Текст книги "Ничего не говори"

Глава 16

Каким-то образом в ту ночь я уснул. Организм наконец достиг того предела, когда у человека просто не остается выбора.

Когда я открыл глаза, Элисон уже встала. С первого этажа доносились ароматы завтрака. Кофе. Бекон. И оладьи. В пятницу, за два дня до Блинного Дня.

Собрав в кулак всю свою волю, я, разбитый, совсем не отдохнувший, встал с кровати и потащился к окну. Наш широкий подоконник Элисон превратила в уютный уголок и украсила подушками – на них хотелось облокотиться и смотреть, как катит мимо свои воды река Йорк. Напротив нашего дома, на северном берегу неподалеку от места впадения в Чесапикский залив, ее ширина достигает целой мили. Из окна виден южный берег, но он всегда затянут живописной дымкой. Я всегда очень любил этот вид.

Сейчас он показался мне оскорбительным. Как и солнце, сиявшее в голубом, безоблачном небе. Когда жизнь рушится у тебя на глазах, красота просто недопустима.

Я отошел от окна, направился в ванную и принял душ. Медленно. Потом побрился. По привычке. Оделся. Неуверенно. Мне ничего не хотелось – только лечь на кровать в позе зародыша. Все это время я боролся с апатией.

Третий день кризиса – самое странное время. В первый день человек пребывает в шоке. На второй оценивает обстановку. На третий окружающий мир, кажется, уже должен был рухнуть, но что-то подсказывает, что он все еще вращается, хотим мы того или нет.

Как обычно, первой к этому выводу пришла Элисон. Когда я спустился на кухню, она хлопотала вовсю, домывая посуду.

– Тебе я тоже оставила, – сказала она, кивком показав на плиту, где меня дожидалось завернутое в фольгу блюдо.

– Спасибо, – сказал я, даже на него не взглянув.

– Ешь, – приказала она, – тебе нужны силы.

Она посмотрела на меня и выдавила из себя улыбку. Под ее глазами залегли черные круги. Меня поразила переполнявшая ее энергия. Я поддался унынию, а она проявила себя человеком волевым и решительным. Ради меня. Ради Сэма. Ради Эммы.

Конечно, она всегда была сильной. Я, стоило только копнуть поглубже и снять, слой за слоем, шелуху внешнего лоска и показной силы, состоял из чего-то рыхлого или желеобразного, как арахисовая паста, белый хлеб или мармеладный мишка. А Элисон была стопроцентной клетчаткой.

Я до сих пор помню момент, когда впервые ее увидел. И она, и я тогда учились на втором курсе. С уверенностью молодости она быстро шагала мимо здания студенческого центра, отведя назад свои красивые плечи и отбросив длинные белокурые волосы на спину. В каждом ее движении чувствовалась грация спортсменки, а за ее спиной клонилось к горизонту солнце, рисуя вокруг ее головы нимб, как будто мгновение нашей встречи благословила вся Солнечная система. В голове у меня вспыхнула самая простая мысль: «Ого! Кто это?»

И тогда я совершил такой нехарактерный для меня и, возможно, самый смелый в моей жизни поступок: просто подошел к ней и спросил, что она делает вечером. Потому что больше не мог прожить без нее ни секунды.

Я, кажется, говорил, что сразу заметил ее красоту. Но, если честно, тогда мне еще не открылась даже малая доля ее лучезарного блеска. Иногда мне кажется чудом, что я, двадцатилетний студент, ничего не знающий об окружающем мире, проявил здравый смысл и влюбился в такую замечательную женщину.

– Знаешь, ты удивительный человек, – сказал я, глядя, как она загружает посудомоечную машину.

– Ага, – ответила она, не отвлекаясь на комплимент.

– Нет, правда, – произнес я.

Мне хотелось добавить что-то еще, сказать, как я ей благодарен, как восхищаюсь ее стойкостью и способностью забыть о себе. Рассказать, какими гармоничными мне кажутся наши отношения, как я постоянно думаю о том, что выпало на нашу долю – от лихорадочных первых месяцев, когда мы оба строили карьеру, и украденных у работы выходных непрерывного секса и походов в кино, когда у нас еще не было детей, до изнурительных, долгих дней, когда они только-только родились и мы думали, что этого не переживем. И, конечно, о том, что происходит сейчас. Но мне никак не удавалось найти для этих слов подходящий контекст и распутать клубок мыслей в голове. И потом, Элисон даже не поднимала головы, занятая домашней работой.

– Пойду посмотрю, как там Сэм, – сказал я, – потом вернусь и поем.

– Ага, – пробормотала она мне вслед.

Часть бессонной ночи я провел, размышляя над тем, как наш мальчик справится со стрессом. Волновался, что он станет делать утром без Эммы. Станет ли ждать, когда она его позовет, позабыв, что сегодня ее не будет рядом?

Сэма я обнаружил в гостиной – он устроил масштабные гонки игрушечных машинок, изображая рев двигателей и ведя прямой репортаж с места событий. Медведица Эмма наблюдала, расположившись на подлокотнике дивана.

– Как ты, сынок? – спросил я.

– Нормально, – ответил он.

– Как тебе спалось, хорошо? – задал я следующий вопрос, зная, что нарушение сна является первым признаком посттравматического стресса.

– Ага, – только и сказал он в ответ.

Как и Элисон, Сэм даже не поднял на меня глаза. Некоторое время я смотрел, как он играет. Внешне он выглядел вполне спокойным.

– Я люблю тебя, дружок.

– Я тебя тоже, пап.

Решив, что больше мне ничего не удастся добиться, я вернулся на кухню, взял тарелку, которую оставила для меня Элисон, и сел за стол.

– Я позвонила на работу, – сказала Элисон, протирая кухонную стойку. – Кто-то из нас должен быть с Сэмом, но ты остаться дома не можешь, по понятным причинам. Сказала, что хочу взять отпуск за свой счет, потому что нехорошо без конца звонить и сказываться больной. Пусть пока планируют рабочий процесс без меня.

– Хорошо, – сказал я.

– Еще я позвонила в школу и сообщила им, что дети до сих пор болеют. Таким образом мы хотя бы дотянем до выходных. А в понедельник я скажу, что мы решили перевести их на домашнее обучение. Мне кажется, это единственное решение, которое не возбудит подозрений. Отправлять Сэма в школу одного нельзя.

– Согласен, – сказал я.

– Кроме того, я поискала в интернете, и в Уильямсберге есть лаборатория, которая может сделать анализ отпечатков пальцев и следов ДНК. Если мы заплатим за срочность, они сделают анализ сейчас же и результаты будут готовы уже через три недели. Я собираюсь отвезти им какие-нибудь вещи Джастины, чтобы они взяли образцы и сравнили с теми, что остались на коробке. Саму коробку я отдавать не буду, а только конверт или что-нибудь такое, что не даст сотруднику лаборатории повода задуматься о том, что происходит. Конечно, это может оказаться пустой тратой времени, но так у меня хотя бы есть ощущение, что я не сижу сложа руки.

Она вымученно мне улыбнулась, и в тот момент я вдруг понял, как тяжело ей все это дается. Встать утром, приготовить завтрак, найти лабораторию для анализа ДНК – словом, двигаться дальше, вопреки торнадо, зависшему над нашими головами, – было результатом неимоверных усилий, а не безграничного запаса прочности, данной ей от природы.

– Послушай, а во сколько ты сегодня встала? – спросил я.

– Да ну, – ответила она, махнув рукой, – если честно, я почти не спала. На сайтах, посвященных детскому посттравматическому расстройству, говорится, что ребенок, переживший эмоциональное потрясение, должен как можно быстрее вернуться к привычному образу жизни. Вообще-то, специалисты утверждают, что Сэма лучше вновь отправить в школу, но поскольку в нашем случае это невозможно, мы должны всячески помогать ему приятно проводить время – водить в парки развлечений, кататься с ним на велосипеде и тому подобное. Сегодня хочу отвести его в зоопарк.

В зоопарке в Ньюпорт-Ньюс зверей ровно столько, чтобы ребенок забыл обо всем остальном, а его родители не умирали от усталости к тому времени, как посмотрят всех.

– Прекрасная мысль.

– С нами пойдут Карен и Дженни.

– Отлично, – одобрительно кивнул я.

То, что Карен была домохозяйкой, а у Дженифер чередовались смены в больнице, было очень кстати. Если рядом с Элисон будут взрослые, это пойдет ей на пользу. А Сэму, я был уверен, будет приятно, когда мать и тетки окружат его заботой и вниманием.

– Пойду одеваться, – сказала она, – увидимся вечером.

Элисон подошла ко мне, чмокнула в щеку и пошла наверх.

Жадно поглощая оладьи, я вытащил телефон и начал просматривать электронную почту, накопившуюся со вчерашнего дня, когда я так внезапно ретировался из здания суда.

Пропустив несколько незначительных писем, я наткнулся на одно, которое чуть не выпрыгнуло на меня с экрана. Его прислал Джон Э. Байерс, или Джеб для тех, кому позволялось обращаться к нему фамильярно. Джеб Байерс был главным судьей Апелляционного суда четвертого округа США в Ричмонде. Конечно, никаких начальников над федеральными судьями нет, но если бы таковые были, он мог бы считаться начальником моего начальника.

Насколько я понимаю, Байерс был потомком старого вирджинского рода, в котором каждый, кто не добился показательного успеха – не стал видным чиновником, процветающим бизнесменом или хотя бы директором престижного закрытого учебного заведения, – был достаточно хорошо воспитан для того, чтобы в своем молчаливом позоре превратиться в тихого алкоголика.

Мы с ним несколько раз встречались, но он почти никогда мне не писал.

Темой письма значилось «Разговор». Еще до того, как я его открыл, меня охватило дурное предчувствие.

«Судья Сэмпсон, – говорилось в послании, – нам надо безотлагательно обсудить дело «Соединенные Штаты против Скаврона». Не могли бы Вы сообщить, когда Вам удобно было бы поговорить?» И подпись: «Джеб».

Меня охватило тревожное чувство. У судей не принято обсуждать чужие решения. Даже самые нелепые. Да, Байерс мог собрать консилиум из трех судей и отменить вынесенный мной приговор, но для этого ему не надо было выслушивать мое мнение по данному вопросу.

Для подобного разговора у него могла быть только одна причина – та самая, о которой говорится в Акте о поведении судей и отстранении их от должности, принятом в 1980 году. В соответствии с этим законом, регулирующим вопросы, связанные с неправомерными действиями федерального судьи, все обвинения в должностных правонарушениях проходят через главного судью округа.

Подавляющее большинство подобных жалоб поступают от осужденных преступников, масштабы изобретательности которых превосходило единственно время, которое было в их распоряжении для сочинения подобных сомнительных обвинений, или от адвокатов и прокуроров, возмущенных тем, что решение было принято не в их пользу. Обычно главный судья разбирается с подобными жалобами так быстро, что никто даже не замечает, что они были поданы.

Но когда он чувствует запах дыма, которого не бывает без огня, начинается расследование. Обычно он звонит судье, против которого выдвинуто обвинение, чтобы дать ему шанс самому все объяснить.

Это было неписаным правилом хорошего тона, данью уважения традиции, в соответствии с которой судьи сами следили за порядком в своих рядах.

Это также было первым шагом на пути к отставке.

Глава 17

Все сорок минут, что я ехал до Норфолка, я перебирал в уме варианты разговора с Байерсом.

Ни один из них не заканчивался ничем хорошим. По всем правовым нормам Скаврон должен был надолго поселиться в одном из пенитенциарных заведений США. Его вина не вызывала ни малейших сомнений, особенно после того, как он сам ее признал. Аналогичным образом, ни вес найденных у него наркотиков, ни его богатое уголовное прошлое отнюдь не относились к категории смягчающих обстоятельств. Его собственный адвокат просил дать ему двенадцать лет.

Я раз за разом представлял, как в ответ на просьбу Байерса представить основания для моего решения начинаю бормотать бессвязные оправдания. Что еще сильнее убедит не только его, но и остальных, что причина возможная только одна: меня подкупили.

А как иначе можно объяснить, что судья отпустил на свободу наркодилера, признавшегося в своих преступлениях?

У меня, конечно, был и другой вариант. Сказать ему правду. Но этого я допустить не мог. Чтобы не дать толчок цепочке событий, грозящих привести к катастрофе.

Припарковавшись у Федерального суда имени Уолтера Э. Хофмана – внушительного здания из серого известняка, этого памятника гегемонии федерального права, куда я каждый день приезжал на работу, – я так и не придумал, что мне делать. Прежде чем войти, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не дать повода заподозрить, что что-то случилось. Я пытался вспомнить, как выглядел раньше, когда никто не мог обвинить меня в нечистоплотности и когда для меня было в порядке вещей, что моя дочь каждый день возвращается домой.

Будучи звездами маленькой вселенной под названием Федеральный суд, мы, судьи, всегда находимся под постоянным, хоть и косвенным наблюдением. Большинство опытных сотрудников здания суда накопили достаточно знаний в правовой сфере, чтобы иметь свою точку зрения по поводу того или иного приговора на уровне второкурсника юридического факультета, поэтому имя тем, кто высказывает свое мнение по поводу мнения судьи, – легион. И когда судья принимает противоречивое решение, все здание начинает гудеть как улей.

Высказать все судье в лицо никто не осмеливается. Коллеги лишь бросают на тебя косые взгляды и перешептываются каждый раз, когда думают, что ты их не слышишь. Все говорят о тебе и никто не говорит с тобой напрямую, превращая федеральную судебную систему в школьную столовую в восьмом классе.

Я надеялся, что в этих слухах есть хотя бы доля сомнения в моей виновности. В суде я со всеми старался вести себя приветливо. Конечно, есть немало судей, считающих подобную деликатность излишней. Они ведут себя как примадонна, свято уверовавшая в то, что ее работа важнее всего остального, и носят на лице маску надменности, словно это такой же непременный атрибут, как и судейская мантия.

Я никогда этого не понимал. В моих глазах все мы – и те, кто подметал полы, и те, кто выносил вердикты, – были в определенном смысле равноценными служащими на фабрике по производству юридических решений. И каждый из нас вносил свой вклад в то, чтобы этот конвейер работал без сбоев.

Более того, мы ничем не отличаемся друг от друга с точки зрения закона. И я всегда считал, что судья должен вести себя соответствующим образом.

Это означает, что людям надо улыбаться и звать их по имени. И знать о них столько же, сколько им известно обо мне.

Например, я могу сказать, что Бен Гарднер, дружелюбный охранник, издревле стоявший на посту у служебного входа, давний фанат футбольной команды Университета Алабамы. А Эктор Руис, темпераментный уборщик, моющий полы, страшно горд тем, что его дочь поступила на юридический. Мне также известно, что Тикка Джонс, работающая в главном секретариате суда, любит выслушивать комплименты по поводу своей прически, потому что у нее уходят часы на то, чтобы заплести или нарастить волосы в местном салоне красоты.

Сыграет ли общение со всеми этими людьми, каким бы поверхностным оно ни было, какую-то роль сейчас? Поддержат ли они меня или, наоборот, исполнятся враждебности, как и все остальные?

Просто войти в дверь и изобразить дружелюбное приветствие показалось мне подвигом. Сказав первое «доброе утро» Бену Гарднеру, я чуть было не развернулся и не пошел домой. Мне казалось, что притворно улыбнуться и бросить пару фраз о полузащитнике алабамской команды значит предать Эмму. Каким-то образом мне все-таки удалось, не подавая вида, миновать пост охраны, подняться на лифте и переступить порог кабинета.

Непосредственных помощников у меня всего пять человек. Сферы деятельности каждого из них замысловатым образом накладываются друг на друга, благодаря чему многие решения принимаются коллективно. Из-за этого настроение в офисе похоже на косяк сельди: множество особей, действующих как единое целое.

Как правило, разногласий между ними не бывало. Я был уверен, что сегодня все пятеро пребывают в возбуждении. Если мне удалось избежать прямого столкновения с фабрикой сплетен, то у них не было другого выхода, кроме как стать эпицентром скептицизма и слухов, циркулирующих в здании суда.

Готовясь переступить порог, я сделал глубокий вдох и придал лицу самое бодрое выражение, на которое был способен. Они должны видеть, что я полностью уверен в себе и до всех этих лживых измышлений мне нет никакого дела.

– Всем привет, доброе утро, – кивать и улыбаться. – Как дела? Все в порядке, спасибо, а у вас? – кивать и улыбаться. – Дайте мне буквально двадцать минут, я должен сделать один звонок.

Войдя в кабинет, я закрыл за собой дверь, поставил на пол кейс, повесил пиджак и снял трубку, делая вид, что кому-то звоню.

После чего упал в кресло и закрыл руками лицо.

А когда, просидев так какое-то время, поднял голову, мой взгляд упал на вставленную в рамку фотографию двойняшек, сделанную в Буш-Гарденз два года назад. Тогда им было по четыре года и они только-только научились самостоятельно производить множество совершенно новых для них операций – одеваться; ходить в туалет не по просьбе папы или мамы; неожиданно произносить полноценные фразы и так далее, – позволяя родителям просто любоваться этими крошечными человеческими существами. Погода в тот день стояла замечательная, мы все были в приподнятом настроении и весь день катались в маленьких поездах, объедались мороженым или веселились на детской площадке парка развлечений «Земля Драконов».

На снимке, стоявшем у меня на столе, Сэм и Эмма кружились на карусели. Я снимал с противоположной стороны, и угол съемки оказался на редкость удачным – Сэм немного опередил Эмму, как в тот день, когда они появились на свет. Их лица выражали чистую, неподдельную радость малышей, переживающих лучшую пору своей детской жизни. Крохотные ладошки крепко сжимали шесты, тоненькие ручки храбро противостояли центробежной силе.

Кудрявые локоны Эммы развевались на ветру, будто тоже охваченные радостным волнением. Сэм широко распахнул глаза и в восторженном вопле открыл рот.

Только в этот момент, внимательнее присмотревшись к Эмме, я заметил то, чего раньше не видел. Она не смотрела вдаль, как Сэм, – ее взгляд был сосредоточен на нем. И ей в первую очередь было радостно потому, что веселился он. Конечно, с близнецами так часто бывает: когда один смеется, другой обязательно к нему присоединится.

Но сейчас все было иначе.

Эмму заперли одну в крошечной комнате, обрили наголо и отняли брата. Рядом с ней не было никого, с кем она могла бы посмеяться, кто мог бы ее утешить. Ее насильно удерживали люди, для которых ее жизнь представляла собой всего лишь козырь в крупной игре.

Эмма была совершенно одна.

Я отвел от снимка глаза и спрятал его в ящик стола, не в состоянии на него больше смотреть. Потом пошел в туалет, побрызгал на лицо холодной водой, вернулся за стол и положил трубку телефона. Пора было возвращаться во внешний мир, даже если у меня не было ни малейшего желания этого делать.

И тут я увидел сообщение. Отправителем значился тот самый 900-й номер, с которого я получал инструкции накануне. В нем говорилось:

Тебе не кажется, что в «Джорнал» сегодня вышла прелюбопытная статья?

Глава 18

Только тогда я вспомнил, что в мой офис звонил корреспондент «Нью-Йорк таймс», а «Уолл стрит джорнал» просил сенатора Франклина предоставить обо мне сведения.

Я бросился к компьютеру, зашел в «Гугл» и набрал в странице поиска: «Судья Скотт Сэмпсон Уолл стрит джорнал». В верхней строке результатов тут же появилась статья под заголовком «Воротилы фармацевтической индустрии не сводят глаз с зала судебных заседаний в Вирджинии».

Статья была посвящена делу о нарушении патентных прав «Пальграфф против АпотеГен». Имя истца, утверждавшего, что его патент используется незаконно – Пальграфф, – мне ни о чем не говорило. Чего нельзя было сказать об ответчике: продукты компании «АпотеГен» стояли в аптечках половины американских семей.

Газета утверждала, что «это дело, которое рассматривает суд Восточного округа Вирджинии, до сих пор не привлекало пристального внимания, однако есть вероятность, что оно станет крупнейшим в истории США судебным разбирательством по обвинению в нарушении прав на изобретение».

«Не привлекало внимания» – это еще мягко сказано. Я даже не помнил, значилось ли оно в списке предстоящих разбирательств. В этом не было ничего необычного. Я редко заостряю внимание на деле до того, как приходит время вынести предварительное решение или изучить доказательную базу, или, по крайней мере, до того, как мои помощники встретятся со сторонами процесса. Насколько я помнил, этого еще не произошло.

Колесики в моей голове завращались с такой головокружительной скоростью – дело о нарушении патента? все это ради патента? – что мне пришлось усилием воли заставить себя успокоиться и прочесть статью. Вскоре я понял, что спор касается следующего поколения статинов, препаратов, снижающих уровень холестерина в крови, которые на сегодняшний день принимают порядка двадцати пяти миллионов американцев, причем число это, по мере того как приближается к старости поколение демографического бума, будет только расти. Статины препятствуют образованию в организме липопротеидов низкой плотности, так называемого «плохого холестерина», и способствуют выработке липопротеидов высокой плотности, «хорошего холестерина».

Будущее статинов немыслимо без вещества, известного как ингибитор PCSK9. Ученые обнаружили, что у несчастливцев с запредельным уровнем холестерина в крови – из категории тех, с кем первый сердечный приступ случается в тридцать-сорок лет, хотя во всем остальном они могут пребывать в прекрасной форме, – очень высокое содержание протеина PCSK9 в организме.

С другой стороны, небольшой процент людей рождается с дефектным геном, отвечающим за выработку PCSK9, в результате чего у них в крови его почти нет. Как следствие, уровень липопротеидов низкой плотности в их организме стремится к нулю и с ними почти не случается сердечных приступов, несмотря на наличие любых факторов риска, от курения до диабета и ожирения.

Вывод был очевиден: избавив организм от PCSK9 или хотя бы снизив его показатели, можно значительно уменьшить количество «плохого холестерина» в крови, тем самым покончив с сердечно-сосудистыми заболеваниями – главной причиной смерти в Америке.

Это открытие запустило в фармацевтической промышленности бешеную гонку. Компании тратили миллионы долларов на исследования и проводили техническое перевооружение производственных мощностей, готовя их к моменту, когда команда исследователей восторженно закричит: «Эврика!»

Первой, по ее собственному утверждению, к финишу пришла «АпотеГен», объявив о создании препарата под названием «Превалия», который сейчас проходил последние клинические испытания. Ожидалось, что через несколько месяцев Управление по контролю качества выдаст по нему положительное заключение.

«Джорнал» называл «Превалию» «вторым пришествием «Липитора», мирового бестселлера среди лекарств, отпускаемых по рецепту, продажи которого составили 125 миллиардов долларов до того, как он потерял патентную защиту. Планировалось, что «Превалия», как и «Липитор», станет фундаментом поддерживающего лечения миллионов американцев, которые будут принимать этот препарат всю свою жизнь. При наличии правильно оформленного патента компания в течение двадцати лет гарантированно могла извлекать из своей законной монополии миллиарды долларов.

«По окончании срока действия патентного права, с появлением дешевых непатентованных препаратов с низкой доходностью, – сообщала газета, – рынок статинов для крупных фармацевтических компаний практически умер. Выпустив «Превалию», «АпотеГен» с помощью одной-единственной маленькой таблетки сможет не только его оживить, но и полностью узурпировать на десять лет или дольше».

Барнаби Робертс, президент компании, полагал, что так оно и будет. «Этот иск не имеет никаких оснований, и мы будем защищать себя всеми доступными нам законными средствами, – сказал он в интервью «Джорнал», – истец живет в мире своих фантазий и просто хочет на нас заработать. Мы не допустим, чтобы измышления одного-единственного человека помешали появлению на рынке препарата, способного спасти огромное количество человеческих жизней».

Мое имя упоминалось только в одном месте, ближе к концу. Следовала справка о моей работе с сенатором Блейком Франклином и, конечно, об Инциденте. Говорилось, что это самое громкое дело за все четыре года моего пребывания в должности судьи.

«Скотт Сэмпсон, – цитировало издание Блейка, – это выдающийся человек, который зарекомендовал себя как беспристрастного судью, и у меня нет никаких сомнений в том, что он вынесет справедливый, законный вердикт».

Я вспомнил свой вчерашний разговор с сенатором. Когда Блейк упомянул о деле, в котором фигурируют «вещества», я подумал, он имеет в виду Скаврона, в то время как сам он был уверен, что мы говорим о компании «АпотеГен».

Его уверенность была небезосновательной. Если бы я, следуя совету Карен, занялся систематическим изучением планируемых к рассмотрению дел, пытаясь понять, по какому из них меня шантажируют, то лучшей кандидатуры было бы просто не найти.

Дочитав до конца статью в «Джорнал», я зашел на сайт страх-и-риск. com, корреспондент которого тоже звонил и интересовался мной. Если верить Джереми, этот ресурс специализировался на сплетнях и пересудах в лучших традициях желтой прессы.

Вскоре я сам в этом убедился, и не только в этом. Стив Полайти озаглавил свою статью так: «Патогенный “АпотеГен”: на судью, ведущего крупное дело о нарушении патентного законодательства, заявление истца произвело неизгладимое впечатление».

Мне как будто дали пощечину. Произвело неизгладимое впечатление? Чушь какая-то! Еще несколько минут назад я понятия не имел, что истец обратился в суд с заявлением.

Чуть ниже я узнал, что «по заявлению источника, близкого к Скотту Сэмпсону, судья готов вынести вердикт в пользу Пальграффа и, считая победу истца практически гарантированной, предлагает владельцам “АпотеГен” уладить спор в досудебном порядке».

«Источником» этого заявления могла быть только способность Полайти к художественному вымыслу. Каких-то пять минут назад я даже не слышал о Пальграффе, не говоря уже о том, чтобы выносить в его пользу решения.

В груди разливался жар. Не сводя глаз с монитора компьютера, я сквозь зубы выругался. Теперь ко мне будут присматриваться еще внимательнее, полагая, что в моем офисе завелся «крот», получающий от меня сведения, делиться которыми нельзя было ни с кем. И это в тот момент, когда я и так нахожусь под наблюдением в связи с делом Скаврона.

Дальше – хуже. В конце поста было обновление, или, согласно Стиву Полайти, «НОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ!!!»:

«Акции “АпотеГен” на фоне этих новостей ушли в крутое пике. Если в начале дня торговались по 92 доллара 72 цента, то сейчас котировки упали на 6 долларов 44 цента, то есть на семь процентов от первоначальной стоимости, дети мои! Хвала тем, кто сыграл на понижение!»

Полайти не потрудился объяснить, как это работает. На фондовом рынке ключевую роль всегда играют ожидания. Стоимость ценных бумаг «АпотеГен» зависела от потенциального успеха «Превалии». А теперь аналитики забеспокоились, что придется делиться. Меня охватила ярость при мысли о том, что из-за выдуманных историй Полайти люди в реальном мире зарабатывали и теряли настоящие деньги.

Я был так зол, что меня выставили в дурном свете – и одновременно понимал свое бессилие, потому что не мог ничего сделать, не привлекая лишнего внимания к себе и к этому блогу, специализирующемуся на продаже дерьма, – что даже треснул кулаком по кнопке выключения монитора, как будто пытаясь дотянуться до рожи Полайти.

Потом пару минут сидел не шелохнувшись и испытывая к этому человеку жгучую ненависть. После чего выдохнул и вновь включил монитор. Моей дочери вряд ли поможет, если я буду сидеть и злиться на блог.

Надо было прочесть еще одну статью в издании, куда более влиятельном и заметном. Я опять зашел в «Гугл» и набрал в строке поиска «Судья Скотт Сэмпсон Нью-Йорк таймс».

Если «Джорнал» сосредоточился на финансовой стороне дела «Пальграфф против Апотеген», то «Таймс» больше интересовал человеческий фактор – статья называлась «Современные Давид и Голиаф».

О Голиафе я уже все знал. Давидом был Денни Пальграфф, химик-фрилансер из небольшого городка в Центральной Пенсильвании. Он ездил на стареньком универсале, который благодаря его стараниям работал на использованном растительном масле – его Денни собирал по окрестным ресторанам. В тринадцать лет этот необыкновенно одаренный человек оформил свой первый патент, в семнадцать окончил колледж, а в двадцать один получил ученую степень.

Раньше Пальграфф занимался исследованиями и разработками для ряда фармацевтических компаний, но его ограничивала и раздражала корпоративная иерархия. В конце концов он отправился в свободное плавание, оборудовав дома лабораторию, чтобы воплощать в жизнь свои революционные идеи, не опасаясь вмешательства боссов. В преддверии крупного открытия он мог работать по тридцать часов в сутки.

Все, что ему удавалось открыть, Пальграфф сразу же патентовал, а потом предлагал компаниям воспользоваться результатами своих исследований при создании и выпуске лекарств.

До недавнего времени самой успешной его разработкой был фермент, который использовался для производства гипоаллергенного детского питания. Но два года назад это выгодное предприятие приказало долго жить. Компания, купившая патент, перешла на другой фермент.

Раздумывая, где бы еще сорвать джекпот, Дэнни вдруг понял, что сидит на золотой жиле. Шесть лет назад он без определенной цели ставил эксперименты с протеином PCSK9. Предполагая, что это вещество может сыграть существенную роль в лечении диабета, он на скорую руку состряпал ингибитор и быстро его запатентовал. Но потом, когда гипотеза о связи PCSK9 с диабетом не нашла подтверждения, забыл о нем и вспомнил лишь пару лет назад, когда узнал из газет, что фармацевтические гиганты устроили гонку с препятствиями.

Он мог бы вступить в игру и сразу же объявить себя победителем, но понимал, что с точки зрения рынка его ингибитор нежизнеспособен. Он понятия не имел, как поставить производство лекарства на поток, к тому же его препарат нужно было впрыскивать прямо в кровь. Все, что у него было, это патент, подтверждающий его первенство в создании ингибитора PCSK9, поэтому он затаился в засаде, готовый подать в суд на первую же компанию, которая разработает собственный ингибитор и начнет клинические испытания.

С точки зрения патентного права совершенно не важно, как человек намерен использовать свое изобретение. Если вы придумали сачок для бабочек, а кто-то с его помощью ловит рыбу, патентное право все равно принадлежит вам. Когда «АпотеГен» приступила к третьей фазе клинических испытаний – масштабному тестированию препарата, после которого Управление по контролю за пищевыми продуктами и медикаментами выдает сертификат, – Пальграфф обратился с иском в суд.