Текст книги "Избранное: Динамика культуры"

Необходимо рассмотреть еще одну точку зрения на природу контакта, а именно ту, которая трактует изменения как отклонение от первоначального состояния равновесия и приспособленности, почти как отход от первоначального племенного уклада. Также подразумевается, что изменения в целом соотносятся с такими характеристиками, как неприспособленность, деградация, социальная напряженность и нарушение законодательных и моральных принципов. Не будет ли поэтому естественным принять, что культурные изменения есть отклонение от нормальных условий? Д-р Люси Мэйр ввела удачное понятие для обозначения равновесного состояния племени в ситуации до воздействия со стороны европейской культуры – «нулевая точка» культурных изменений.

Эта точка зрения одновременно правдоподобна и привлекательна. Чтобы объяснить степень и «причины» изменений, кажется обязательным и необходимым вернуться к их исходной точке. Воспоминания ваших старых информантов, внушающие особое доверие в том, что касается вопросов племенного знания, изображают прежние времена как золотой век человеческого существования. Естественная склонность каждого этнографа также заставляет его воспринимать доброкачественную туземную культуру не просто как terminus ab quo[3]3
  Исходный пункт (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть], но как terminus ad quem[4]4
  Предел (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть] нормального состояния, как единственно правильный критерий для сравнения, проводимого между патологией изменения и здоровым состоянием племенного уклада. Действительно, вся научная работа требует устойчивой системы координат, определенного набора установок, и нулевой уровень контактов и изменений на первый взгляд как будто дает наилучшую точку отсчета и определяет масштаб для оценки любого отклонения от нормы. Подобное сравнение обеспечивает, таким образом, по словам Мэйр, «объективную основу для определения политики»{40}40
  Mair L. P. The Place of History in the Study of Culture Contact // Methods of Study of Culture Contact in Africa. P. 8.


[Закрыть].

Л. Мэйр в своем мастерском изложении данной концепции настаивает, что обнаружение подобных отклонений от нормы в современных африканских институтах требует – в качестве исходной точки – реконструкции, позволяющей дать полный образ работы данных институтов во времена, предшествующие контакту{41}41
  Mair L. P. The Place of History in the Study of Culture Contact // Methods of Study of Culture Contact in Africa. P. 2.


[Закрыть]. Хотя она и признает определенную ограниченность подобной реконструкции, но тем не менее настаивает на том, что исторический подход имеет существенное значение для анализа ситуации контакта. Отстаивая свою позицию, она проводит различие между более или менее статичными обществами и теми, которые подвергаются быстрым изменениям. Мэйр утверждает, что в статичном обществе, где институты уже приобрели прочные основания и стабилизировались, знание о прошлом будет несущественным для функционального постижения настоящего. Но в изменяющемся обществе, где нововведения еще не выкристаллизовались и новые институты не заняли строго определенного места, где еще не были осуществлены дополнительные модификации социальной структуры, – там контраст между прошлым и настоящим имеет огромное значение{42}42
  Mair L. P. The Place of History in the Study of Culture Contact // Methods of Study of Culture Contact in Africa. P. 3.


[Закрыть]. Проводимое Мэйр разграничение статичных и динамических фаз в истории культуры и ее предложение использовать два метода, функциональный и исторический, для изучения этих различающихся фаз имеют широкие теоретические следствия. Это может, например, привести к заключению, что функциональный метод ограничен в сфере своего применения, что он не может считаться пригодным для изучения стабильной, сбалансированной культуры, в которой все системы социального сотрудничества находятся в состоянии равновесия.

Л. Мэйр доводит разграничение между статичной и динамической фазами в истории культуры до крайней степени, констатируя, что уравновешенная и благодаря этому статичная фаза – это нормальное состояние культуры, тогда как динамическая фаза, с которой мы встречаемся в современных ситуациях разнородных контактов, представляет собой патологическое состояние. Такая дуалистическая концепция, коль скоро она утверждает принципиальное, а не только количественное различие между культурами, превращается в отдельную рабочую гипотезу, которая должна быть тщательно проверена, перед тем как будет принята в качестве основания для дискуссии о методах исследования.

Пытаясь точно определить сущность исторического сравнения традиционной культуры и ситуации контакта, Мэйр отрицает социологическую значимость изучения промежуточных стадий. По ее мнению, это объясняется тем, что в настоящем уже невозможно установить, каким было соответствие между различными историческими событиями и развитием туземной культуры в тот момент, когда каждое из этих событий имело место{43}43
  Mair L. P. The Place of History in the Study of Culture Contact // Methods of Study of Culture Contact in Africa. P. 6.


[Закрыть]. Поэтому она делает вывод, что в изучении культурного контакта предметом для каждого антрополога может и должно стать сравнение традиционных туземных институтов, то есть традиционной культуры в нулевой точке сопутствующих контакту влияний, с современной ситуацией{44}44
  Выше мы уже обсуждали сходную позицию, занимаемую Моникой Хантер в ее поисках «общего фона» (см.: Hunter M. Contact between European and Native in South Africa – I: In Pondoland. P. 13, 14).


[Закрыть].

Я уже говорил о том, что реконструкция есть и остается одной из главных задач научной этнологии. Но признать закономерность интереса к реконструкции, даже страсть антиквара, – это одно; а согласиться с утверждением, что реконструкция является особым методом изучения культурного контакта, – другое. Прежде всего, важно не смешивать реконструируемое прошлое с реальностью того, что до сих пор продолжает существовать в качестве сохранившихся осколков исторического прошлого. Например, тот факт, что власть вождя по-прежнему сохраняется даже там, где ее полностью игнорируют воздействующие на туземную культуру европейцы, доказывает, что в данных областях этот институт все еще не утратил своей жизненной силы. Однако власть вождя, существовавшая на несколько поколений ранее, должна была отличаться от той формы, в которой она дожила до сегодняшнего дня, хотя бы потому, что до-европейская ситуация характеризовалась абсолютным самовластием главы племени и предполагала полную и нераздельную власть вождя, включая его право вести войну, добывать рабов и держать под контролем все богатства племени. А для будущего и даже настоящего важно то, что до сих пор живо, а не то, что уже умерло.

Равным образом важно понимать, что «вспоминаемое прошлое» – то есть его отражение в человеческой памяти – не нужно, а в действительности и невозможно, реконструировать. Его нужно исследовать просто путем привлечения воспоминаний членов племени. А здесь мы приходим к другой ошибке, а именно к смешению мифологического образа прошлого, какое создают и поддерживают туземцы, со строго выверенной картиной, которая должна возникнуть в результате научной реконструкции. Для некоторых африканцев, все еще преданных собственной культуре, прошлое в ретроспективном взгляде становится раем, утерянным навсегда. Для прогрессистов или ренегатов, зачастую существенно выигрывающих от изменения, прошлое – это время непомерного зла. Доверие к воспоминаниям стариков или современным рассуждениям о том, что было, не всегда оправданно и редко способствует достижению целей реконструкции. В действительности исследователя культурного изменения занимает вовсе не объективно истинное прошлое, реконструируемое научно и представляющее первостепенную важность для антиквара, но психологическая реальность сегодняшнего дня. Первое – это ряд событий уже умерших и похороненных, ушедших из реальности вплоть до полного исчезновения их из человеческой памяти; последнее – могущественная психологическая сила, определяющая современное поведение африканского туземца. Люди руководствуются ошибочными ощущениями, а не пренебрежением истиной.

Более того, реконструируемое прошлое не всегда удается описать с необходимой точностью, и здесь антропологу очень часто придется говорить: «Ignoramus ignorabimus»[5]5
  Не знаем и не будем знать (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть]. В регионе Гвинейского залива, где контакты начались во времена Генриха Мореплавателя, задача реконструкции очевидно безнадежна. Но даже и там, где контакты насчитывают только сотню лет или всего несколько десятилетий, реконструкция может оказаться столь же трудным делом. Революционные изменения во всей Юго-Западной Африке, происшедшие благодаря основанию, росту и распространению влияния зулусской империи под властью Чаки, сделали практически невозможным создание нормальных условий для мирной и единой племенной жизни. М. Хантер, которая, как мы видели, полагает, что «любая культура может быть полностью понята только в ее историческом контексте», тем не менее вынуждена признать, что по всей Юго-Западной Африке «нет точных данных о жизни банту до контактов с европейцами». Она также сообщает настоящую причину, по которой использование «реконструируемого прошлого» в любой компаративистской дискуссии оказывается бесполезным. Если мы захотим сравнить сегодняшнее состояние изменяющейся культуры с ее «нулевой точкой», нам придется рассматривать эти две, существенно различные, ситуации, пользуясь одними и теми же методами и имея в виду одни и те же проблемы. «Но, как это ни прискорбно для исследователя культурного изменения, научная социальная антропология начала развиваться после открытия Африки»{45}45
  Обе цитаты взяты из работы Моники Хантер «Реакция на завоевание» (см.: Hunter M. Reaction to Conquest: Effects of Contact with Europeans on the Pondo of South Africa. 1936. P. 1), которая, по моему мнению, всегда будет иметь высокую оценку не только как новаторское исследование культурных изменений, но и как модель современной научной полевой работы.


[Закрыть].

Мы, стало быть, сталкиваемся со следующей ситуацией: иногда реконструкция совершенно невозможна, а когда она возможна, то результаты, которые она дает, – второго сорта по сравнению с полевой работой, отвечающей современным требованиям. Сопоставлять подобные результаты с современными условиями едва ли вообще правомерно. Этнографу, работающему над реконструируемым прошлым, пришлось бы предлагать человеку, работающему практически, в лучшем случае «поврежденный товар», мало ценный в качестве практических рекомендаций совета или теоретических озарений{46}46
  Как мы увидим позже, есть возможность принять другие критерии, и все наши авторы явно или скрыто остановились на иных подходах, гораздо более плодотворных, чем реконструкция нулевой точки. В опубликованных ими работах все они в действительности пользовались такими методами полевой работы и приемами, которые будут признаны удовлетворительными с любой точки зрения. Основополагающая статья Л. Мэйр превосходна как введение к серии. Она указывает относящиеся к делу вопросы, устанавливает некоторые главные принципы без догматичного навязывания каких бы то ни было конкретных решений. И вновь здесь не следует забывать, что д-р Мэйр не просто касается некоторых относящихся к культурному контакту вопросов. В своих двух книгах «An African People in the Twentieth Century» (London, 1934) и «Native Policies in Africa» (London, 1936) она доказала, что вполне способна работать над этой проблемой непосредственно. Ее монография о баганда содержит превосходное описание африканского сообщества в переходный период. Ее теоретический анализ туземной политики в Африке должен быть прочитан каждым антропологом, занимающимся изучением контактов, как введение в общую проблематику в более широком европейском контексте исследования.


[Закрыть]. Один или два конкретных примера будут полезны, чтобы показать тщетность попыток увидеть прошлое ради содействия политическому управлению в будущем.

Многие африканские племена до контакта с европейцами процветали, решая насущные вопросы с помощью каннибализма, умножали богатства на рабстве и похищении скота и распространяли свою политическую власть посредством межплеменных войн. Стал бы антрополог на этом основании призывать возвратиться к питанию человеческой плотью или к рабству, войне и грабительским походам за добычей? Едва ли. Даже если прадеды туземцев имели обыкновение пожирать друг друга и питаться человеческой плотью, повлияет ли этот факт каким-либо образом – прямо или косвенно – на рацион питания, который мог бы подойти ребенку горожанина, или рабочему на шахте, или члену племени, вынужденному изобретать новые правила хозяйствования, потому что их территорию урезали, пастбища разрушили, а налоги повысили? Эти вопросы уже содержат в себе ответы.

Экономические ресурсы африканских племен изменились: африканское предпринимательство в некоторых районах выросло и во многих отношениях вышло за пределы, соответствующие прежним условиям; в то же время некоторые из их стремлений оказались в состоянии полной неопределенности. В политических вопросах вождь более не может использовать военную силу для увеличения своего дохода или для осуществления своих желаний и прихотей; ему не может быть дозволено применение принудительного труда, и менее всего для содействия добыванию рабов и торговле ими; его религиозная власть подверглась влиянию новых верований и была поколеблена новым скептицизмом. Если бы нам пришлось последовательно рассматривать один институт за другим, если бы пришлось изучать различные аспекты жизни общества – экономику, право, образование или политику, – мы бы обнаружили, что по крайней мере часть «нулевых условий» исторического прошлого, каким оно было до пришествия европейцев, повсеместно умерло и похоронено, и как таковое к делу не относится.

Моя критика этих теорий была до некоторой степени подробной, поскольку даже обнаружение в том или ином направлении тупиковых путей – это вклад в продвижение вперед науки. Будем также помнить, что концепция культурного изменения как «смеси» элементов, доставшихся от культур-прародительниц, предложена каждому антропологу ведущей школой современности – школой Гребнера и патера В. Шмидта и большинством американских антропологов. Опять-таки, поиск нулевой точки – не что иное, как напрашивающийся образ действий для любого полевого этнографа, задачей которого до сего дня было изображение культур, какими они были на стадии до европейского вмешательства. Изучение ситуации контакта как «интегрального целого» – это метод, который, несомненно, мог бы привлечь функционалиста. Коль скоро мы не сосредоточиваем специально внимание на изменении как процессе динамическом, данный подход оправдан до некоторых пределов.

Наша критика к тому же не носила исключительно негативного характера. Каждый шаг нашего рассуждения сопровождался возникновением известных конструктивных принципов, и в сочетании друг с другом они позволили нам кратко сформулировать систематический подход к изучению культурных контактов. Таким образом, при анализе концепции культурного изменения как смешения, которое следует понимать только на основе культур-предков, мы пришли к позитивному определению процесса изменений. Мы стали понимать его как новую реальность, явившуюся результатом воздействия европейского влияния на туземные культуры. Когда мы отвергли трактовку европейских действующих сил как неотъемлемой части нового объединенного сообщества, нам удалось положить в основу подхода трехстороннюю схему – европейские намерения, африканские реальности и процессы контактов, – развивая и подкрепляя тем самым нашу концепцию изменений как постоянного взаимодействия.

Мы сможем усовершенствовать этот подход, сделав его полезным инструментом в деле управления полевой работой и развертывания аргументации. Наконец, отказавшись от поиска «нулевой точки» как средства практического контроля и умозрительного проникновения в природу культурных изменений, мы предложили вместо него иные концепции. Мы провели разграничение между прошлым, уже умершим и похороненным, и теми элементами старой культуры, которые все еще сохраняют жизненную силу и влияют на современные условия, – данные вопросы потребуют более детального рассмотрения в последующих главах. Мы признали, что ретроспективное видение хоть и ошибочно, но по важности превосходит миф, неизвестный старым информантам или забытый ими. Реконструкция прошлого, будучи интересной в историческом и теоретическом аспектах, не содержит практических указаний для настоящего и будущего, ибо возврата к тому, что было разрушено, что было забыто и что европейская администрация никак не способна вызвать к жизни, быть не может. Но мы вправе обратиться к сохранившимся по сей день традициям, потому что это – богатое поле исследования и источник практических трудностей.

Таким образом, вместо того, чтобы выстраивать свидетельства по шкале времени и находить им место под рубриками прошлого, настоящего и будущего, связывая в общую эволюционную или историческую последовательность, мы должны расположить факты по категориям, которые все вместе сосуществуют в настоящем и все могут быть изучены в ходе эмпирической полевой работы. Внося таким образом – правда, несколько схематично – известный порядок в хаос изменений и преобразований, в свойственные взглядам африканцев колебания из стороны в сторону, движения от прогресса к традиции и от племенного строя к подражанию европейцам, мы обнаруживаем также, насколько существенным оказывается рассмотрение организованных систем европейской деятельности и согласование их напрямую с соответствующими феноменами изменений, – с теми африканскими институтами, которые вытеснены европейскими силами воздействия или должны сотрудничать с ними, которые прямо вступают с ними в конфликт или же дополняют их. Африканская власть вождя и внедрение института косвенного управления в европейскую административную систему, очевидно, должны рассматриваться параллельно друг другу. Равным образом работа миссий должна быть основана на противопоставлении христианства африканскому культу предков и африканским религиозным и магическим верованиям. Рядом с этими факторами двух культур мы должны изучать феномены изменений и преобразований, школу в буше, работу туземной конгрегации в новых африканских сектах и недавно созданные африканские религиозные движения.

Будем ли мы рассматривать каждый фактор в рамках трехстороннего подхода или же в некоторых случаях мы сочтем уместным добавить еще одну колонку, которую отведем под реконструкцию «нулевой точки» (что, возможно, и осуществимо в некоторых случаях с заметной степенью приближения к истине) и которую мы поместим отдельно от колонок с результатами изучения совокупного изменения, – это будет зависеть от существа проблемы и находящихся в нашем распоряжении данных. В большинстве случаев, однако, я бы сослался на то, что рассмотрение тенденций и прогрессивных движений, таких как африканское восстание против европейских нововведений, африканский национализм или новая вспышка движения, призывающего к племенному обособлению, более важно, чем обращение взгляда назад к исчезнувшему «нулевому» набору условий. Растущие силы, которые стали реальностью сегодня и в будущем могут приобрести важность, – именно это, с практической точки зрения, является доминирующим фактором в ситуации.

Но наука работает не только на основе непосредственного применения полученных ею знаний; она также идет вперед, опираясь на развитие принципов, на прояснения и уточнения идей и усвоения уроков, которые можно извлечь из предыдущих ошибок, недоразумений и неверных политических установок. С этой точки зрения история одинаково важна как на своих прошлых стадиях, так и в том, что касается предлагаемых ею оценок будущего. Чтобы при разработке практических руководящих критериев попытаться предостеречь от чрезмерных надежд, возлагаемых на занятия чистой реконструкцией, я стану последним, кто преуменьшит ценность исторического знания. «История повторяется» в том смысле, что есть всеобщие законы культурного процесса. Так как они действуют независимо от времени, пространства и обстоятельств, их можно распознать на любой стадии человеческого развития, и именно здесь, на мой взгляд, проявляется то, что ни один аспект, ни одна фаза антропологического исследования в конечном итоге не станет бесполезной.

Я вкратце изложу позицию по данному вопросу, как она мне представляется{47}47
  Следующий ниже текст представляет собой сжатое изложение работы Малиновского «Современное состояние исследований культурных контактов: Некоторые соображения по поводу американского подхода» (см.: Malinowski B. The Present State of Studies in Culture Contact: Some Comments on an American Approach // «Africa». 1939. Vol. XII. P. 41–44). – Прим. Ф. М. К.


[Закрыть]. История – это реконструкция прошлого, основанная на письменных документах, так же как и на любых косвенных свидетельствах – археологических, лингвистических или географических, – которые бросают свет на события прошлого и делают возможным выведение ретроспективных умозаключений с большей или меньшей определенностью. Однако очевидно, что если реконструкцию нельзя строить на догадках, то необходимо подводить под нее надежный фундамент, то есть класть в ее основу научные выводы и обобщения. Ни письменные хроники, ни даже памятники прошлого, наименее ценные из всех косвенных свидетельств, не дают нам полной картины всего, что происходило в прошлом. Историк должен использовать выводы, а это возможно только на основе всеобщих законов культурного или социологического процесса. Предстоит ли вам как историку воссоздать характер личности, или экономические условия эпохи, или какую-либо законодательную систему, вы должны заставить фрагментарные свидетельства рассказать о себе, дабы тем самым воссоздать из частей целое; заставить инвентарные записи, манориальные реестры и юридические документы повествовать о том, что прямо в них не записано.

Главная заинтересованность в процессе ретроспективного исследования для большинства историков, несомненно, выражается в стремлении к познанию целостного и существенного факта, вызываемого из прошлого. Но после того, как реконструкция полнокровного, живого явления проведена при помощи научной техники, заключающейся в использовании всеобщих законов, исторические факты вновь обязательно подлежат обобщению. Сравнительное изучение городской политики в Древней Греции и ренессансной Италии, выработка теорий революционных правительств, диктаторства, социальной стратификации, собственности, понимание роли войн и завоеваний в развитии человечества, – в основе всего этого могут быть положены и по праву лежат реконструируемые исторические факты. Тем самым история, вырастающая на социологических и культурных обобщениях, – ведь без таковых она становится чистой догадкой – вновь дает законы для наук об обществе и культуре. Противопоставление исторического и научного познания бессмысленно. Отрицание любого из них делает всякое гуманитарное исследование неполным.

Каким же образом этнограф может использовать собственное историческое чувство и достигать исторических целей? В том, что касается метода, он отличается от обычного историка тем, что в его распоряжении нет письменно зафиксированных свидетельств, хроник, – то есть, конечно, исключая более ранние записи прежних полевых исследований, предоставляющие ему, когда они достаточно подробны, подлинные исторические свидетельства. Но до тех пор пока им движет желание реконструировать историю в широких временных пределах – на протяжении нескольких веков или тысячелетия, – он оказывается в зависимости от компаративного материала.

Я полагаю, что с этой точки зрения так называемый функционализм не противостоит и не может противостоять историческому подходу, но он служит ему весьма необходимым дополнением. Функциональный метод, если я правильно его понимаю, интересуется преимущественно процессами культуры как средством истолкования их же собственных продуктов. Он вводит тем самым элемент времени – конечно, вначале на весьма малом временном отрезке, но, несмотря на это, в реальном историческом смысле. Я сам защищал биографический подход к изучению института родства. В моей работе по языку я предпринял попытку показать, что исследование значения следует начинать с наблюдений над речью ребенка и нарастанием языковой выразительности в контексте культуры. В изучении права я пытался обратить внимание на то, что рассмотрение долгосрочных взаимных договоров в качестве важного и надежного способа уравновешивания интересов – это единственный путь понимания первобытного права. Временной контекст, так же как и контекст культурный, существенный для функционального подхода, с одной стороны, сами являются историческими понятиями; а с другой стороны, они подводят к формулированию общих законов процесса развития культуры, столь необходимых для любой работы по реконструкции. Таким образом, и здесь тоже я не вижу, чтобы функционализм и исторические реконструкции были противоположны друг другу. Однако всегда существует та оговорка, что истинная история должна изучать явления на различных стадиях их развития{48}48
  Конец текста, взятого из «Современного состояния исследования культурного контакта». – Прим. Ф. М. К.


[Закрыть], и что, наконец, полезность исторических реконструкций не нужно смешивать с техникой немедленного их применения в поисках практических критериев для административного, экономического и образовательного контроля.