, то, само собой разумеется, нет и наёмного труда. Раз существует одно творчество, одна забава, одно развлечение, то не может быть же речи об эксплуатации.

– Это не совсем так. Вы были на горе Равенства, а вы не интересовались вопросом равенства, общественным равенством. Вы все смотрели и дивились нашему техническому размаху.

– Да, мы были ошеломлены всем виденным так, что забыли обо всём…

– Нам казалось, и мне кажется и сейчас, что в такой обстановке слишком много богатств и слишком много довольства и роскоши, небывалой, сказочной, чтобы об этом следовало говорить, – сказал я.

– Отчасти это так, но всё-таки, каковы наши отношения на почве удовлетворения потребностей, на почве потребления, вы и не спрашивали и не заинтересовывались их постановкой, – сказал человек из страны Анархии.

– Да, мы об этом забыли, – сказал рабочий, – притом мы думали, что при чудесах нечего спрашивать о таких естественных мелочах.

– Сядем где-нибудь и потолкуем об этом, в конце концов, ведь это отношение человека к человеку, возникшее на почве хозяйственной деятельности, самое главное, самое интересное, – сказал я.

– Сядем там внизу, – указал рукой человек из страны Анархии.

Мы стали спускаться вниз, то есть пошли по воздуху, ступая как бы по воздушной лестнице, по направлению к земле.

Мы шли молча. Каждый обдумывал те вопросы, которые он задаст и на которые он хочет получить ответы. А вопросов ведь так много. Они наполняют мой ум и сердце. Они жужжат там, роятся. Но оттуда не вылетают на крыльях слова. Их слишком много. Не хватит слов, не хватит для них и пространства во времени. Чтобы изложить все мои вопросы, надо иметь не «пять дней», а пятьдесят раз пять. И поэтому отбираю более важные от менее важных, более беспокоящие от менее беспокоящих.

Я их выделяю, ставлю отдельно. В особом углу сознания. Подбираю для них крылышки, для первого вылета из ума.

Думаю, что и все остальные этим заняты.

Царит глубокое молчание, прерываемое слегка тонкой речью встречающихся взоров, обменивающихся взглядов.

Я занят, поглощён окрылением и оперением моих неоперившихся птенцов мыслей, дум, чувств, которые все имеют порхающий вид вопроса.

Минутами уставляюсь блуждающим по своим дебрям взглядом на человека из страны Анархии.

Он идёт впереди нас. В некотором отдалении от нас. Я вижу весь его профиль. Он божественно красив. Он своеобразно красив. Он сказка волшебной красоты, рассказанная вечерней полутенью между двумя нивами, зеленеющими и волнующимися от поцелуя весны и ветра.

В нём особая гармония. Молчаливая выдержанность линий.

В нём больше красоты, чем силы, в нём больше силы, чем красоты.

В нём сила, мощь, отвага слились, спелись окончательно, до последнего звука, с красотой.

Он дышит красотой, дыхание его красы осязательно. Хоть бери его голыми руками.

И сила его тонка, живёт намёком далёким, отдающимся отзвуком нежным, тихим в высоких горах всепобеды, всемогущества.

И сила его тиха, как луч луны, отражённой в полуночной волне весенне-влюблённого, умиротворённого озера сердца юноши.

И сила его могуча, как уверенность, как неизбежность, которая летит по дороге в страну рока, в край судьбы.

И сила его углублённа, как чувство и предчувствие, рождённые на дне бездны трепетного предвкушения неизведанного, неиспытанного.

И сила его возвышенна, как полёт орла спасения, реющего над облаками страдания, парящего по поднебесью сострадания, купающегося в полном свете.

Он идёт впереди нас. Он весь одно «вперёд»!

Столько отваги, столько решимости.

И столько нежности, мягкости.

Воплощение веры, которую рождают Боги для Богов.

Воплощение сердца, которое себя превзошло и в сердечности и бессердечии, в мягкости и жестокости.

Воля и безволие так и плещутся на солнце его гармонии в зыбях черт его лица, в изгибах всего его тела.

– Откуда рождается такая красота, и откуда такая прямота духа, – не мог я не спросить себя.

Такова их жизнь, таковы и они.

Жизнь без забот, чело бытия без единой морщинки, без единой складочки. Труд без труда, без неволи – вот что рождает эту целость, это совершенство внутреннего и внешнего, это созвучие тела и души, эту спетость плоти и духа.

И красота его тиха, как шёпот возлюбленной на груди у возлюбленного листочка на ветке расцветшей яблони в час предутренний, в миг просыпания.

И красота его тонка, как след прокравшейся мысли по венчанным зорями вершинам гор древней религиозной мудрости.

И красота его могущественна, как буря восставшего времени на безбрежном море летописи, что топит корабли вероучений, крушит их и щепки хоронит в водовороте и смене пенящихся волн.

И красота его глубока, как прозрачная, но далеко-далёкая вода колодезя откровения, открывшегося путешественникам в лесах призвания, которой они поят своих взмылившихся и усталых коней…

И красота его высока, как воскрыление звука рога победы над смертью, над природой, над невозможностью.

– Здесь сядем, здесь, у этого источника! – сказал человек из страны Анархии, и звуки его голоса пошли, заходили кругами по тихой поверхности той Оды, которую я сложил в уме своём его красоте и гармоничности.

– Сядем здесь! – сказала женщина, севшая первая у мраморного источника.

Источник бил тихо-тихо, – как расцвет чувства.

Источник был прозрачен, как ясная мысль Сократа.

– Сядем все! – сказал человек из страны Анархии.

– Сядем!

И мы все расположились вокруг источника, который нежился, как младенец в люльке, в лоне белых лилий мрамора и красных роз рубина.

Я сел рядом с женщиной, лицом к лицу человека из страны Анархии.

Я не мог разговаривать с ним, не купаясь в то же время в ясной бездне его глаз. Я больше разговаривал с его глазами, нежели с его устами.

Язык глаз красивый, благозвучный, и притом он говорит, когда молчит. Взор есть слово этого языка зрения. Блик есть слог этого слова. Взгляд есть целая фраза, целое предложение.

Кто не знает этого языка, кто его не слышит и не умеет говорить на нём, тот слепо-немой.

Мы уселись вокруг источника.

Лица наши в нём отразились.

Там и сливались, сходились и расходились.

Задумчивее всех был угнетённый народ.

Он ждал второй горы, горы Братства. Он хотел видеть воочию его сон, его мечту, видеть её воплощенной в жизни, в яви.

Он ждал.

Он на пороге обетованной своей земли, которая течёт млеком и мёдом симпатий и человеческих отношений.

Его отделяет от земли тонкий промежуток времени.

Он гляделся в зеркало источника.

А зеркало дивное-дивное, верное-верное.

Отражает его всего, как он есть.

И глубокие горящие глаза горят этим звёздным огоньком, вечно теплящимся, вечно воркующим на языке светов, в воде, горят и искрятся в воде.

Лучи не гаснут ведь в воде.

И локоны его, вьющиеся так причудливо, как тропинка воображения в лесу мистерии, отражаются в воде.

Зеркало их воспроизводит старательно, любовно, тщательно.

Ведь эти локоны веют, сеют древность, современность, вечность, сегодня и вчера.

А источники любят древность, как древность любит источники.

Мы все молчим. Никто не хочет первым порвать цепь молчания, чьи звенья плетут глубокие думы и глубокие чувства.

Наконец я решаюсь, делаю усилие над собой, над своими мыслями, пресекаю круг молчания.

– Как называется этот источник?

– Он называется размышлением, некоторые зовут его созерцанием.

– Подходящее название.

– Оно идёт ему.

– Он такой тихий, такой углублённый.

– Он такой задумчивый.

– Он такой прозрачный.

– Он весь в себе самом.

– Поэтому мы и зовём его созерцанием, – сказал человек из страны Анархии.

– Вы удачно выбрали это место для нашей предстоящей беседы, – сказала женщина.

– Всё хорошо на своём месте, – сказал, шутя, человек из страны Анархии.

– Разве мы не случайно опустились на это место? – спросил я.

– Нет случайностей в стране случая, – сказал человек из страны Анархии.