Текст книги "Картина преступления"

Пять

Я не видел, как они вошли. Я бы сказал, что это доказательство их отличной маскировки, но их одежда не соответствовала местной публике. Они избрали способ, противоположный моему. Август выглядел как турист-мажор с ног до головы, от напомаженных волос до белых кедов и высоких носков. Холмс стояла рядом с ним, что-то выискивая в своей поясной сумке. Коричневый парик гладко обрамлял ее лицо.

Она подняла глаза. Потом посмотрела на мою руку в руке Мари-Хелен, и мне показалось, что она побледнела.

Но быстро оправилась.

– Вот ты где! – крикнула Холмс.

Я подумал, что сейчас мое прикрытие полетит к чертям, когда она повернулась к Августу и сказала:

– Я же говорила, что он не может бросить нас надолго.

Мари-Хелен посмотрела на меня с вопросом.

– Это мои кузены, из Лондона, – сказал я, стараясь восстановить легенду. – И я их не бросал. Они сказали, что хотят устроить себе туристический вечер вдвоем.

– Ну, скажи им, пусть присоединяются.

Подруги Мари-Хелен уже были на улице. Она высвободила у меня руку и толкнула дверь, выходя на ночной воздух.

Август и Холмс оказались сзади.

– Твое имя? – шепнула Холмс.

– Саймон. А ваши?

– Табита и Майкл.

– Предполагается, что вы брат и сестра? – спросил я Августа.

У обоих были коричневые контактные линзы.

– Да, хоть это и малодостоверно. Я гораздо красивее ее.

Я улыбнулся, потом напомнил себе, что я его ненавижу.

– Это она вас втянула?

– Я здесь и все слышу, – сказала Холмс, притопывая на холоде. – Куда мы идем, Ватсон? Что ты выяснил?

Пока ничего, но я не хотел ей этого говорить. Меня все еще жгла обида за то, что они меня игнорировали раньше. Мы обедаем с Филиппой завтра? Мы уже забыли, что ее мать отравлена?

– Я выяснил, что Саймон пришелся по душе французским девушкам, – сказал я вместо этого и потрусил вперед, чтобы догнать Мари-Хелен и ее подруг.

Стало холоднее, чем ранним вечером. Я снова взял Мари-Хелен за руку под предлогом согревания. Знал ли я, что Холмс была сзади и наблюдала? Очевидно. Был ли я выше того, чтобы заставлять ее ревновать? Ну… нет.

Хотя Мари-Хелен и ее подруги мне нравились. Они болтали о новом шоу художника Дэмьена Хёрста, которое будет на следующей неделе, и когда, устав от своей позы всезнайки, я сознался, что не в курсе, кто это, были так добры, что просветили меня. По-видимому, он опускал коров в формальдегид. И это искусство? Да, сказали они, это искусство. В мире, где информация – это валюта, я обычно чувствую себя банкротом. Было приятно, что на этот раз надо мной не стали смеяться.

– Куда же мы идем? – спросил я девушку с заляпанным рюкзаком.

– Один из наших друзей снимает жилье у этого сверхбогатого торговца картинами. Его дом впереди. – Подбородком она указала на высокое кирпичное здание на углу. – Единственная выгода в том, что друг может устраивать тут вечеринки на выходных, если он в городе. Ты увидишь, это клевое место. Мы туда все время ходим.

– Но? – спросил я, потому что ее тон был мрачнее самих слов.

– Но этот тип – сволочь, – сказала она, пожимая плечами. – Ему лет пятьдесят, и его девушки всегда из Седьмой школы. С ним встречалось множество студенток. Это все равно что какое-то время иметь дело с дьяволом. Ты встречаешь каких-то людей, покупаешь красивые вещи, спишь с толстым стариком и к тому времени, когда он тебя бросит, ты уже что-то с этого имеешь. Хотя с тобой все будет в порядке. Мальчиков он не любит.

У меня мурашки пошли по коже.

– Ты Гретхен, да? – спросил я в надежде, что она мне на нее укажет.

– Гретхен? – Она покачала головой. – Я Ханна. Мари-Хелен называла нас «мэдхен» – девочками. Ты об этом думал?

Я шел на какую-то сомнительную вечеринку только из-за того, что неправильно расслышал в баре.

Мари-Хелен потянула меня вверх по ступенькам к дверям кирпичного здания.

– Пункт назначения ждет нас, – сказала она, вводя нас внутрь.

Главный этаж был удивительно тих и темен, но он не был «пунктом назначения». Не включая света, Ханна нащупала справа от себя дверную раму.

– Вниз по лестнице, – прошептала она. – Если нужен свет, включи телефон.

Внизу лестницы была дверь, а за ней – пещера.

Мари-Хелен и ее подруги отправились прямиком к бару в углу. Я остался стоять, придерживая шляпу и осматриваясь.

Чувствовалось, что пещера не настоящая. Стены были покрыты черепицей, а потолок представлял собой идеальную арку, явно сделанную человеком. В воздухе стоял сырой острый запах. Через мгновение я понял, что это хлор. Я протолкнулся через толпу людей и увидел его источник – большой бассейн в центре комнаты. Одна девушка пинала надувного лебедя, держа стакан с мартини в безопасности над головой. Двое парней болтали ногами в воде, целуясь. Свет везде вокруг был тусклый, неверный, бросающий пятна на стены и на лица.

Не думая, я повернулся, чтобы зафиксировать реакцию Холмс. В ситуациях типа «падаю-в-кроличью-нору» я всегда так делал. Потребовалась минута, чтобы найти ее, все еще стоящую теперь уже на пустой лестнице, и я заметил самый конец превращения – в этот раз очень незаметного. Где-то по пути она потеряла свою поясную сумку. Одной рукой она торопливо расстегивала кардиган, а другой – наносила блеск для губ. Весь процесс занял менее минуты, и когда она спустилась к компании, то уже была в маленьком черном платье и с высокомерным видом. В этом свете ее мышино-коричневые волосы казались мягкими и теплыми. Она была той же девушкой, что и в «Старом берлинце» – и совершенно не той.

Семеня на своих каблуках, она втиснулась между мной и Августом.

– Молодые люди? – протянула она, и по этому намеку мы взяли ее под локотки и ввели в компанию.

Я наклонился и прошептал ей в ухо:

– Это так мы делимся информацией? Потому что я знаю, почему ты пришла в «Старый берлинец». Ты это подслушала еще в Сассексе. Никакого волшебства.

Она взглянула на меня.

– Все дело в магии, Саймон, – сказала она. – Если верить в то, что ты обо мне пишешь.

– Он твой биограф? – спросил Август. – Как доктор Ватсон? Боже, восхи…

– Ничего восхитительного, – я потянул нашу группу к бассейну, и мы встали у бортика.

Рядом Холмс бегло взглянула через комнату. Зайчики от воды падали на ее щеки, и я сопротивлялся желанию прикоснуться к ее коже, чтобы заставить их рассыпаться.

– Конечно, я знаю, что это не магия. Я это докажу. Хотите, скажу вам, что вы сейчас будете делать?

Она улыбнулась почти незаметно.

– Ну давай.

Я дал себе мгновение, чтобы оглядеть происходящее. Ханна была права. То тут, то там кто-то ломал стереотипы, но на самом деле здесь было два рода людей – студентки и молодые люди, от которых исходил блеск денег. Студентки преимущественно носили крошечные платьица, но молодые люди были одеты поиному – одни в костюмах, другие больше похожи на художников, одни в измятом черном, другие аккуратно выглаженные. У некоторых был вид танцоров или восторженный взгляд поэтов.

Рядом с нами девушка пролистывала что-то, похожее на портфолио, на своем айфоне.

– Вы видите, – говорила она, – я отличный кандидат для вашей вакансии.

Сейчас же Холмс повернулась, чтобы послушать.

«Сосредоточься», – сказал я себе, и снова осмотрел помещение. Я не собирался делать из себя дурака, только не с Белокурым Принцем за другим ее плечом.

– Там в углу человек, – проговорил я наконец. – В шарфе и круглых очках. Это наилучший кандидат на роль контакта профессора Леандра. Как его зовут? Натаниель?

Рядом со мной Холмс что-то промычала. Она на него не смотрела, ее внимание было приковано к разговору за нами.

– Объясни причины.

Внезапно для меня оказалось очень важным быть правым. Чтобы заставить ее посмотреть на меня, понастоящему посмотреть на меня, так, как мне хотелось. Искоса я глянул на человека, о котором шла речь, – он что-то говорил, жестикулируя.

– Язык его тела. Он кажется более раскрепощенным, чем все прочие здесь. Он не стремится к статусу, не ищет перепихона, он выглядит так, как будто встретился с друзьями. И люди вокруг него тоже держатся свободно. Глянь на парня рядом с ним – сколько ему, восемнадцать? А он только что шлепнул Натаниеля по руке, пока тот говорил. Сейчас он выглядит ошарашенным, наверное от собственной смелости, а все вокруг смеются. Они все чувствуют себя свободно друг с другом. Он для них авторитет, но они его любят.

С легким напряжением, как охотничий пес в поле, Холмс взглянула на мужчину в костюме. Единственная проблема была в том, что это был другой мужчина в другом костюме.

– Кроме того, он привлекателен, – сказал я, отчаянно пытаясь отвлечь ее внимание на мой объект, – и люди встречаются в «Старом берлинце», чтобы отправиться сюда в субботу вечером, а ты говорила, что твой дядя связан с кем-то здесь, на этой сцене. Леандру нравятся рыжие?

При упоминании о половой жизни ее дяди Холмс поморщилась:

– Да, да, отлично, только мы не в тех амплуа, чтобы к нему приблизиться, так что это не важно. Никто из нас не выглядит как торговец картинами, да и ты немного слишком безупречен, чтобы играть перспективного студента. Ты выглядишь, как будто только что пришел с кастинга. Стрижка с выбритыми висками – Ватсон, ну ты серьезно?

Август молча улыбнулся.

– На Мари-Хелен она произвела впечатление, – сказал я и сжал челюсти.

– Это потому, что она считает тебя красивым.

– А ты не считаешь?

Натаниель теперь смотрел на нас. Меня изучали. Холмс быстро повернулась ко мне и поправила мне воротник.

– Ты выглядишь нелепо, – сказала она. Ее руки были теплыми. – Мне больше нравится, когда ты похож на самого себя.

В воздухе повеяло чем-то сладковатым и знакомым. «Форэвер Эвер Коттон Кэнди». Японские духи, которые Август подарил ей давным-давно.

– Ты выглядишь хорошо, Саймон, – сказал он, протягивая руку, чтобы хлопнуть меня по плечу. – И с дедукцией у тебя все в порядке.

Это прозвучало неестественно – как будто он изучал, как делать людям комплименты, по книжке.

– В любом случае, – сказала Холмс, отодвигаясь от меня, – им мы займемся потом. Сперва крупная рыба.

– Какая крупная рыба?

На лице Августа появилось странное и напряженное выражение – появилось и сразу исчезло.

– Шарлотта, мы собирались пойти поиграть в пул, – сказал он.

– Играть в пул? В смысле – в бассейне? – Я сделал паузу. – За каким чертом нам там играть?

– Тогда отойдите, – сказала она, наматывая локон на тоненький палец; она уже снова была в роли. – Думаю, сама я в любом случае справлюсь быстрее.

Холмс – и не Холмс. Деловая речь, произнесенная голосом порнозвезды.

– Уверен, что справишься, Табита, – сказал Август обиженным тоном и увел меня прочь. Мимо бара, мимо мягких кресел, мимо группы мужчин в костюмах, которые курили, тыча в телефоны, пока девушка в юбке готовила им напитки. Я подумал, что это могла быть одна из девушек, живущих здесь. Если это было частью ее обязанностей. Мне стало противно.

Бильярдный стол стоял в углу. Он не напоминал тяжелый древний стол в доме Холмс, а был сделан из акрила. Сквозь ножки можно было видеть стену. Только фетровая поверхность была непрозрачно-белой.

– Как-то всё бессмысленно усложнено, – заметил я.

– Что именно?

– Эта вечеринка. Эта ситуация. Этот бильярдный стол. – Я пнул его ножку. – Кто же это настолько скучал, чтобы изготовить вот такое?

Август уже расставлял шары.

– Как ты в бильярде?

Я играл иногда по вечерам, в пабе рядом с нашей школой. Что, конечно, ничего не значило, потому что в основном я глазел на Роз Милтон, девушку моей мечты на первом курсе.

– Э, – сказал я.

– Ну, это чистая геометрия и координация рук и глаз. – Он бросил мне кий и наметил свой удар.

– Потрясающе. Значит, идея была в том, чтобы затащить меня в угол, ритуально победить, а потом объяснить, почему вы с Холмс бросили меня в той мелитаризированной комнате смеха Майло?

С треском он ударил по шарам. Два упали в дальний правый карман.

– Скажи, – начал он, прислоняясь к стене, – тебе никогда не надоедает роль жертвы?

Это было настолько не похоже на все, сказанное им раньше, что я подумал, что мне послышалось.

– Прошу прощения?

– Джейми, я знаю тебя меньше дня, а ты уже вздрагиваешь всякий раз, когда я к тебе обращаюсь.

– Я не…

– Я вел себя исключительно доброжелательно. В чем, собственно, проблема?

– Вы кажетесь – или являетесь – либо исключительно наивным, либо притворщиком. Тон, которым вы говорите со мной, нелеп. То, как вы смотрите на нее… – «Глубокий вдох», сказал я сам себе. «Если я собью его с ног, Холмс меня прикончит». – Я так понимаю, я играю полосатыми.

– Верно, но пока еще моя очередь.

Его глаза были прикованы к столу. Все цельноокрашенные шары отправились в самые невероятные углы. Я был уверен, что Август решает какую-то математическую задачу:

– Ты действительно так неуверен в себе? Или что-то еще?

– Вы знаете, что вы для нее значите? – выпалил я. – Потому что я знаю.

– Нет, не знаешь. Судя по тому, что я вижу. И я тебя не о Шарлотте спрашивал.

Я пристально на него посмотрел. Его наглая татуировка, его шикарный акцент, его чертова двадцатитрехлетняя самоуверенность:

– Тогда выражайся яснее, гений.

– Может быть, тебе это и надо, – сказал он, элегантным движением отправляя еще один шар в лузу. – Может быть, мне действительно надо сказать тебе вслух, что я никогда не трахал детей. – Еще один удар; еще один шар. – Или что я не кормил ее наркотой. Или что не говорил моему брату испортить ей жизнь и сровнять с землей американскую школу.

– Или едва не убить меня, – добавил я. – Этого ты тоже ему не говорил. Где же та причина, по которой ты так злишься на меня?

– Я не злюсь.

– Злишься.

Кий Августа замер у него в руках:

– Я инсценировал свою смерть, чтобы отделаться от моей семьи. От тюрьмы тоже, но главным образом от них. Мои родители согласились меня отпустить, мои братья и сестры думают, что я умер. Я не враг. Я неплохой парень. Я думал, что я ясно дал это понять.

Лицо Августа было совершенно пустым, как будто он стер все эмоции тряпкой. Но его слова звучали искренне.

– Я… Ну, «враг» слишком сильное слово.

– Джейми.

– Просто… твой удар.

Он снова взглянул на стол и промахнулся очень обдуманно. Я поднял бильярдный шар с пола.

– Ты мне ничего не сделал, поэтому не надо чувствовать себя виноватым. Мне не нужна победа из жалости.

– Нет, – сказал он. – Я думаю, тебе надо дать поиграть.

– Звучит так, как будто ты это отрепетировал.

Он нахмурился:

– Я стараюсь быть с тобой доброжелательным.

– Не старайся. Ты не доброжелательный. Либо просто потерял навык. – Я помолчал. – Я тоже не слишком доброжелателен. Ей-богу, и Холмс тоже.

Это вызвало у него невольную улыбку, настоящую, только печальную.

– Я доброжелателен, Джейми. Просто… Я давно ни с кем не говорил.

После этого мы били по шарам. Август стал играть с легкостью, которой у него не было до того. Показывая углы, выстраивая для меня удар, когда я не мог представить, как мне загнать голубой шар номер два в боковую лузу.

– Ты ее любишь? – спросил я, когда он загнал очередной шар.

Его лицо снова стало пустым. Это его манера? Так он выглядит, когда расстроен?

– Так любишь?

– Все сложно.

Я глядел на него, но выражение его лица не менялось.

– Если нет, то почему ты смотрел на нее так, как смотрел? Когда мы приехали?

Август вздохнул:

– Я в Берлине уже несколько лет. Я заношу данные в базы. Майло дает мне груды таблиц – обычно с цифрами, какая авиабаза имеет в запасе энное число металлических прокладок, – и я заношу их в компьютер. Поскольку они изначально берутся из компьютера, в этом нет смысла. Это имитация работы. Мартышкин труд. Есть реальные вещи, которые я мог бы делать для Грейстоуна, но…

– Но ты Мориарти.

Подошла официантка с подносом. Я взял стакан и протянул Августу. Он взял его с кривой улыбкой:

– Из-за того, кто есть мой брат, и моя тетка и дядя, и так далее, и тому подобное, мне нельзя доверять важную информацию. Или интересную работу, по-видимому.

– Майло настолько тебя ненавидит?

– Майло – мастер шпионажа. Бог знает, как это получается у человека столь целеустремленного, что он даже не покидает своего здания. Он никого не ненавидит. Точно так же ему никто и не нравится. Но он любит свою сестру и хочет, чтобы у меня было какое-то место в жизни – так он ей оказывает услугу. Я умер. Никто снаружи не может выяснить, что я не мертв. Никто во всем мире не сможет узнать меня. У меня ограниченные возможности. И я это принял. – Он выпил вино одним глотком. – Хочешь знать почему?

– Да, – ответил я, поскольку сам неделями размышлял, почему.

– Я принял ту работу потому, что между нашими семьями шла бессмысленная война, и я хотел помахать белым флагом. Если бы я смог подружиться с Майло, если бы убедил моих родителей протянуть оливковую ветвь, если бы я смог всё сгладить… Но я был моложе и глупее. Мои родители после этого со мной и разговаривать перестали.

Я присвистнул. Август иронически поклонился.

– Ты знаешь, что говорят о благих намерениях, – заметил он.

– Это точно.

– И вот я здесь. Друзей нет. Семьи нет, если не из преступников и не из готовых ими стать. Только я и диссертация по математике, которую я не могу закончить, потому что мертвые не занимаются научными исследованиями, а я занимался фракталами. В Антарктиде. В ближайшее время корабля мертвецов в ту сторону не будет. Я живу в маленькой невеселой комнатке в маленьком невеселом дворце Майло. Я не могу его покинуть, потому что… – Он гневно вскинул голову. – Понимаешь, когда вошла Шарлотта, я был… Не знаю. Как будто мое прошлое все-таки не было стерто. И хорошее, и плохое, всё – как будто где-то снаружи оно существует. Как будто я все еще существую. Я не представлял, как я был одинок, пока не увидел ее.

– И все так просто.

– Она мой друг. Возможно, такое отношение к ней разрушительно для меня, но так оно и есть. – Он пожал плечами. – Я стараюсь не винить ее за то, что случилось. Ее родители – ну, не важно. Ты не можешь держать ее в ящике, Джейми, и точно так же ты не можешь позволять ей делать это с тобой. Мы с ней были достаточно близки, можешь мне поверить, и когда я не стал разыгрывать между нами спектакль, который был ей нужен, она бросила в меня гранату и убежала.

– Август…

– Нас тренировали одинаково. Мы думаем одинаково. У нас общие саморазрушительные решения проблем, с которыми мы сталкиваемся…

– Так ты теперь обычный старина-дружище? Я на это не куплюсь. Хочешь, чтобы я поверил, что ты можешь просто потусоваться с девчонкой, которая сломала тебе жизнь? – Получилось более едко, чем я хотел.

Август быстро мигнул, как будто хотел стряхнуть слезы, – и вот они, настоящие эмоции, которые я хотел увидеть, – и выглядело это сурово.

Наконец он сказал:

– Непохоже, чтобы у меня был выбор получше. Я мертвый – помнишь?

Я взглянул на него. Невзирая на одежду, и на лоск, и на груды жалости к себе, было трудно относиться к нему без симпатии. Потом я часто думал, не потому ли это, что он напомнил мне Шарлотту Холмс, выращенную в стане врагов.

– Тебе никогда не надоедает роль жертвы? – спросил я его, поскольку не мог упустить такой случай.

– Нет, – ответил он, – в действительности это довольно весело. – И он загнал свои последние шары, один за другим.

– Засранец.

– Кстати, это единственный разумный ответ на такие вопросы.

– Расставляй шары, козлина, – сказал я, и на этот вечер, по крайней мере, мы стали друзьями.

Двумя партиями позднее Мари-Хелен придрейфовала к нам как раз в середине моего зевка.

– Долгий вечер? – Способом всех симпатичных девушек она нырнула мне под руку.

– Нет, – сказал я, пока Август загонял пятый шар подряд. – В итоге я выиграю.

Я не был в этом уверен. Но Саймон был. Саймону нравилась ее мягкость, и спустя мгновенье я поймал себя на том, что играю ее локонами.

Если честно, это было приятно. Просто. Когда это я решил, что хорошие отношения должны быть сложными?

Я понимал дружбу. Это такая дуга между вами, вещи, которые вы рассказываете друг другу, когда вы вместе. Что-то среднее между тем, что вы хотели получить от мира и что получили вместо этого. Что-то, о чем вы напоминаете друг другу, когда хотите, чтобы вас поняли. «Я тебя видел во дворе в тот день, – мог бы сказать я. – Я всегда думал, что ты блондинка. Я всегда думал, что ты станешь моей сестрой-двойняшкой. Моей половинкой. А потом я с тобой познакомился, а потом кто-то завалил этого придурка в коридоре и ты стала для меня чем-то иным». Потому что ничем, кроме такой дружбы, я в этот год похвастать не мог. Как будто я печатная плата, все перепутанные проводники на которой тянутся прямо к Шарлотте Холмс.

И все же это не было вполне дружбой. Когда я познакомился с ней, я перестал оглядываться на девушек на улице, как привык, как всегда делал. И не только оглядывался – я целовался с ними в моей комнате, на полную громкость включив «Радиохэд». Я посылал им эсэмэски, желая доброй ночи. Я был хорошим бойфрендом, пока отношения продолжались, хотя они никогда не продолжались долго. Все же те девушки не были моими друзьями, как была Холмс, и я не знал, было ли то, что я чувствовал, возвращением к тому, что я чувствовал раньше. Становился ли я снова пятнадцатилетним Джеймсом Ватсоном-младшим, у которого в кармане два билета на весеннюю вечеринку в школе Хайком? Сейчас я стал намного взрослее. В своей неспособности различить дружбу и любовь я перерос все эти несчастные влюбленности.

Ведь так?

Я очень долго думал, что хочу от Холмс всего. Словно то, что было между нами, превращалось в кроличью нору из Страны чудес, куда мы могли падать бесконечно и никогда не достигнуть дна. Я хотел, чтобы мы принадлежали друг другу полностью, так, чтобы никто другой не мог к нам приблизиться. Возможно, я хотел этого потому, что она была такой странной, и замкнутой, и молчаливой, и все же подпустила меня к себе. Из всех людей в мире – именно меня. А возможно – из-за того, как мы встретились: двое в одном окопе. Возможно, я хотел, чтобы она стала моей девушкой, потому что не представлял, что может случиться, если мне захочется кого-то другого. Я хотел штампа в нашем деле: «Все проверено. Добавления не допускаются». Она не хотела, чтобы я к ней прикасался, но хотела быть рядом со мной все время. «Сигнализация включена. Не подходить».

«Сукин сын», – подумал я, и не потому, что Август выиграл и эту партию.

– Какая досада, – Мари-Хелен прильнула ко мне. – Если ты готов сдаться, я могу представить тебя кое-кому. Здесь мой профессор живописи. Он не занимается видеоинсталляциями, как ты. – Слава богу, подумал я. Я бы не смог на голубом глазу дурить профессора. – Но, может быть, вы поговорите насчет приема в Седьмую школу в следующем году?

Август молча устанавливал шары.

– Я скоро вернусь, – сказал я ему, потому что человек, которому махала Мари-Хелен, был тем, кого я посчитал Натаниелем.

– О’кей, Саймон, – отозвался Август, и я вспомнил, как все это непросто.

Вот так и получилось, что я очутился в индустриального вида лофте в пяти кварталах от вечеринки и таращился там на набор угольных карандашей.

– Подумайте о форме, – изрекал Натаниель. – Подумайте о стиле.

– Я подумываю о его убийстве, – сказал я Мари-Хелен, которая выглядела шокированной. Холмс бы хихикнула, но Холмс тут не было.

После часового прослушивания непрерывной трепотни о творчестве, идущем из самого нутра, и о реальном ощущении незаконченности мира в твоих работах я стал несколько больше разделять отвращение Холмс к выражению эмоций. Говорить о своих ощущениях – совсем не то, что говорить об этом абстрактном «ощущении». Если именно это означало – быть художником или писателем, то, наверное, последним я все-таки не был. Особенно если для этого требовалось отрастить бороду на шее. Натаниеля она покрывала, как мох.

Я решил, что если это тот парень, с которым целовался Леандр, то он серьезно опустился.

Но Мари-Хелен и остальной кружок внимали каждому слову. Я понимал почему: Натаниель прислушивался к мнению своих студентов, знал их жизнь. Когда мы с ним знакомились, он уже через пару минут поддразнил Мари-Хелен относительно ее «нового увлечения». Я подумал о мистере Уитли, моем бывшем учителе по литературе, и о том, насколько явно он проявлял интерес к моим работам прошлой осенью. (Даже если он имитировал этот интерес в своих грязных, подлых целях.)

Так что, возможно, Натаниель просто прикидывался. Но при этом он казался славным типом, и мне было неприятно сознавать, что в этой ситуации я веду себя подло.

Если только и он не вел себя так же.

– Вам стоит прийти в Седьмую школу в следующем году, – сказал мне Натаниель еще на вечеринке. – Вы хороший парень. Смышленый. Я вижу, что вы неглупы. Эти негодяи, как обычно, устраивают выпивку с рисованием поздно ночью и уговорили меня присоединиться. Почему бы вам не показать мне, на что вы способны? Я могу замолвить за вас словечко перед приемной комиссией.

Оттуда мы прошли несколько кварталов к этому лофту, который, возможно, принадлежал Натаниелю (один бог это знает), и теперь я держал в руках угольный карандаш – как сигарету, когда в первый и последний раз пытался курить. К слову, ни карандаш, ни сигарету нормальные люди так не держат.

– Так вы это называете угольным карандашом? – спросил я Мари-Хелен, пока остальные студенты с пивом в руках рассматривали достижения друг друга.

Натаниель был погружен в работы девушки в другом конце помещения. Я не знал, как подойти к нему снова. Народ начал надевать куртки. Ночь почти кончилась.

– Нет. – Мари-Хелен наклонилась над моими набросками. – Саймон, уже целый час прошел. Все прочие нарисовали натюрморты… – Ей не нужно было заканчивать мысль. Мой рисунок был похож на снимок тяжелого случая ветряной оспы.

– Это эксперимент, – сказал я, гордо выпрямляясь. – В стиле… Пикассо. Мой учитель всегда говорил, что мои работы напоминают его «голубой период».

Мари-Хелен скорчила гримасу. На самом деле я не мог ее винить. Саймон был ужасной личностью.

«SOS, ты умеешь рисовать? – написал я Холмс под столом. – Меня сейчас разоблачат как мошенника. Ты занята? Можешь подойти?»

Ответ пришел мгновенно. «Не занята, – писала она. – Потерпела позорное поражение. Аукционер напрочь отрицает продажу или покупку ворованных картин, даже когда я его приперла к стенке». (Я знать не хотел, как именно она его приперла.) «Рисовать не умею, но могу притвориться лучше, чем ты. Дай адрес».

Она появилась через десять минут и наклонилась мне через плечо.

– Саймон, – сказала она достаточно громко, чтобы слышали все, – ты все еще стесняешься рисовать перед публикой? Он может быть таким застенчивым! Не говорите мне, что он кормил вас своим «экспериментальным» искусством. – Подчеркнуто медленно Холмс покивала Мари-Хелен. – Мужчины. Они так вредят сами себе! Ты мне не покажешь, где тут вино? Это был самый жуткий вечер…

Натаниель слушал и, когда Холмс увела Мари-Хелен, подошел ко мне с серьезным видом:

– Это правда, Саймон? Все в порядке, я знаю, какое это давление – рисовать перед более опытными художниками. Хочешь поговорить об этом?

– Да, – сказал я, – очень. – Я проклинал Холмс за то, что она спасла мою едва не накрывшуюся медным тазом операцию за тридцать секунд.

Натаниель отвел меня к столику в углу. Помещение было громадным, с эхом, кирпичными стенами и бетонным полом, а кухня состояла из одной лишь раковины и микроволновой печи.

– Чаю? Я заметил, что ты не пьешь.

– Не очень люблю это, – сказал я за Саймона. – Я и так немного нервничаю. В таких случаях выпивка никогда мне не помогала.

– Странно. Обычно бывает наоборот. – Он принес из другой комнаты чайник и наполнил его водой. – Ты приятный парень.

– Да? – Я засмеялся, и смех прозвучал несколько безумно.

– Нет, серьезно. Но ты выглядишь несколько грустно. Что-нибудь не так?

Я пожал плечами:

– Просто чувствую себя немного не в своей стихии.

– Я буду рад познакомить тебя с окружением.

– Спасибо, – поблагодарил я, ненавидя себя за желание согласиться. – Я думаю, что мне нужно справляться самому.

– Плохая ночь, да? Ладно, намек понят, – сказал он. – Как же ты отыщешь здесь школу? Мы не так известны за пределами города.

Я решил попробовать прямую атаку:

– Здесь живет мой дядя. Я остановился у него, это недалеко. Он не смог прийти сегодня, но обычно он проводит субботние вечера в «Старом берлинце», и он сказал мне поболтаться там. Может, вы его знаете? Высокий. Темные волосы. Он их зачесывает гладко назад…

Натаниель с грохотом уронил чайник:

– О господи, прошу прощения, руки дрожат – долгий вечер. Ну, понимаешь. Поверить не могу – так ты племянник Дэвида? Он никогда не говорил о своем семействе.

Шах и мат. Вот тебе и медный таз. Потому что на самом деле Дэвидом звался Леандр под прикрытием.

– Вы знакомы? – спросил я, пока Натаниель ногами заталкивал осколки в ведро.

– Да, можно сказать. – Он избегал моего взгляда. – И он сегодня дома? Я не думал…

– Да, – сказал я небрежно. – Вы же его знаете. Увлеченно готовит. Спорит с кроссвордами.

– Это на него похоже, – заметил Натаниель, что было отлично, потому что я не представлял, чем мог заниматься «Дэвид» в субботу вечером дома.

Или кем был для него Натаниель на самом деле. Все, что я знал, – это его имя и что он был одним из контактов Леандра. Возможно. Значило ли это, что он под подозрением? Крал ли он картины? Организовывал шайку фальсификаторов? Был связан с наркокартелем? Помогал Леандру ускользнуть? Был ли он так удивлен, услышав о «Дэвиде», потому что знал, что его где-то держат или что он – ужасная мысль! – мертв?

Какого черта я делаю, и где Холмс?

– Мне надо домой, правда, – сказал я, выдавив зевок.

Надо было поговорить с отцом. Надо было заставить его снабдить меня подробностями.

– Он беспокоится, если меня нет слишком долго. Я уверен, он будет рад, что я с вами познакомился.

– Хорошо. Конечно. – Натаниель посмотрел на меня искоса, и внезапно я почувствовал себя букашкой на предметном стекле микроскопа. – Скажи ему, пусть встретится со мной завтра вечером в галерее Ист-Сайд. На нашем месте в обычное время.

Это не прозвучало сомнительно или как-нибудь в этом роде.

– О’кей, обязательно.

– Саймон, да? – Его взгляд стал колючим.

– Да. Увидимся! – Я вышел за дверь раньше, чем он успел спросить фамилию.

Холмс встретила меня снаружи. Ее руки были покрыты гусиной кожей, и я дал ей свою куртку. Она взяла ее нехотя:

– Это наши новые правила? Ты оставляешь меня нянчиться с твоей девушкой, а сам портишь мое расследование?

– Наше расследование. И я могу то же самое спросить. Как я дошел до того, чтобы играть в бильярд с твоим парнем, пока ты соблазняешь своего аукционера?

– Может, хватит представлять меня какой-то крашеной Матой Хари, а? Моя шпионская работа гораздо тоньше.

– В самом деле?

– В самом деле.