Текст книги "Потерять и найти"

Еви

Карл познакомился с Еви в училище, и в конце концов полюбил ее за то, как она сжимает руки на груди, когда говорит, – будто пытается удержать свое сердце. Но в первый день их знакомства он просто решил, что ее имя будет здорово повторять в постели. Карл находил что-то волнующе богохульное в связи между первородным грехом и своим первым любовным опытом. Тогда она, конечно, была просто Евой. А Еви она стала позже, когда он узнал ее колени, локти и пупок еще лучше, чем свои собственные.

С самого начала ее имя казалось незавершенным без «и» на конце, излишне театральным. За два месяца знакомства они поговорили только трижды, но Карл не мог выбросить из головы ее взгляд, ее прикосновения и покачивающиеся бедра. Пока Ева находилась в комнате, он не мог думать ни о чем другом. От нее исходил жар, какая-то внутренняя сила. И дело было не только в мыслях о том, чем они займутся, когда познакомятся поближе, но и в его теле. Оно постоянно хотело быть рядом с ней, будто сгорало без ее прикосновений.

Однажды вечером она выпорхнула из класса, бросив на него испытующий взгляд. Карл сидел за печатной машинкой и думал: пальцы Евы, руки Евы, улыбка Евы, волосы Евы…

Вскоре последняя клавиша отбила свой удар. Карл поднялся, с большим трудом вытащил из машинки буквы «В», «Ы», «Й», «Д», «И», «З», «А», «М», «Е», «Н», «Я» и приклеил их к кончикам своих пальцев: «ВЫЙДИ» – на правой руке, а «ЗА МЕНЯ» – на левой. Буквы «З» и «А» пришлось приклеить на один палец.

А потом Карл появился на пороге ее дома в лучах закатного света. Он поднял руки по обе стороны от своего лица и пошевелил пальцами. Ева положила ладони ему на предплечье и напечатала: «Хорошо».

Свадьбу они отмечали скромно: не слишком пышно, но и не слишком бедно. Все прошло по плану, если не считать, что во время свадебного марша органист грохнулся в обморок. Но и это не испортило праздника, потому как резкий вскрик клавиш у него под головой прозвучал как напряженная мелодия в кино. И тогда Карлу вдруг показалось, что и его жизнь достойна кинокартины.

Карл стоял в глубине церкви и сжимал вспотевшие ладони. Он чувствовал на себе взгляды наборщиц, которые занимали два первых ряда, словно птицы на проводах.

Все они держались с особым напряжением, одинаково скрестив ноги и склонив головы набок. И, глядя на них, Карл думал: «Неужели они всегда были такими?» От их взглядов ему становилось не по себе.

А потом напротив него встала Еви, и на ее простом неприметном лице читалась нежность. Он любил это простое неприметное лицо: немного веснушек, невыразительный нос, тонкие губы, обыкновенные глаза. Карла часто расспрашивали о ее внешности, но он не понимал, как ее описать. Он знал, что слово «простая» имеет плохую окраску, поэтому лгал и говорил, что она красавица.

Карл считал женщин забавными. Не смешными, но странными и непредсказуемыми. Они придавали словам самые разные значения, словно призмы, которые преломляют один луч света и рисуют на стене целое множество.

Поэтому Карл с самого детства говорил немного и притворялся медлительным. Если почти все время молчать, понял он, женщины будут считать тебя вовсе не глупым, а умным и загадочным.

Ее платье было матово-белым, без узоров, как бумага, которую он с утра до вечера заправлял в печатную машинку. Обручальное кольцо – сделано по заказу: простое серебряное, а вместо камня – клавиша амперсанда из печатной машинки.

Той же ночью в лунном свете он снял с нее платье и положил на кровать, словно ее саму, печатая на ткани: «Я так счастлив, что встретил тебя, Еви». И в те мгновения пальцы его не воевали с тканью, не наносили жестоких ударов. Он печатал осторожно, как печатал бы по воде, которую боится расплескать.

И когда он едва ощутимо напечатал у нее на ключице: «Я рядом, Еви», она коснулась губами его уха и прошептала:

– Я тоже.

Любовь

Во время своей совместной жизни Карл и Еви никуда не уезжали. Каждый из них был для другого неизведанной страной.

– Только несчастливые люди уезжают из дома, – заявила однажды Еви.

– А нам и не нужно уезжать, – ответил Карл, печатая слова у нее на руке.

– Да, – сказала Еви, прикоснувшись лбом к его подбородку. – Уезжать нам не нужно.

Они вели простую жизнь. Деревья, цветы, океан, соседи. Никогда не покоряли гор, не сражались с буйными потоками, не выступали на телевидении. Они никогда не ели необычных животных в азиатских странах. Никогда ради высшего блага не поджигали себя и не голодали. Не произносили вдохновляющих речей, не пели в мюзиклах, не сражались на ринге. Им не воздвигли памятников. Их лицам не суждено было попасть на денежные купюры, а именам – в школьные учебники. Имена их исчезнут вместе с последними вздохами, и помнить их будут одни лишь надгробные плиты.

Но они любили.

Ухаживали за растениями, пили чай в послеполуденном свете, приветственно махали соседям. Каждый вечер смотрели по телевизору «Продажу века» и вместе почти всегда правильно отвечали на вопросы. На Рождество обменивались подарками со знакомым мясником, продавцом фруктов и пекарем.

Молодому и очень умному продавцу газет Карл как-то раз подарил свою старую печатную машинку. А Еви однажды связала варежки для продавщиц утренней смены в магазинчике неподалеку.

Карла приглашали читать лекции об истории их городка на уроках у шестиклассников. Еви приглашали к семиклассникам – показывать, как правильно готовить торт «Павлова». Карл много возился у себя в сарае. Еви возилась в кухне. Утром и вечером они гуляли в лесу и на пляже, ходили по городу. И жизнь их никогда не простиралась дальше, чем на двадцать километров от дома.

Смерть

Он хорошо помнил те дни, когда не мог с ней поговорить, а она лежала во власти машин и накрахмаленных простыней. Его собственные слова без ее ответов ужасающе повисали в воздухе. Она спала, всегда спала.

Иногда Еви открывала глаза, но ее зрачки бегали туда-сюда, как у новорожденных. Порой он стягивал с Еви простыню, которая укрывала ее так крепко, будто пыталась удержать на месте, пригвоздить к кровати, как подопытную.

Положив ладони ей на руку (кожа да кости, в самом деле!), Карл печатал легко, словно дуновение ветра: «Я рядом, Еви». Потом он обходил кровать и клал ладони на другую руку. На ней кожа была словно чужой – вся в лиловых синяках. И края у синяков были такие четкие, точно это и не кожа вовсе, а карта с маленькими неизведанными странами. И Карл думал: «Ты моя неизведанная страна». А на руке у нее печатал: «Я рядом, Еви».

А потом он приподнимал ее больничную рубашку, чуть выше колен, и смотрел на бедра – такие худые, такие растаявшие, – и сжимал их руками, и чувствовал одну пустоту, и плакал, и ничего не мог с собой поделать, и был так слаб, так слаб… «Слишком много пустоты, – думал он, – вот бы во что-нибудь ее превратить…»

И на одной ноге Карл печатал с силой и вдохновением: «Я-рядом-Еви-я-рядом-Еви-я-рядом-Еви» – и смотрел, как его пальцы двигаются по коже. Он хотел, чтобы и Еви видела красоту этих движений, и писал снова, и снова, и снова… И пальцы спускались по ее бедру, до колена, до голени, как вереница муравьев. И потом он наклонялся к кровати и печатал на другой ноге: «Я здесь, Еви» – и сидел подле нее, и, как маленькие дети крепко сжимают карандаши, сжимал ее ступни, совсем-совсем холодные. Сжимал их так крепко, как ничего и никогда в своей жизни. Но она не шевелилась, не замечала, не просыпалась.

«Я-рядом-Еви-я-рядом-Еви-я-рядом-Еви».

Горе

Первые дни после смерти Еви Карл вставал перед зеркалом и говорил своим несуществующим собеседникам:

– Моя жена умерла.

Он представлял женщину из почтового отделения, соседей, брата. Ему нравилось воображать их смущение и неловкость. Власть, которую он над ними получал. Будто все, что он пережил, имело какой-то смысл, будто со смертью жены он обретал невероятную силу.

Карл спал в шкафу, глядя на ее одежду, как на звезды. Одежда витала над ним привидением, и, лежа под ней, он отчетливее, чем когда-либо, ощущал свою потерю. Ему казалось, что лежит он под гильотиной, и длинные тонкие лезвия одежды вот-вот его убьют.

Конечно же, Еви ему снилась, и, просыпаясь, он думал: «Теперь я буду видеть ее только во снах». Он поднимался во мраке и, раскинув руки, будто летел, касался ее одежды. Одежда была совсем холодной.

Он помнил каждое свое утро со дня смерти Еви. Как просыпался и вдруг понимал, что ее нет. Он не хотел больше спать, потому что не хотел забывать. Помнить было сложнее. Помнить было больнее.

Как-то раз он уселся в ванной и посмотрел на косметику, которую Еви когда-то наносила на кожу, распрыскивала в воздухе, втирала в волосы. Затем принес из кухни кастрюлю и опустошил в нее все флаконы и бутылочки. Все духи, увлажняющие кремы, бальзамы и таблетки.

Потом он смешал все руками. Запах был ужасный, какой бывает в парфюмерных магазинах. Но ощущение между пальцами взволновало Карла. Он опустил руки еще глубже, по самые локти, смешивая все кремы и запахи в один. Пустые бутылочки, раскиданные на полу ванной, походили на мертвые тельца.

Карл сложил ладони вместе, сжимая и разжимая их с чавкающим звуком. Коричневая сместь брызнула ему в лицо, на стены и на зеркало. Потом он отнес кастрюлю в спальню и положил на кровать.

«Больше не наша кровать, – подумал он. – Моя кровать».

Карл поднял руки над подушкой Еви, будто пытался вытянуть ее из кровати руками-магнитами. Коричневая смесь потекла на наволочку.

Он снял одежду, бросил ее на пол и встал на кровать. Затем, слегка пружиня на матрасе и стараясь не задеть головой люстру, поднял кастрюлю. Вдохнул запах. Закрыл глаза. Закрыл рот. Поднял кастрюлю еще выше и опрокинул ее содержимое себе на голову.

Карл охнул. Ощущение было такое, будто прыгнул в ледяную реку. Он открыл глаза и поежился. Жижа стекала по лицу и шее. Он отшвырнул кастрюлю, и она с приятным грохотом врезалась в стену.

Сын обнаружил его несколько часов спустя – на бетонном настиле заднего двора. Карл, полностью обнаженный, весь в коричневой жиже, нежился на солнце. Жижа струпьями затвердела на коже.

* * *

После первого ужина в доме престарелых Карл сидел в комнате отдыха и вместе с другими стариками смотрел картину под названием «Очуметь!» об американских школьниках. Карл никогда раньше не видел восклицательных знаков в названиях кинокартин, а слова «очуметь» не понимал вообще. Но сюжет показался ему увлекательным. Главным героем картины был Бренсон Спайк – парень не сказать что красивый, но вполне симпатичный, если хорошенько приглядеться. И вел он себя очень уверенно, а потому и казался очаровательным.

Бренсон Спайк не понимал своих сверстников, не знал, чего сам хочет от жизни, но всегда пытался что-то предпринять, а это самое главное.

Жизнь в «Очуметь!» крутилась вокруг бассейнов, вечеринок, экзаменов и того, прошел ты Проверку-на-горячесть-от-Вероники или нет. (А смысл этой проверки заключался в том, что Вероника внимательно разглядывала своих одноклассников и довольно строго оценивала их привлекательность по десятибалльной шкале.)

Бренсон же Спайк просто хотел быть как все: хотел найти девушку, хотел быть крутым. Просто хотел. И что-то у него получалось, а что-то – нет. И наблюдать за ним было иногда весело, а иногда грустно.

Во время рекламы Карл огляделся. Здесь пахло моющими средствами и рвотой. Женщина, сидевшая в одном из кресел, что-то вязала. И она бы смотрелась вполне естественно и мило, если была бы округлой старушкой с розовыми щечками, блеском в глазах, россыпью внуков у ног и булочками в духовке. Но эта женщина выглядела так, будто вяжет себе пуповину к миру живых. Вяжет, чтобы не умереть. И смотрела она в телевизор пустым взглядом, сгорбившись над своим вязаньем, как животное у водопоя. И Карл подумал: «Что бы ты ни вязала, это уж точно никому не понравится».

У старика, который расположился рядом на диване, из горла каждые несколько минут доносилось странное бульканье. Старик этот вдруг повернулся и посмотрел на Карла. Судя по всему, кто-то пытался его побрить, но получилось не ахти как: аккуратную короткую щетину то и дело прерывали неожиданные пучки волос.

– Бульк, – сказал старик.

– Именно, – подтвердил Карл.

Два других старика сидели за столом и пытались играть в карты. Один из них спал, запрокинув голову. Другой, то ли этого не замечая, то ли ничего не имея против, тасовал колоду и что-то вяло бормотал себе под нос.

Карл снова уткнулся в телевизор.

Футбольная реклама, реклама телевикторины, реклама крема для лица, сливочного сыра, какой-то забегаловки… И все ролики объединяла одна и та же сквозная мысль: «Вы несовершенны».

От этой рекламы у Карла вдруг стало тяжело на душе: он почувствовал себя бесцветным, ничего не значащим.

«Кем же вы были? – размышлял он, глядя на вязальщицу, на булькающего старика и на картежников. – Вы ведь кем-то были, правда?»

Он почувствовал, как пучина прошедшего времени утягивает его на дно.

Карл никому здесь не смотрел в глаза, не представлялся, ни с кем не знакомился. Он был далек от всех этих стариков, как был далек и от подростков из кинокартины. Но наблюдая за невероятными приключениями Бренсона Спайка, Карл вдруг ощутил между собой и мальчиком странное духовное родство.

Пока Бренсон Спайк вздыхал по Веронике Ходжес – самой популярной девчонке в школе, Карл сидел напряженно и никак не мог расслабиться. Он отчаянно хотел, чтобы Бренсона Спайка наконец полюбили.

Карл видел надежду в его глазах – надежду получить одну-единственную женщину. Ведь нужна-то всего одна – та, за которую можно ухватиться, как за спасательный буй; та, кто поможет тебе удержаться на воде и не утонуть. И уже неважно, что ты все еще в море, потому что ты держишься за нее, плывешь на спине, смотришь в небо и поражаешься тому, чего раньше не замечал. Дню и ночи, и облакам, и звездам, и волнам, несущим тебя вперед.

И Карл думал: «Ну давай же, Бренсон Спайк!»

Как оказалось, той самой женщиной для Бренсона Спайка должна была стать не прекрасная Вероника Ходжес, а его лучшая подруга – Джоан Питерс, которая была с ним с самого начала. Милая верная мышка. Вот так вот. Карл нашел Еви, а Бренсон Спайк – свою Джоан.

Но что стало бы с Бренсоном Спайком, если бы она от него ушла? Из-за работы, из-за кого-то другого. Если бы умерла. Что стало с Карлом?..

По экрану поползли титры, и в его черноте Карл заметил свое отражение.

«Что станет с Карлом?» – размышлял он.

Позже, в темноте своей комнаты, Карл сидел в кровати. Свет выключили несколько часов назад, но он не хотел ложиться. Ему казалось, что, уснув, он никогда не проснется или станет таким же, как и все остальные обитатели этого места.

Слушая симфонию причмокивающих губ, свистящих носов и хриплых вздохов, Карл думал: «Моя жизнь ничего не значит». А потом пришла мысль: «А разве она когда-нибудь что-нибудь значила?»

Он ощутил пустоту в груди. Но не ту пустоту, которая предвещает начало чего-то нового, вроде чистой страницы или холста; не ту, что пронизана надеждами, страхами или рождает вопросы. Но ту, в которой ничего нет. Ту, которая в мире знаков могла быть только дефисом – повисшим в неопределенности, никому особенно не нужным.

Карл хотел вновь чувствовать. Хотел зайти, как бывало, в автобус, бросая взгляды на женщин с черными волосами, белыми волосами, синими – да какими угодно (главное, чтоб были!), и ощутить, как в животе все замирает. Хотел бросить в кого-нибудь виноград (просто так!), посидеть в луже и что-нибудь покрикивать (что угодно!). Хотел стянуть с женщины юбку, посидеть на капоте движущейся машины, ходить в шортах, есть с открытым ртом. Хотел тоннами писать любовные письма. Хотел увидеть лесбиянок, громко ругаться на людях. Хотел, чтобы какая-нибудь неприступная женщина разбила ему сердце. Хотел, чтобы незнакомец коснулся его руки – неважно, мужчина или женщина. Хотел иметь бицепсы. Хотел подарить кому-нибудь нечто огромное: не значимое, а просто большое. Хотел подпрыгнуть, пытаясь дотянуться до недосягаемого. Хотел сорвать для кого-нибудь цветок или на ком-нибудь нервы. Хотел что-нибудь ударить. Очень-очень сильно…

И вдруг он подумал: «Когда же я перестал делать и стал только помнить?»

И тогда Карл-который-печатает-вслепую откинул одеяло. Он перекатился на край кровати и отшвырнул свои тапки – сначала одну, потом вторую, как ребенок, который, вернувшись из школы, бросает обувь где ни попадя. Одна тапка взлетела в воздух и кувыркнулась, как гимнастка, а вторая пролетела через всю комнату и приземлилась на кровать к одному из соседей.

Никто даже не пошевелился.

Карл соскользнул с кровати, стянул пижамные штаны и, наступив на них, так и бросил скомканными на полу. Потом разорвал на себе пижамную рубашку, стрельнув пуговицами во все стороны, и замер, наслаждаясь восхитительным ощущением собственной наготы.

Он оделся в свете уличного фонаря, натянул туфли. От решительности покалывала кожа.

Потом схватил маркер, которым медсестра записывала историю его болезни, и огромными неровными буквами написал на стене: «Туточки был Карл-который-печатает-вслепую». Брошенный об стену маркер со стуком упал на пол. Карл немного подумал. Поднял его. Снова положил в карман.

Затем он оставил перчатки и шапку в ногах кровати и на прощание помахал четырем своим сожителям. После этого он выглянул за дверь и на цыпочках двинулся по коридору.

Вскоре Карл открыл входные двери и вышел на улицу, погруженную в полумрак. Направляясь по дорожке к воротам, он подумал: «Я никогда в жизни не делал ничего храбрее!»

Часть вторая

Карл-который-печатает-вслепую

Карл сидел за столом в полицейском участке, дожидаясь своей очереди. Участок мало отличался от его училища: ряды столов, заставленных компьютерами, кипы бумаг и молчащие телефоны. Никаких бандитов в наручниках, никаких выстрелов, никаких разборок между полицейскими. Обычная государственная контора.

Карл, признаться, был даже немного разочарован.

Он барабанил пальцами по столешнице. Да, он гордился своей находчивостью. Если бы не его «Беги, Милли, беги!» и тот отвлекающий маневр, девочка бы не сбежала. Только где она теперь? Что будет делать дальше? Она совсем еще малышка, а он отпустил ее одну на растерзание пригороду.

Карл посмотрел в окно. Мимо шла женщина с коляской.

– Я найду тебя, – прошептал Карл.

Женщина искоса на него взглянула.

– Не вас, – вспыхнув, быстро прибавил Карл и тут же потряс головой, потому что женщина, конечно же, не могла его услышать.

Она скрылась из виду. Карл посмотрел на манекен, которого назвал Мэнни. Тот стоял рядом, прислонившись к столу.

– Мы найдем Милли, правда, Мэнни?

Карл радовался, что не остался в меньшинстве: Мэнни был с ним, на его стороне.

Карл расправил на манекене рубашку и ту штанину, под которой должна была находиться нога. Потом взглянул на свои руки. Оба его безымянных пальца и левый указательный палец были едва длиннее костяшек. Когда он печатал, эти пальцы все время безуспешно замахивались в воздухе, пытаясь до чего-то дотянуться. Но в конце концов он научился печатать и ими, опуская запястье.

Карл потер обрубки большим пальцем. Полицейский, который его сюда привел, стоял, облокотившись о стол секретарши, и тихо с ней разговаривал. Его звали Гэри: полный, коренастый мужчина – один в один бульдог на задних лапах. Секретарша была молода и хороша собой: длинные светлые волосы, розовые ногти и холодные голубые глаза с черной подводкой. Казалось, она обвела их черным маркером, как учитель – грубую ошибку в тетради.

Гэри будто невзначай играл перед ней бицепсами, но Карл знал, что делает он это нарочно. Вид у полицейского был такой, словно он ждал, что в него вот-вот кто-то с разбегу врежется. Секретарша тем временем успела погулять взглядом по его предплечью, по бицепсам, по шее и наконец посмотрела в глаза. От Гэри это не укрылось, и он торжествующе улыбнулся, будто выиграл гонку, спор или добился чего-то в жизни.

Карл отвернулся. Вытащил из кармана бархатный мешочек и высыпал его содержимое на стол. Мешочек этот он обнаружил у Еви в тумбочке, у кровати, когда все-таки нашел в себе силы разобрать ее вещи. К нему был привязан ярлык с подписью «Карл». Внутри оказалось одиннадцать букв от печатных машинок: У, Е, Н, Е, Й, С, Б, Я, О, Ж, Н.

Он понял только одно: Еви хотела ему что-то сказать. И целыми днями пытался сообразить, что именно: менял буквы местами и составлял слова.

Небо жуй ясен. Бойся нужнее. Нужен бой сея. Не ной уж себя. Не бойся жену.

Не бойся жену. В конце концов он всегда приходил к этому. Но почему он вообще должен ее бояться? Он всегда любил Еви. И продолжал бы любить, узнай даже, что она крутила интрижку с каким-нибудь футболистом-красавчиком, или оставила за собой огромный игорный долг, платить за который придется ему, Карлу, или окажись так, что сама она никогда и ни капли его не любила…

– Ну, – сказал Гэри, садясь за свой стол. – И что мне теперь с вами делать?

Карл выпрямился и рассовал клавиши по карманам.

– Ну, – отозвался он, – ничего.

Гэри взял со стола какие-то бумаги и разложил по стопкам.

– Как вас там? Карл?

– Да, сэр, – ответил Карл, постукивая пальцами по ногам через карманы брюк.

– Как думаете, почему вы здесь оказались, Карл?

– Меня задержали, сэр.

– А почему вас задержали, Карл?

– Не знаю, Гэри.

– Очень в этом сомневаюсь, Карл. Мне кажется, вы прекрасно знаете, почему. – Гэри откинулся на стуле. – Мне кажется, не знал бы только полный дурак. А вы мне не кажетесь полным дураком.

Карл чуть помолчал.

– Ну, я бы на вашем месте не был в этом так уверен, Гэри. Я частенько бываю дураком.

– Послушайте, Карл. Послушайте, – Гэри подался вперед и облокотился на стол. – Против вас выдвинули серьезные обвинения.

– Обвинения?

Гэри потянулся через стол и посмотрел Карлу на ноги.

– Что это вы там делаете?

Руки Карл по-прежнему держал в карманах, печатая все, что собирался сказать. Его пальцы двигались вверх-вниз под тканью брюк. Черт. Он понял, на что это похоже.

Карл вынул руки из карманов и пристроил их на коленях. Потом передумал, но, не зная, что еще с ними делать, опустил и выпрямил, как ребенок, который изображает ракету.

Гэри кивнул на Мэнни.

– А этот для чего? Тоже для этого?

– Этого?

– Да, этого. – Гэри чиркнул что-то на бумаге. – Мы возьмем у куклы мазок. – И небрежно прибавил: – И у вас тоже.

– Это манекен, – поправил Карл и тут замер. – Что, простите?

Секретарша подошла к ним с двумя стаканами воды. У Гэри загорелись глаза.

– Как раз вовремя, милая, – он забрал у нее один стакан и сделал глоток. – Принесешь нам набор для мазков?

Девушка поставила второй стакан перед Карлом.

– Ага, хорошо, конечно. – Она ослепительно улыбнулась полицейскому. Потом развернулась и, тряхнув волосами, пошла прочь. Гэри добрых секунд пять смотрел ей вслед.

Тут у него за спиной, на стене, Карл кое-что увидел. Со стены, увешанной объявлениями, на него смотрело множество лиц: одни вышли удачно, другие – не очень. Некоторые объявления гласили: «Разыскивается», некоторые – «Пропал человек». И на одном из таких плакатов Карл увидел собственное лицо. «Пропал человек». Не «Разыскивается». Пропал.

Теперь он все понял.

Гэри поднял какой-то листок у Карла перед глазами. Карл попытался сосредоточиться. Сердце барабанило в горле. Он вытер ладони о штаны.

– Что вам известно об Уорвиквейлском доме престарелых? – спросил Гэри.

Карл узнал логотип на листе и сжал зубы.

– Ах да.

– Что – да?

– Это дом престарелых.

– Вы там когда-нибудь бывали, Карл?

– Нет.

– Нет?

– То есть да.

– То есть да?

– В смысле, да. И нет.

Гэри положил бумагу на столе между ними, а потом, вновь поставив локти на стол, сцепил пальцы.

– Что вы несете, Карл?

Карл пронзительно засмеялся. Совсем не своим смехом.

– Я, м-м… – он прочистил горло. – Бывал там. Вот доживете до моих лет, и все ваши знакомые там очутятся. – Снова чужой пронзительный смех.

Гэри кивнул и поднялся.

– Ясно. Ну, тогда подождите здесь, ладно?

Карл с улыбкой кивнул. Гэри скрылся в соседней комнате и закрыл за собой дверь. Карл повернулся на стуле и заглянул в окошко. Гэри держал трубку и набирал номер. Тут он заметил Карла. Карл помахал ему и подмигнул. Гэри задернул жалюзи.

– Ой-ой, Мэнни, – прошептал Карл.

Секретарша тем временем что-то печатала у себя на компьютере.

– Приветик, – крикнул ей Карл через всю комнату.

Секретарша подняла взгляд.

– Здрасьте, – сказала она с насмешкой на губах. Совсем неприветливо.

«Как поступил бы Бренсон Спайк?..» – подумал Карл.

– Нравится здесь работать? – спросил он.

Она не ответила.

– Как платят? Нормально?

Она надела наушники и продолжила печатать.

– План «Б», Мэнни, – пробормотал Карл, краем глаза наблюдая за девушкой.

Она на него не смотрела. Карл взял стакан воды и вылил себе на брюки.

– Э-э-э… – начал он, подойдя к секретарше.

– Фу! – взвизгнула она, вскакивая со стула. – Не подходите! Что вы сделали?

Карл остановился.

– У меня небольшое ЧП. – Он поднял руки, стараясь привлечь внимание к пятну на штанах.

– Гадость, – поморщилась девушка. – Старики такие противные…

Карл пожал плечами.

– Вы не против, если я… – он показал большим пальцем на значки с человечками.

– Идите уже.

– Я поменяюсь с ним штанами, – пояснил Карл, ухватив Мэнни одной рукой.

– Мне плевать, – пробормотала секретарша, шумно дыша. Она откинулась на стуле. – Только ко мне не подходите!

– Скоро вернусь! – бросил Карл.

Стрелка, ведущая к туалетам, указывала направо по коридору, а выход из здания был слева. Карл покосился на секретаршу. Она сидела спиной к нему, в наушниках. Карл улыбнулся признательно глядевшему на него Мэнни и двинул к выходу.

– Милли, мы идем!