Текст книги "Картина преступления"

Тут Холмс сделала выпад, и он увернулся с торжествующим смехом.

– Ребята. Ребята. Где он?

– Кто, Ватсон? – спросила Холмс.

– Август Мориарти. Причина, по которой вы двое ссоритесь. Я могу ошибаться, это просто предположение. – Я осмотрел Майло с головы до ног так же, как он это делал со мной. – Как и предположение, что с тобой никто не занимался непристойностями уже несколько лет. Три? Четыре?

Майло поправил очки. Потом он снял их и стал вытирать о рукав.

– На самом деле два, – произнес мягкий голос за моей спиной. – Он никак не может забыть ту графиню, и с тех пор я не видел поблизости от него девушек.

Шарлотта Холмс оставалась совершенно спокойной.

– Хотя у меня этот срок дольше, – продолжал голос. – Так что не мне над этим потешаться. Кстати говоря, я слышал, что это вас троих мне надо поблагодарить за то, что вы расторгли мою помолвку. Я серьезно. Спасибо.

Майло вздохнул.

– Август. Хорошо, что ты здесь. Лотти, я дал ему доступ к моим контактам. Он поможет вам осмотреться. А я – ну, честно говоря, у меня есть более важные занятия. – Он остановился в конце коридора. – Кстати, Лотти, Филиппа Мориарти позвонила, чтобы пригласить вас на обед. Я оставил ее телефонный номер в твоей комнате.

Выпустив этот снаряд, он ушел. У меня не было времени, чтобы обработать эту информацию. Я остался с Холмс и Мориарти. И поскольку я был (и есть) труслив, я до последней секунды не оборачивался.

Август Мориарти был одет, как голодающий художник. Рваные джинсы, черная майка и туфли со стальными носами – черные, конечно, – и со стрижкой «ястреб» на светлых волосах. Но, даже будучи одетым как поэт, он обладал лоском богатого ребенка, а в его глазах горело напряжение, которое напомнило мне о…

Ну, оно напомнило мне о Шарлотте Холмс. Все в нем напоминало о ней. На фотографии, которую я видел на сайте его математического факультета, он улыбался в твидовом блейзере, а сейчас стоял отражением Холмс в зеркале. До того как они обменялись парой слов, уже было ясно, что они что-то сделали друг другу, – может быть, испортили друг другу жизнь, или перегнали друг друга, как спиртное, пока не остался крепчайший дистиллят. У них была история, которая не имела отношения ко мне.

Может быть, я читал в этом слишком много. Читал в нем. Впрочем, связь между мной и Холмс уже была достаточно слаба, и ее остатки мог сдуть порыв ветра.

Очень вежливый порыв ветра.

– Майло хорошо о вас отзывался, – сказал он, пожимая мне руку. На его предплечье была татуировка, что-то темное и узорчатое. – И это интересно, поскольку он обычно не замечает людей, если это не голограммы.

– Я не знал, что вы с ним так близки, – сказал я.

Пришлось что-то сказать: мы все еще сжимали друг другу руки. У него было твердое пожатие. Я надавил сильнее.

Он дружелюбно рассмеялся:

– Мы оба призраки. Где вам еще работать, если легально вас не существует? Я почти уверен, что Майло вычистил отовсюду свои цифровые отпечатки так, что технически он и не рождался. У нас много общего.

– Звучит разумно, – сказал я, поскольку он до сих пор сжимал мою руку.

– Наверное, мне следует извиниться за моего брата. Знайте, что я никогда не просил его вас убивать.

Мои пальцы стали неметь.

– Я совершенно уверен, что в том случае я был лишь сопутствующими потерями.

– Справедливо, конечно. Конечно. – Странное выражение промелькнуло на его лице и исчезло. – Извините.

– Итак, Филиппа? – спросил я. – Вы двое… близки? Вы знаете, почему она хочет нас видеть?

– Нет, – ответил Август. – Мы с ней не разговаривали с тех пор, как я умер.

Я рискнул взглянуть на Холмс. Она не шевелилась, только прижимала руки к бокам. Не выглядела нервной или испуганной. Кажется, она даже не систематизировала Августа, чего можно было ожидать, учитывая перемены, произошедшие с ним за последние два года. Как сказалось на нем ее предательство. Ненавидел ли он ее за него.

Она просто смотрела на него.

– Я получила твою поздравительную открытку, – сказала она спокойно. – Спасибо.

– Надеюсь, ты не против, что она была на латыни. Я не собирался быть претенциозным. Просто хотел…

– Я знаю. Она напомнила мне о том лете. – Ее глаза посветлели. – Это то, что ты хотел, да?

Август Мориарти все еще пожимал мне руку. Скорее, просто аккуратно ее держал, потому что ни один из нас больше не шевелился. Он смотрел на Шарлотту, как будто она была монеткой на дне колодца, а я – ну, я смотрел в пространство между ними.

– Мне она нужна, – сказал я и убрал руку.

Август, казалось, этого не заметил.

– Вы, должно быть, устали за дорогу. Вы оба. Я попрошу референта Майло проводить вас в вашу комнату, чтобы вы могли устроиться. Вы обедали в самолете? Отлично. А вечером – тут есть бар, куда мы могли бы пойти. Мне бы хотелось узнать ваше мнение о некоторых вещах там.

– Мы не будем говорить об этой ситуации с Филиппой? – Весь яд, который я чувствовал, я вложил в ее имя.

– Это бар «Старый берлинец»? – спросила Холмс.

– Сегодня суббота, там может быть Леандр.

– Мы пойдем. Я не могу представить, что он… Я не могу ждать дольше.

– «Старый берлинец», – сказал Август с неожиданным оттенком горечи в голосе. – Ты просто знала это, да? Как ты догадалась?

– Я никогда не догадываюсь.

Я прочистил горло.

– Мы могли бы спросить моего отца. Он каждый день получал свежие новости от Леандра, начиная с октября. Уверен, у него есть список мест, куда нам надо бы заглянуть. И мы можем поговорить о Филиппе? Чего она хочет от вас?

Они на меня даже не взглянули.

– Проведи меня по цепочке своих заключений. Как ты узнала, что это «Старый берлинец», – сказал Август, подводя ее к скамейке между лифтами.

В его голосе звучала заинтересованность и еще что-то – что-то более темное.

– Шаг за шагом и медленно. Шарлотта, должно быть, ты просто догадалась.

– Вечер субботы, – повторила она. – И я никогда…

– Да, никогда, – сказал я, но сказал в пустоту.

Я решил найти мою комнату самостоятельно, не дожидаясь «референта» Майло, кем бы он ни был. Я больше не мог ни секунды стоять между Холмс и Августом.

Но ориентироваться самому оказалось нетрудно. Большинство дверей в коридоре было под кодовыми замками. Честно говоря, я не желал знать, что за ними. Я попробовал дверь в конце коридора.

Она открылась. У меня перехватило дыхание.

Как будто я перенесся в научный корпус, комната 442. В комнату Холмс в Сассексе. Прямо в голову Шарлотты Холмс.

В комнате было темно. Не как в лаборатории в Шеррингфорде – тут имелось окно. Но оно было закрашено и не пропускало дневной свет. Ряд ламп спускался с потолка. На столе был развернут незаконченный химический эксперимент с набором горелок и белым порошком, отмеренным кучками. Полок не было, но книги были везде – свалены горой рядом с мягким креслом, у дивана, с двух сторон от белого отштукатуренного камина и за его решеткой, словно растопка. Я взял одну из стопки рядом с дверью. Она была на немецком, с крестом на обложке. Я положил том обратно.

В углу, в опасной близости к химическим приборам, кто-то поставил двойную кровать. Это явно было недавнее добавление: кровать выглядела красивее потрепанной мебели вокруг. Она явно предназначалась мне.

Я решил устроиться на кровати Холмс. Майло (или его люди) примостил ее наверху, прикрутив болтами к стене, маленькую и уединенную, как «воронье гнездо» на судне. Оттуда она могла обозревать свою крошечную вотчину. Интересно, сколько ей было лет, когда Майло отвел ей эту комнату, – одиннадцать? Двенадцать? Он был на шесть лет старше, ему должно было исполниться восемнадцать к началу строительства своей империи, исходя из хронологии, которой снабдила меня Холмс. И Майло отвел ей ее собственное пространство в этой новой жизни. Пока я забирался туда по лестнице, попытался представить, как это делала маленькая Холмс, зажав в зубах фонарик.

Она, должно быть, чувствовала себя как первый помощник Майло, окруженная его верной командой, в своей собственной каюте. Неприкасаемая. Вдали от мира.

Я знал, что делаю. Заняв ее койку, я добивался столкновения. Какого-нибудь знака, что она знает, что я еще существую. «Ватсон, – сказала бы она, закуривая сигарету. – Не будь ребенком. Спускайся, у меня есть план».

Август Мориарти ребенком не был. Он был мужчиной. Это стало моим первым впечатлением от него, и именно оно имело наибольшую важность. Я не мог не воспринимать его как образец, до которого я не дотягивал. Если он был законченным эскизом – я был пустым местом вокруг него. Скажу так: во мне насчитывалось пять футов десять дюймов роста в удачный день. На мне были линялые джинсы и отцовская куртка. У меня имелось двадцать долларов на банковском счету, и все же я каким-то образом пустился в это путешествие, в Европу, где мой лучший друг платил за всё и говорил по-немецки с шофером, а я пытался не чувствовать себя грузом, привязанным к крыше машины.

Время шло. Тридцать минут. Час. Я ненавидел это занятие – следить за часами, но больше мне ничего не оставалось.

Чтобы помучить себя, я стал размышлять, что Филиппе Мориарти могло понадобиться от Холмс. Почему она согласилась на обед. В смысле, я не был тупым. У меня появилось несколько идей: смерть, расчленение, но посещение компании наемников Майло заставляло меня думать, что она вряд ли готова пойти на насилие. Хотела разрядить напряжение, возможно? Может, она знала, где держат Леандра. Может, она собиралась нам сказать, что не поддерживает Люсьена в этой нелепой войне.

Может, она выяснила, что ее младший брат Август жив.

В отчаянии я достал свой телефон и написал отцу: «Что ты знаешь о Филиппе Мориарти?»

Ответ пришел сразу: «Только то, что было в газетах, ты это тоже видел. А что?»

«А насчет бара „Старый берлинец“?»

«Леандр ходил туда по субботам, чтобы встретиться с профессором из Школы искусств номер семь. Одна из местных художественных школ. Натаниель. Еще одно имя, которое всплывало довольно часто – Гретхен».

Фальсификаторы, о которых упоминала Холмс: «Другие места, о которых мне надо знать?»

«Я пришлю тебе список. Я рад узнать, что Майло воспринял это всерьез».

Я был почти уверен, что Майло это так не воспринял, что именно поэтому он свалил нас на Августа. Я убрал мобильник.

Через минуту я достал его обратно.

«Когда ты работал с Леандром, ты когда-нибудь чувствовал себя его багажом? Что он настоял взять тебя с собой на всякий случай, а потом смывался и решал всё без тебя?»

«Конечно. Но, знаешь, есть способ перестать себя так чувствовать».

«Какой?» – спросил я.

Не понимаю, когда это мой отец стал кем-то, кому я достаточно доверяю, чтобы спросить совета. Ощущение было неприятное.

Мой телефон пискнул: «Я положил сотню долларов на твой счет. Теперь иди и решай это без нее».

«Старый берлинец» был более многолюдным баром, чем любой другой, куда я заглядывал в Британии. Не то чтобы я побывал во множестве баров, но видел их достаточно. В Британии вы можете взять пиво к обеду, если вам шестнадцать и если ваши родители купят его для вас; в восемнадцать можете заказать все сами. Немецкие законы не слишком отличались. Ирония моей жизни заключалась в том, что меня отправили в высшую школу в Америку, в страну, где людям не разрешают пить до тех пор, пока они уже почти не заканчивают колледж.

В «Старом берлинце» было полно студентов. Всего лишь несколько улиц от кампуса Седьмой художественной школы – это я узнал, поболтавшись немного по окрестностям. Когда я покидал штаб-квартиру Грейстоуна, вечер еще не наступил, и я решил потратить время на маскировку. Я видел, как Холмс преображала себя на моих глазах, как легкое изменение ее облика превращало ее в совершенно другого человека. Однажды я спросил, что она думает об идее замаскировать меня. Она рассмеялась мне в лицо.

Не в этот раз. Я купил шляпу и пару тяжелых грубых ботинок в секонд-хенде. Потом нашел парикмахерскую и попросил стрижку, которую я видел на улицах – побритые виски и длинные волосы сверху. Волосы у меня вились, но парикмахер обработал их чем-то таким, что заставило их лечь гладко и прямо. Когда он закончил, я надел очки и посмотрел в зеркало.

Во мне всегда было что-то, что заставляло бабушек в приемных заговаривать со мной. Думаю, я выглядел дружелюбно. Сам я этого никогда не замечал, но вот отсутствие этого теперь заметил. Улыбаясь, я сдвинул фетровую шляпу на затылок, дал на чай парикмахеру и пошел искать, где пообедать.

«Саймон, – подумал я. – Буду называть себя Саймоном». Я пошел в «Старый берлинец» с гиросом [4]4
  Гирос – греческая уличная еда, мясо с овощами, завернутая в питу.


[Закрыть], которыми торговали с хлипкой уличной тележки. Где бы я ни появлялся раньше, я всегда следил за своей походкой и взглядом, переживая, что выгляжу как турист, и это меня несколько унижало. Сегодня я шлялся, как местный, облизывая соус дзадзыки с пальцев и безо всякого интереса глядя на объекты стрит-арта. Саймону нет дела до гигантского неонового дракона с предупреждающе оскаленными зубами над входом в «Старый берлинец». Саймон его уже сто раз видел. Его дядя живет в этом квартале.

Саймон также привык к давке внутри, поэтому я состроил скучающую физиономию и протолкался к бару. Но, оглянувшись на толпу, я едва не потерял кураж. Невзирая на мою одежду и прическу, я был самым отсталым человеком в пределах видимости. У девушки рядом со мной были розовые волосы, которые перецветали в электрическое золото. Она размахивала громадным стаканом с чем-то, что выплескивалось на меня, пока она говорила с друзьями по-немецки. Единственное слово, которое я понял, была фамилия философа Хайдеггера. То есть я думал, что он философ. Я мог это узнать из «Симпсонов»? Я старался избегать смотреть людям в глаза.

Кончилось тем, что я уставился на бармена.

– Что будете пить? – спросил он по-английски, явно определяя меня как англичанина.

Я напомнил себе, что это хорошо. Саймон – англичанин.

Джейми запаниковал.

– Бокал «Пиммс» [5]5
  «Pimm’s» – традиционный английский ликер, основа для коктейлей.


[Закрыть], – сказал я, растягивая гласные, как фасонный шикарный парень, потому что я решил, что Саймон богат, и потому что люди пили «Пиммс» на скачках, которые я видел по телевизору, и – да, было слишком очевидно, что Холмс права: шпион из меня никакой, потому что, как показывал этот вечер, все мое знание мира было почерпнуто из вечернего телевидения.

Но бармен не поднял бровей и не пожал плечами. Он просто повернулся, чтобы сделать коктейль. Я заставил себя расслабиться, по мускулу зараз, и приказал своему разуму перестать метаться. Я сдвинул шляпу еще дальше на затылок.

Мой план заключался в том, чтобы потягивать свой коктейль и прислушиваться, пока я не перехвачу разговор студентов Седьмой художественной школы. Тогда я пристроюсь рядом и представлюсь будущим студентом, который приехал к дяде на каникулы. «Может быть, вы его знаете – высокий, волосы зачесаны гладко назад, англичанин, как и я? Могу я заказать вам выпивку? Вы не знаете девушки по имени Гретхен? Я ее встретил здесь на прошлой неделе…» И так далее, и тому подобное, пока кто-нибудь не вспомнит, где они видели кого-нибудь из них в последний раз, или таинственного профессора Леандра, и я пойду по новому следу, прежде чем появится Холмс под ручку с ее блондинистым принцем.

Пока я обдумывал этот план, он казался безотказным. Но, как и все безотказные планы, на поверку он оказался просто смешным. Перво-наперво, в «Старом берлинце» было громко. Я едва мог разобрать, на каких языках говорят рядом со мной, не говоря уже об отдельных словах. Кроме того, я не учел фактора робости. В прошлом у меня не было проблем с тем, чтобы заговорить с незнакомцами, и я не мог объяснить, почему это стало так трудно сейчас.

Может быть, потому, что последние три месяца я общался исключительно с теми, для кого короткий разговор всегда сопровождался кровопролитием.

«Она меня уничтожила», – подумал я и сник над своим коктейлем. Последние осколки Саймона осыпались. Да и во что я играл? Я не годился для этого. Я даже не хотел здесь находиться, в этом баре, вздрагивая от музыки «Краутверк», появившейся к одиннадцати, пока чувак рядом со мной играл с пирсингом в губе. Я наклонился, чтобы попросить у бармена счет, но он не обратил на меня внимания.

Когда я откинулся назад, я заметил, что девушка напротив рисует меня.

Она делала это довольно неприкрыто. Ее альбом был прижат к коленям, поверх него она бросала быстрые взгляды на меня. У нее были длинные блестящие кудри и острый вздернутый носик – тот самый тип девушек, которые нравились мне во времена, когда мне еще нравились другие девушки. Не успев осознать, что я делаю, я взял свой стакан и направился к ней.

Ее глаза расширились. Потом она закусила губу. Я чувствовал себя вполне уверенным.

Ну, это Саймон чувствовал себя вполне уверенным.

Я услышал, как он сказал:

– Привет! Вы работаете углем?

– Да. А вы?

– Эффектным внешним видом. – Откуда взялась эта чепуха? – Как вас зовут?

– А что? – Она говорила с американским акцентом.

– Вы из Штатов?

– Нет, – она рассмеялась. – Мой учитель английского был из Штатов.

Саймон сел рядом с ней.

– Я хочу задать вам вопрос и хочу, чтобы вы мне ответили правду, хорошо, лапочка? – Господи боже! – Вы сейчас рисовали меня?

Она наклонила альбом к себе.

– Может быть.

– Может быть да – или может быть нет? – Саймон поднял палец, подзывая бармена, который подошел тут же: – Еще порцию того, что она пьет.

– Водка с содовой?

– Водка с содовой.

Эта девушка не сбила Саймона с ног. Он улыбнулся ей. Если в этой улыбке была частица Джейми, ни он, ни я этого не заметили.

– Так «может быть» – это скорее «да»?

Ее звали Мари-Хелен. Она родилась в Лионе, во Франции, но ее семья жила в Киото. Она сказала, что любит путешествовать, но что жить она хотела бы в Гонконге. «Он – словно кусочек будущего в настоящем», – сказала она. Она училась в Седьмой художественной школе, потому что, когда она была маленькой, она потерялась в Лувре во время семейной поездки в Париж и, вместо того чтобы испугаться, обнаружила, что гуляет, очарованная экспозицией импрессионистов. «Я много лет после этого рисовала водяные лилии, – сказала она – «Я заставляла родителей звать меня Клодом, как Моне».

Саймону она понравилась. Более того, она понравилась мне. В ней было что-то от бесенка – что-то, что она держала в секрете. Но немного, не как у Холмс. Она была совершенно не похожа на Холмс, и я был готов заплакать от облегчения.

– Я рисовала вас.

Я вернулся в реальность:

– Что?

– Это выражение, которое было на вашем лице. И до этого тоже. Как будто ваша бабушка умерла, но вас это злит. Это интересно. И немного тревожно. – Мари-Хелен повернула свой альбом, чтобы показать мне. Парень в дурацкой шляпе, уставившийся в свои руки, как будто он хотел получить от них какой-то ответ.

Это был хороший рисунок. Меня злило, что на нем был изображен я.

Я заставил себя вернуться в образ Саймона.

– Я же привлекательнее, чем на этом рисунке, правда? – спросил он ее.

– Да. – Она поболтала в руках свой стакан, глядя на меня. – Привлекательнее.

Я не знал, что делать дальше, потому что обычно в такой ситуации я бы наклонился, чтобы поцеловать ее. Поправка: я обычно наклонялся, но это было на вечеринках в полуподвалах, а не в барах – получится ли здесь? Саймон наверняка так и сделал бы. Мне хотелось это сделать, да, и одновременно – вовсе не хотелось. Может быть, сменить тему? Спросить о Гретхен, фальсификаторше, с которой имел дело Леандр? О ее профессорах? Или просто поцеловать ее и притвориться, что мне это не противно?

Момент ушел. Она отхлебнула, потом просветлела.

– Эй! – крикнула она, помахав рукой кому-то над моей головой. – Сюда!

Моментально нас окружили щебечущие девушки. На одной был забрызганный краской рюкзак, и я решил, что это ее подруги по школе.

– Это Саймон, – сказала Мари-Хелен, обращаясь ко всем, – он англичанин.

В последовавшей суете представлений мне показалось, что я услышал имя Гретхен. Мое сердце забилось.

– Я думал пойти с Седьмую художественную школу в следующем году, – крикнул я, чтобы заглушить музыку: теперь это было диско, и громкое. – Я делаю видеоинсталляции. Кто-нибудь из вас делает видеоинсталляции?

– Да! – прокричала в ответ девушка рядом со мной.

– Можно порасспрашивать вас об этом?

– По утрам в пятницу!

Я не был уверен, то ли она не расслышала мой вопрос, то ли ее английский был плох, но толпа девушек уже куда-то двинулась и Мари-Хелен схватила меня за руку. Приглашение следовать. Я бросил несколько монет на стойку бара, чувствуя себя победителем. Мы пойдем на вечеринку. Там будут другие студенты. Наверняка кто-нибудь что-нибудь знает о Леандре, и я смогу вернуться к Холмс с информацией, которой не будет у нее и Августа…

Или будет. Потому что, как в кошмаре, она и Август стояли между нами и дверью.