Текст книги "Прощай, невинность!"

– Я намерен как следует встряхнуть вас, Софи, – негромко проговорил он, и глаза его сверкали по-прежнему, а сам он так близко наклонился к девушке, что почти касался ее груди.

Их взгляды встретились. Казалось, испепеляющая своим жаром молния пронеслась между ними, и вспышка эта была так сильна и ярка, что Софи забыла о благопристойности и предостережениях матери, вообще о том, как должна вести себя порядочная леди. Все ее существо кричало: «Да, да!..» Эдвард понял это. Его губы сложились в мягкую улыбку, и он наклонился к ней. А для Софи момент ожидания его поцелуя был самым прекрасным и самым болезненным моментом всей ее жизни.

Она забыла обо всем на свете. По ее венам несся огонь, кожа пылала, лоно терзала пульсирующая боль, наполняя Софи странным, непонятным ей желанием. Она слышала, как с ее собственных губ сорвался тихий, похожий на стон звук – и тут же тело Эдварда коснулось ее тела. Софи задохнулась, когда напрягшееся мужское естество Эдварда прижалось к ее животу, девушку словно парализовало.

Его губы осторожно коснулись ее губ. Софи негромко застонала, охваченная томлением. Его губы снова коснулись ее рта. Софи сжала руки в кулаки, чтобы не вцепиться изо всех сил в широкие плечи Эдварда. Ее тело трепетало в ответ на легкое, нежное соприкосновение их губ, в ответ на тяжелый жар его чресел. Пораженная, Софи поняла: он ей нужен, она хотела бы растаять в его руках, ей хотелось касаться его тела – всего тела, хотелось опуститься с ним на пол, прижаться обнаженным лоном к его пульсирующей твердыне… Ей хотелось плакать, стонать, кричать от желания, ей хотелось завизжать: «Да!» Ей хотелось прорыдать: «Сейчас!..» И еще ей .хотелось, чтобы он поцеловал ее так, как целовал Хилари. Глубоко, сильно… Чтобы впился в ее раскрытые губы, и чтобы это стало прелюдией к тому, что Эдвард хотел сделать с ней, к тому, чего хотело его великолепное, сильное тело.

Но ничего подобного не произошло. После краткого мгновения, после мягкого и легкого прикосновения к ее губам он замер.

Глаза Софи были закрыты. Но она дышала тяжело, словно пробежала марафонскую дистанцию. Ее ногти впились в ладони. Тело дрожало, как туго натянутая тетива.

– Боже… – хрипло прошептал Эдвард.

Софи осмелилась наконец открыть глаза, осмелилась взглянуть на него. И ее словно обожгло устрашающим мужским желанием, которое она увидела в его взоре.

– Боже! – воскликнул он и резко отшатнулся от девушки. Софи не могла поверить. Она стояла, прислонясь к стене, жадно хватая воздух, и сердце ее стучало так громко, что она сама слышала его удары. И постепенно она осознала… Да, Эдвард поцеловал ее, но так легко, так коротко – едва ли этот поцелуй длился дольше сотой доли секунды. А она покорилась…

Нет, не покорилась. Это ничуть не было похоже на покорность. Она страстно желала поцелуя, она готова была стать распутной, дикой, безрассудной, готова была к тому, чтобы осуществились самые безумные фантазии.

Софи прижала ладонь к губам, и на ее глазах выступили слезы. Боже, Боже!..

– Ч-черт… – пробормотал Эдвард. Он быстро ушел в дальний конец гостиной и теперь стоял там спиной к Софи, ероша волосы.

Наконец он обернулся. Их разделяла вся гостиная. Он улыбнулся. Но это была уже не прежняя его улыбка – в ней явно просматривалась неуверенность.

– Знаете, мне кажется, я и в самом деле очень хочу иметь вашу картину, – с непонятной насмешкой произнес он.

Софи не ответила, потому что просто не могла говорить. Но если картина заставит его уйти, навсегда оставить ее в покое, С ее девственностью и здравомыслием, – ну что ж, он получит картину. Но уйдет ли он тогда?..

– Софи? С вами все в порядке? – Он уже не улыбался. Софи пыталась угадать, видит ли Эдвард, как она страдает.

Она заставила себя выпрямиться и любезно улыбнуться – отчаянно надеясь, что он не заметил ее повлажневших глаз, не ощутил ее неистового отклика на его пыл, не почувствовал, как ее тело уступало его силе.

– Разумеется.

Эдвард натянуто улыбнулся.

– Мне очень жаль… – Он замялся, подбирая слова. – Вы такая хорошенькая, Софи, и я… я забылся. Вы примете мои извинения?

– Вам не за что извиняться, – сказала Софи, стараясь проникнуть в тайный смысл его слов. Она знала, что у нее дрожат губы. И она была изумлена, несмотря на болезненное разочарование. Неужели он и вправду считает ее хорошенькой? Ну а иначе зачем ему целовать ее? Но ведь она некрасивая… и хромая. – В самом деле, мистер Деланца, – добавила Софи, тяжело сглотнув.

– И снова вы слишком милосердны, – пробормотал Эдвард, посмотрев ей в глаза.

Софи не могла выдержать этого и уставилась в пол. Эдвард направился к ней, и девушка, слыша его приближающиеся шаги, окаменела. Когда же решилась поднять глаза, Эдвард стоял на достаточно безопасном расстоянии от нее.

– Я, похоже, подверг опасности нашу дружбу?

Софи колебалась, но потом вдруг решилась на дерзость:

– Не знаю. А вы этого хотели?

– Если и хотел, то бессознательно, и постараюсь все исправить, – тут же клятвенно заверил Эдвард. – Я вам это обещаю, Софи О'Нил.

Он говорил слишком искренне, он не лгал. И Софи ответила – на сей раз от всего сердца:

– Мы друзья.

Он облегченно вздохнул и улыбнулся:

– Значит ли это, что я получу картину?

Софи, не обращая внимания на предостерегающий внутренний голос, ответила:

– Да.

– А что вы напишете?

– Не знаю.

Он тихо сказал:

– А я знаю, чего бы мне хотелось.

– Вы… вы знаете? – У Софи сел голос. Она снова вообразила себя в его объятиях и снова почувствовала каждый дюйм его изумительного сильного тела…

– Я бы хотел иметь ваш портрет.

Софи нервно хихикнула:

– Вы снова пытаетесь встряхнуть меня, как я вижу.

– Автопортрет для вас – встряска?

– Я не пишу автопортретов.

Эдвард посмотрел на нее очень серьезно.

– Так напишите один. Для меня.

– Нет!.. – Она скрестила руки, почти обхватив себя. – Это невозможно.

– Почему? Почему вы не пишете автопортретов?

Софи в замешательстве уставилась на него.

– Вы получите что-нибудь другое, но только не автопортрет.

После недолгого молчания Эдвард кивнул:

– Ладно, я знаю, когда пора сдаваться. – И, быстро шагнув вперед, он взял ее руку и чуть пожал, но не поцеловал. – Я задержался, мне пора. – И улыбнулся. – Надеюсь вскоре снова увидеть вас.

Софи отняла руку, у нее перехватило дыхание, но она надеялась, что Эдвард этого не заметил.

– Мне понадобится некоторое время, чтобы сделать работу маслом, если вы предпочитаете именно масляную живопись.

– Вы – художник, вам и выбирать и тему, и технику.

Софи кивнула и пошла за ним к двери. И лишь когда Эдвард ушел, она сообразила, что ей следовало заключить с ним сделку. В обмен на свою картину надо было попросить его позировать ей.

Он стоял спиной к Центральному парку, глядя на роскошный особняк на другой стороне улицы; он глубоко засунул руки в карманы бежевых брюк, франтоватая соломенная шляпа укрывала лицо от палящих лучей летнего солнца и от взглядов любопытных прохожих, которым вздумалось бы рассмотреть его. Едва ли кто-то мог его узнать, но все же рисковать он не хотел.

Пора было идти. Он неохотно повернулся и медленно зашагал по Пятой авеню. Он увидел то, что хотел, хотя ему и пришлось ждать почти весь день.

Да, он ждал целый день, только чтобы взглянуть на нее. Просто взглянуть на свою любимую дочь. Это было манной небесной для его жаждущей души.

Глава 8

Эдвард подвел свой черный сверкающий «паккард» к южной стоянке отеля «Савой», на углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню. Впереди высаживали пассажиров карета и двухколесный экипаж; напуганные звуком автомобильного мотора, лошади, запряженные в карету, встали на дыбы. Эдвард остановил машину, ожидая, когда сможет проехать к гранитным ступеням отеля. Пара гнедых наконец успокоилась, карета уехала.

Эдвард сжал оплетенное кожей рулевое колесо, глядя прямо перед собой, но ничего не видя. Он не верил самому себе. Точнее, он не верил тому, что сделал, – и тому, что хотел сделать.

Ведь он на мгновение забыл о приличиях и благопристойности. Забыл о собственных благих намерениях. Забыл, что Софи для него слишком молода и слишком невинна. Он думал лишь о том, чтобы поцеловать ее. И теперь вспоминал, что действительно это сделал, хотя и достаточно осторожно. Как это могло произойти?

Разумеется, Софи очаровала его: она была неотразима в измазанной краской одежде, с пушистой полураспустившейся косой… И безусловно, она достаточно хорошенькая, чтобы возбудить интерес в любом мужчине. Но ведь не в таком мужчине, как он сам, привыкшем к куда более ярким, роскошным женщинам, не в таком, наконец, для которого интерес к женщине сводился к тому лишь, чтобы получить взаимное плотское удовольствие.

Но что-то притягивало его к Софи… Эдварду казалось, что тут нет никакого смысла. Или он все-таки есть? Эдварду никогда прежде не приходилось встречать женщин, похожих на Софи. Она была на удивление оригинальна, необычна. И к тому же очень талантлива. Она искренне любила свое дело, свое искусство. Одного таланта было бы достаточно, чтобы привлечь внимание мужчины, хотя в работах Софи что-то смущало Эдварда, приводило в легкое замешательство. Она говорила, что страстно предана своему делу, но в портрете мисс Эймс не было и следа страсти, не было ее и в портрете Лизы. И все же Эдвард не верил, что Софи не способна на страсть. Если уж женщина заявляет, что решила жить продажей своих картин и ради искусства остаться незамужней, значит, в ней должно быть что-то еще, кроме той благопристойной точной техники, которую он видел. И еще Эдварда заинтересовали подлинная оригинальность Софи, ее независимость и те противоречия, которые он скорее ощущал, чем видел в ней. Он был уверен, что под безмятежной внешностью, которую юная художница являла миру, кроется нечто гораздо большее.

И несомненно, Софи нуждается в хорошей встряске, об этом Эдвард думал вполне серьезно. Но сумеет ли он спасти девушку от нее самой? Сумеет ли прорваться в ее замкнутый внутренний мир, сумеет ли заставить ее забыть, что на нее наклеили ярлык эксцентричной калеки? Сумеет ли заставить ее понять, как она на самом деле необычна? Сумеет ли показать ей настоящую жизнь, пробудить в Софи дремлющие страсти, пробудить желание жить так, как живут другие женщины, – и при этом не погубить ее?

Это была пугающая мысль. До сих пор Эдвард не собирался соблазнять Софи. Правда, он воображал, как поцелует ее, и ничего больше – никакого вреда тут не будет. В жизни Софи О'Нил явно недоставало нескольких горячих, пылких поцелуев. Это может встряхнуть ее – и неплохо – и разбудить в ней желание стать настоящей женщиной.

Но осмелится ли он? Эдвард обладал огромным опытом общения с женщинами, однако тут всегда подразумевалось обольщение, он никогда не начинал игру, если не видел встречного влечения. И теперь он гадал, хватит ли у него самообладания для игры другого рода. Сумеет ли он удержаться в тех рамках, которые сам поставил для себя раз и навсегда?

Экипаж, высадив пассажиров, отъехал, и Эдвард тронул машину с места. Ливрейный лакей сбежал вниз по ступеням, чтобы показать ему, где можно поставить автомобиль. Загнав «паккард» на свободный участок, Эдвард вышел из машины и запер дверцу, не переставая думать о следующей встрече с Софи. Если бы он не знал себя достаточно хорошо, то решил бы, пожалуй, что Софи вскружила ему голову. Но это абсурдно: такой человек, как он, не может увлечься всерьез.

Эдвард легко взбежал по ступеням «Савоя», покрытым красным ковром, и лакей в красной ливрее распахнул перед ним стеклянную дверь. Погруженный в свои мысли, Эдвард рассеянно кивнул ему. Если он увидит, что в Софи разгорается интерес к жизни, – что ж, он найдет немало невинных забав, в которых они смогут вместе принять участие. Может быть, начать с хорошей прогулки в автомобиле и ленча у «Дельмонико»?..

Эдвард пересек роскошный мраморный вестибюль и остановился у стойки портье, чтобы забрать почту; тут он случайно заметил высокого, с бронзовым загаром золотоволосого человека, внимательно глядевшего на него. Эдвард подумал, что это кто-то знакомый, но, посмотрев внимательнее, убедился, что этого мужчину он никогда прежде не видел. Он отвернулся, перебирая конверты, которые протянул ему служащий гостиницы, и тут же его кто-то сильно толкнул. Письма рассыпались по полу.

– О, извините! – лениво растягивая слова, произнес незнакомец. – Позвольте, я вам помогу.

Эдвард удивленно следил, как высокий загорелый чужак, минуту назад присматривавшийся к нему, подбирал конверты. Когда незнакомец выпрямился, Эдвард увидел, что тот лет на пятнадцать старше его самого. Мужчина протянул ему письма. Губы его сложились в улыбку, но глаза странного золотистого оттенка смотрели серьезно и внимательно.

На мгновение Эдвард замер. Он определенно знал эти глаза. Такие глаза невозможно забыть.

– Мы с вами знакомы?

Чужак снова улыбнулся:

– Не думаю.

Но Эдвард чувствовал уверенность, что они где-то встречались. И еще он не сомневался, что этот человек толкнул его намеренно. Он усмехнулся:

– Благодарю вас, сэр.

Эдвард гадал, не стащил ли незнакомец какое-то из писем, но поскольку он не успел просмотреть их все до того, как уронил, то не мог об этом судить с уверенностью. Эдвард ожидал одного сообщения от компании «Де Бирс», из Южной Африки, а все остальные письма никакой важности не представляли. Может быть, этот человек, так же как и «Де Бирс», охотится за его рудником?

– Надеюсь, я вас не слишком обеспокоил, – так же лениво произнес золотоволосый мужчина, холодно посмотрев на Деланца. Он, правда, сверкнул обаятельной улыбкой, но Эдвард видел всю ее фальшь. Потом незнакомец отвернулся и пошел прочь.

Глядя ему вслед, Эдвард гадал, какого черта могло понадобиться этому типу… и где они могли встречаться прежде? В душе нарастала тревога.

Джейк О'Нил прошел через одну комнату, потом через другую, зашел в следующую… Он обошел весь огромный новый особняк. Его шаги эхом отдавались от стен, от высоких потолков. Обойдя первый этаж, поднялся на второй, потом на третий, четвертый… Наверху, в комнатах для прислуги, он задержался и выглянул в окно. Воды Гудзона поблескивали внизу, как черная змея в лунном свете.

И только в одну комнату он не стал заходить – в детскую.

Во время своего обхода он разглядывал каждый предмет обстановки, каждый ковер, каждую картину. Он отмечал цвет стен, обивки стульев, кресел, диванов и кушеток, осматривал шторы и занавеси, люстры и канделябры. Он не пропустил ни одного карниза, ни одного лепного украшения.

Если он и остался доволен осмотром, никто бы не смог определить этого по выражению его лица. Если же недоволен, этого некому было заметить. Потому что он был один.

Тем же размеренным шагом Джейк спустился вниз. Никаких чувств не отражалось на его загорелом, обветренном лице. Шаги его глухо прозвучали в пустом холле. Он прошел в библиотеку. Комната была обшита темными панелями, которые казались еще темнее благодаря турецкому ковру цвета старого бордо, лежавшему на полу. Вдоль двух стен тянулись полки с книгами. В камине зеленого гранита огонь не горел. Комнату освещала лишь маленькая лампа на огромном столе в стиле чиппендейл – да и этот свет казался холодным и каким-то стерильным.

Джейк налил себе порцию лучшего виски, какое только можно было купить, выпил ее одним глотком, налил вторую. Потом подошел к зеленому кожаному дивану и сел. Виски согрело его, но не смогло отогнать тяжелые мысли. Джейк чувствовал, что в груди у него застрял тяжелый ком.

Вытянув длинные ноги, он закрыл глаза, на его лице отразилась сильная душевная боль.

Джейк тяжело вздохнул, вздох этот слишком походил на рыдание.

Он был один в этом огромном доме, стоившем три миллиона долларов, один, если не считать единственного слуги, – но он сам этого хотел. Он давно уже был один и ничего другого не знал.

Конечно, теперь, когда он вернулся, когда его дворец наконец достроен, ему понадобится целая армия прислуги, чтобы содержать все в порядке. И уже завтра Джейк предполагал нанять секретаря.

Но станет ли от этого дом уютнее?

И тут он вдруг услышал… Нежный детский смех. Он доносился снаружи, из холла.

Джейк застыл, не осмеливаясь открыть глаза, напряженно прислушиваясь к дорогим ему звукам – звукам, которых он не слышал много-много лет… и которых ему никогда больше не услышать. Да и теперь они ему лишь чудились, он просто вообразил, что детский смех звучит в этом мавзолее, который он называл своим домом, он просто вообразил его в своем бесконечном горе. Уже не в первый раз его душа отдыхала, слыша этот нежный смех, и Джейк знал, что такое еще не раз повторится, ибо он позволял себе уйти в мир фантазий – ведь ничего другого у него просто не осталось.

Потом Джейк вдруг подумал, а не сходит ли он с ума, не уступает ли безумию сознательно, намеренно.

Ему и прежде случалось мечтать о безумии – когда он гнил в тюрьме.

Но он не откажется от воспоминаний, даже если они грозят ему сумасшествием, он просто не может. Ведь это были те самые воспоминания, которые помогли ему выжить в течение двух лет, тех двух лет, что он провел за решеткой, прежде чем ему удалось бежать.

Сидя с закрытыми глазами, Джейк прислушался – и снова услышал смех. Он боялся вздохнуть. Он уже услышал ее быстрые шаги… Золотистые кудри развевались, щечки алели, она со всех ног мчалась к нему. Как она хороша, как мила! «Папа, папа!» – кричала она, протягивая к нему руки.

Джейк чуть было не улыбнулся – да только он давно забыл, как это делается.

А кроме того, и радоваться-то нечему: ведь ему уже тридцать восемь, и он стоит на грани безумия. Все его радости были воображаемыми, у него остались только ранящие душу воспоминания.

Софи. Боже, как он нуждался в ней! Случались такие дни, как сегодня, когда он просто не в силах был вынести разлуку. Возвращение в Нью-Йорк с намерением поселиться здесь вряд ли можно считать хорошей идеей, и дело не в страхе перед властями, которые могли бы раскрыть его инкогнито. Нет, Джейк О'Нил давно погиб в перестрелке с полицией – это случилось на маленьком складе, который чуть позже превратился в пылающий ад. Товарищ Джейка по побегу из тюрьмы был убит, и Джейк почти не помнил, как он менялся с ним одеждой и карточкой среди языков пламени, когда стены уже начали рушиться. Но он хорошо помнил, что писали на следующий день лондонские газеты. Он даже присутствовал на собственных коротких похоронах, на которые не приехал никто из родных, и отдал дань памяти молодому человеку, погибшему вместо него, и попрощался с Джейком О'Нилом, которому уже не суждено воскреснуть.

Теперь он был Джейком Райаном, солидным дельцом международного уровня. Первое состояние он сколотил в строительном бизнесе в Нью-Йорке, а второе – в Ирландии, но уже не только строительством, а и другими, более опасными делами. В том, что Джейк вкладывал деньги в Ирландию, крылась горькая ирония. Когда он еще мальчишкой, внезапно лишившимся родного дома, вынужден был бежать из этой страны, преследуемый британскими властями за преступление, совершенное им в ярости и отчаянии, он и не думал, что когда-нибудь вернется туда.

В те дни сердце его разрывалось от горя при мысли, что он покидает Зеленый остров навсегда. И Джейк не предполагал, что вернется в еще большем горе, оставив жену и дочь в Америке.

Софи! Боже… Как он любил свою милую дочь! Как ему хотелось быть рядом с ней, рассмотреть ее, поговорить с ней, коснуться ее, обнять…

Джейк стиснул зубы, встал и подошел к письменному столу, на котором стояла пустая серебряная рамка от Тиффани. В один прекрасный день он раздобудет ее фотографию, и портрет дочери всегда будет с ним.

Он вытер влажные щеки и взялся за телефон. Оператор ответил мгновенно. Джейк назвал номер и несколькими секундами позже услышал детский, с придыханием голосок Лу-Энн. Джейк едва не дал отбой, но все же, спохватившись, заговорил. Он не смог бы провести еще одну ночь в полном одиночестве.

Лу-Энн согласилась приехать, и он повесил трубку, невидящими глазами уставясь на темно-коричневую стену. Если бы он мог открыться, если бы мог обнаружить себя… для одной лишь Софи.

Но разумеется, он не может этого сделать. Софи просто не захочет встретиться с отцом – с человеком, официально осужденным как убийца и предатель. Если он осмелится подойти к ней, она бросится бежать, крича от ужаса, как и любая юная леди на ее месте. Узнай Софи, что отец жив, она будет слишком потрясена. Джейк ничуть не беспокоился о Сюзанне, и ему было наплевать на самого себя, но он ни за что на свете не хотел бы причинить боль Софи. Она для него самое дорогое существо в мире, она богата и устроена, и ей ни к чему сталкиваться с парией.

Софи отступала назад, пока не уперлась спиной в стену мастерской. С другого конца тускло освещенной комнаты на нее, сдержанно улыбаясь, смотрел Эдвард; и взгляд его, полный намека, соблазна, сексуальности – это был порочный взгляд. Эдвард смотрел на нее с холста.

Софи заметила, что вся съежилась, обхватив себя руками. Сквозь огромное окно мастерской она видела, что небо начало светлеть – к городу подбирался рассвет. В эту ночь Софи не сомкнула глаз. Она писала яростно, не останавливаясь ни на минуту, не отдыхая. И вот теперь Эдвард смотрел на нее дерзко, уверенно и удивительно живо. Софи медленно соскользнула по стене на пол.

Она была бесконечно измучена. Прижала дрожащие руки к губам, понимая, что это лучшая из ее работ. Эдвард шел с небрежной грацией, а за его спиной угадывались песок и небо; Эдвард шагал, засунув руки в карманы светлых брюк, его белый пиджак был расстегнут, галстук немного сбился на сторону, и он, чуть повернув голову, смотрел прямо на Софи. В отличие от жанровой картины с женщинами-иммигрантками Софи выбрала для этой работы необычную палитру, где преобладали ярко-синий и светло-желтый тона. Но так же, как в жанровой сценке, Софи оставила задний план нечетким, неопределенным. Зато фигура Эдварда была прописана детально, а лицо… лицо сразу западало в память.

Софи сжалась в комочек, подтянув колени к груди, и продолжала смотреть на портрет. Эдвард на холсте являл собой олицетворение броской элегантности, уверенной мужественности, беспечности и ума, притягательной сексуальности. Софи написала его таким, каким видела.

Он смотрел на нее, и в его взгляде таилось обещание, которого Софи не могла понять. Боже, как ей хотелось понять! Эдвард никогда не казался ей более влекущим к себе, чем на этом портрете, и это было почти невыносимо.

Софи вздохнула, громко и нервно. Наверное, она сойдет с ума, если будет постоянно думать об этом. Ну ничего, скоро рассветет, взойдет солнце, и к ней вернется ее обычная безмятежность. А то, что Эдвард может обещать ей или другой женщине, приведет лишь к гибели и ни к чему более. И все же Софи трепетала, воображая, как это было бы чудесно – сдаться на его милость…

Она думала о том, каким бесконечно чувственным был Эдвард с Хилари, как горячи и настойчивы были его поцелуи… Горячая краска залила ее щеки, все тело запылало, когда она вспомнила, как он овладел Хилари, и Софи не могла остановить свои мысли, не могла оторваться от них, как оторвалась от его портрета. Если бы только забыть то, что она видела на пляже!

Если бы она могла забыть прикосновение его губ к своим губам и горячее, пронзающее ощущение его паха, коснувшегося ее!

Софи снова обхватила себя руками. Несмотря на то что она невероятно устала, проработав всю ночь, уснуть сейчас она не смогла бы. Никогда прежде ее тело не было таким живым и энергичным. Каждый нерв, казалось, натянулся и трепетал, словно ожидая чего-то неведомого. Но все же Софи была в достаточной степени женщиной, чтобы понять: она попалась в ловушку, в паутину желания – желания, которое, без сомнения, никогда не исполнится.

Боже, Боже! Софи чувствовала, что способна разрыдаться в любую секунду. Как она могла оказаться в подобной ужасной ситуации? Ведь совсем недавно она была совершенно безразлична к мужчинам, к страстям, все это существовало лишь за пределами ее мира. Совсем недавно она и не подозревала о существовании Эдварда Деланца. Но вчера он поцеловал ее, а нынешнюю ночь она простояла у мольберта, работая над его портретом. И Софи сильно подозревала, что этот холст окажется лишь началом. Подумала Софи и о том, что Эдвард утверждал, будто они – друзья. Девушка была не настолько наивна, чтобы не знать: иной раз мужчины называют подругами своих любовниц. А он поцеловал ее. Неужели ее мать права? Неужели он преследует ее лишь с целью соблазнить, совратить – сделать своей любовницей?

Софи закрыла глаза, тяжко вздохнув. Вопрос, который она всю ночь старалась не задавать себе, встал наконец перед ней со всей ясностью, и отмахнуться от него было невозможно. Если Эдвард хочет, чтобы она стала его любовницей, – решится ли она на это?

Ссутулившись, Софи сидела на крылечке рядом с миссис Гутенберг. Она слишком устала, чтобы продолжать работу. Она совсем не спала. Но, закончив к рассвету портрет Эдварда, девушка чувствовала такое ликование, такую силу, что решила отправиться через весь город и поработать над своей жанровой сценкой – к немалой досаде Биллингса. У Софи оставалась всего неделя на эту работу, а потом, к открытию осеннего сезона, ее семья вернется из Ньюпорта; Софи просто физически ощущала, как быстро бежит время.

Внезапно она насторожилась. Послышался шум приближающегося автомобиля – рев мотора и шорох шин. Ее глаза в изумлении расширились – накренившись на повороте, из-за угла вынесся черный «паккард». Раздался резкий гудок, прохожие шарахнулись во все стороны. Лошади встали на дыбы. Взвизгнули тормоза, и автомобиль остановился возле экипажа Ральстонов, едва не наехав на него. Передние колеса уткнулись в тротуар.

Софи не шевельнулась, когда из машины, не открыв дверцы, выпрыгнул Эдвард. На нем не было специального костюма для вождения – ни пыльника, ни кепи, ни защитных очков. На мгновение он замер, глядя на Софи, сидевшую на крылечке, и на его лице появилось мрачное выражение. Потом Эдвард решительно направился к девушке.

– Не могу поверить своим глазам. Неужели вы явились в такое место, чтобы рисовать?

Софи глубоко вздохнула, но не из-за гнева, написанного на лице Эдварда, а из-за того, что это был Эдвард. Он был одет так же, как в тот день на пляже, – так, как она его написала: белый, чуть смятый пиджак, тоже чуть смятые льняные брюки. Галстук его сбился в сторону. Густые черные волосы растрепало ветром. От него исходила такая мужская энергия, что Софи почувствовала, как все ее тело наполняется глубоким, темным томлением.

Сидевшая рядом с Софи миссис Гутенберг недовольно засопела:

– Это кто такой?

Эдвард поманил девушку пальцем:

– Идите-ка сюда, Софи!

Разгневанный, он говорил повелительно, резко. Софи никогда прежде не приходилось видеть мужчин в гневе. Она послушно встала, словно марионетка, которую дернули за веревочку. Он снова поманил ее пальцем, и Софи вдруг обнаружила, что идет к нему, словно загипнотизированная, а сердце ее тяжело бьется.

Она остановилась прямо перед Эдвардом и спросила:

– Что вы здесь делаете?

– А может быть, это мне следует задать вам такой вопрос?

И тут Софи поняла, что попалась, что ее тайна раскрыта, обнаружена…

– Я здесь пишу, – пробормотала она, готовая к самому худшему. Эдвард может рассказать обо всем ее матери, и та придет в бешенство. – А как вы меня нашли?

– У вас для поисков натуры целый город в распоряжении! – резко произнес Эдвард, не ответив на ее вопрос. – Но, Боже мой, Софи, как вы могли выбрать такое ужасное место?!

Софи невольно выпрямилась.

– Не вижу в этом месте ничего дурного.

Вокруг «паккарда» уже собралась целая толпа – тут были и жильцы многоквартирного дома, и уличные торговцы. Мальчишки носились вокруг машины, завывая и визжа.

– Ничего? – грубовато спросил он. – Это же нищий район, где живет всякая голытьба, и, я думаю, вам это слишком хорошо известно.

– Разумеется, мне это известно. Именно поэтому я здесь. – Она с подчеркнутой любезностью улыбнулась Эдварду. – Я не уверена, что это ваше дело, мистер Деланца.

Эдвард изумленно уставился на нее. Софи и сама себе удивлялась. Она никогда прежде не спорила с мужчинами – тем более с такими дьявольски привлекательными.

– Это будет моим делом, дорогая, – глядя прямо ей в глаза, заявил Эдвард.

Софи не смогла отвести взгляда. Его слова, его волнующий голос, его дерзкие голубые глаза – все это неотразимо действовало на нее. Щеки Софи залились алым цветом, ей стало трудно дышать. И она поняла, что Сюзанна не ошиблась. Эдвард действительно хочет сделать ее своей любовницей. Он хочет затащить ее в свою постель. Он намеревается соблазнить ее.

И, думая обо всем этом, Софи молчала. Она просто смотрела на Эдварда.

Наконец он вздохнул. Отыскал взглядом мольберт Софи, но тот был повернут так, что Эдвард не мог видеть работу. Посмотрев на девушку с непонятным ей выражением, Эдвард пошел к мольберту.

Софи это не понравилось. Она испугалась и насторожилась. Сжав руки и чувствуя, как что-то подкатывает к самому горлу, она следила за ним. Ее не волновало, что Эдвард думает о ней самой, но почему-то казалось очень важным, как он отзовется о ее работе. Софи вдруг представила, как Эдвард сейчас разразится смехом и скажет, что она – сумасшедшая калека…

Он остановился перед мольбертом и несколько мгновений спустя перевел взгляд на Софи.

– Это совсем не похоже на портрет мисс Эймс.

– Да.

Он снова посмотрел на холст.

Софи прижала руки к рвущемуся из груди сердцу.

– Вы… вам это нравится?

– Да. Да, мне это очень нравится. – Но в его взгляде Софи видела замешательство, удивление… Эдвард слегка нахмурился.

– В чем дело? – спросила она, не веря, что ему действительно пришлась по вкусу ее работа.

– Я вас недооценил, – ответил он.

Софи замерла, пытаясь понять, что означают его слова: комплимент или неодобрение?

Эдвард отошел от мольберта и вернулся к девушке.

– Вчера я подумал, что ваша работа талантлива, весьма недурна, но ей чего-то не хватает.

Софи молчала, неотрывно глядя в его глаза.

– Теперь я точно знаю, чего не хватало в том портрете. – Синие глаза Эдварда блеснули. Он ткнул пальцем в сторону холста. – Того, что есть вот тут.

– Что же это? – пискнула Софи. Он улыбнулся:

– Это сила. Страсть. В этой работе есть сила, Софи. Я посмотрел на этих женщин и почувствовал, что мне хочется плакать.

Девушка окончательно утратила дар речи.

– И никогда больше не говорите мне, что вы эксцентричны, – резко произнес Эдвард. – Потому что это не так. Вы необычны, неординарны.

Сердце Софи вдруг стало биться реже, но гораздо громче. На глаза навернулись слезы.