Текст книги "Голые среди волков"

Пиппиг мчался вперед. Радуйся, малыш, есть молоко!

У Кропинского в глазах стояли слезы радости. Опустившись перед ребенком на корточки, они любовались малышом. Обеими ручками он крепко держал большую алюминиевую кружку и, словно медвежонок, все чавкал, чавкал…

– Добрый брат, храбрый брат!.. – то и дело шептал Кропинский, поглаживая Пиппига по руке.

Пиппиг возражал:

– Брось! Если бы ты знал, как я передрейфил… –    Он смеялся, сам не веря, что все обошлось.

Неожиданно появился Гефель, и они радостно взглянули на него.

– Откуда у вас молоко?

Пиппиг осклабился, слегка ткнул мальчика пальцем в живот.

– На лугу коровка стоит и громко «мы-ы-ы-чит»!

Ребенок засмеялся.

Пиппиг сел на пол и захлопал в ладоши.

– Он засмеялся! Вы слышали? Он засмеялся!

Гефель оставался серьезным. Он провел тревожную ночь и выглядел усталым. Еще до утренней поверки он узнал от Кремера, что тот уже обо всем договорился с поляком Цидковским, старостой шестьдесят первого блока.

Гефель стоял и смотрел, с каким удовольствием малыш пьет молоко. И вот сейчас придется им объяснять…

– Послушайте… –    начал Гефель.

Пиппиг сразу догадался, что устами Гефеля говорит лагерный староста. Он видел утром, как Кремер приходил к Гефелю. Очевидно, у старосты были причины убрать ребенка со склада. Но почему именно в инфекционный барак?

Гефель успокоил обоих. Днем нельзя перенести ребенка в Малый лагерь. Это можно сделать только в темноте. После вечерней поверки Цвайлинг обычно уходил. Вот тогда наступит благоприятный момент. Пиппиг засунул руки в карманы и голосом, полным печали, проговорил:

– Бедный котеночек!

Подошел заключенный и предупредил: явился Цвайлинг. Пришлось разойтись.

Цвайлинг сразу же направился в свой кабинет. Ему пока еще не удалось подбросить записку. Придя в лагерь, он осторожно заглянул в комнату коменданта. Райнебот сидел за письменным столом и удивленно посмотрел на Цвайлинга, который, смущенно поклонившись, удалился. Что нужно этому олуху?

До полудня Цвайлинг неоднократно выходил со склада, но ему не везло – каждый раз у ворот что-нибудь мешало его замыслу.

Цвайлинг надеялся, что возможность появится во время обеденного перерыва, когда все будут сидеть в казино. Он долго крутился вокруг казино, но Райнебот так и не вышел.

Вторую половину дня Цвайлинг провел у себя в кабинете, погруженный в думы. После вечерней поверки Райнебот обычно садился на мотоцикл и уезжал к своей милашке в Веймар. Чтобы избавиться от записки, Цвайлингу ничего не оставалось, как провести поверку и выждать, пока Райнебот покинет лагерь.

А хорош ли вообще этот план с проклятой запиской?

Страх, который нагнала на Цвайлинга жена, еще не прошел. Все время, что он служил в частях СС, ему не приходилось задумываться о будущем. Эмблема «Мертвая голова» и принадлежность к частям СС, охранявшим лагерь, освобождала его от житейских хлопот. Лишь после вчерашнего объяснения с Гортензией он с устрашающей ясностью понял, что конец лагерю близок и этот момент уже не отодвинешь в блаженную даль. О том, что сам может погибнуть, Цвайлинг не думал. Для этого он был слишком туп. Со скукой смотрел он сквозь стеклянную перегородку на заключенных, работавших на складе. Что с ним будет? «Может, еще я тебя кормить стану? Ты ничему не учился». Эти слова не выходили у него из головы, а мысль о нелегкой жизни в неопределенном будущем лишала его покоя. И надо же, чтобы на фронте все пошло вкривь и вкось!

Он жил, не зная забот. И вдруг все разом должно измениться! Фюрер просчитался. Фюрер? Чушь! О нем Цвайлинг в эту минуту думал как о ком-то совершенно постороннем и недосягаемом. Отсиживается себе в надежном бомбоубежище! А где-то его еще и самолет ждет.

Цвайлинг чувствовал себя покинутым. Начальник лагеря не замечает его. А другие? Клуттиг? Райнебот? Они с ним любезны, лишь когда можно чем-либо поживиться. Золотым портсигаром какого-нибудь еврея, брильянтовым перстнем, золотой авторучкой… «Дружище гауптшарфюрер…» – и хлопают его по плечу. Дружище? Цвайлинг горько усмехнулся, представив себе, как будут глумиться над ним эти «господа друзья», если ему в один прекрасный день понадобится их помощь. Безотчетный страх, охвативший Цвайлинга, внезапно перешел в страх перед Клуттигом и Райнеботом. Если всплывет история с ребенком, они без колебаний отправят его на тот свет…

У длинного стола стоял Гефель и беседовал с заключенными. Цвайлинг ненавидящими глазами смотрел на них. Страх в нем превратился в ненависть к «подлому псу», который подложил ему такую свинью… «Вот кого я должен благодарить! – думал Цвайлинг. – Погоди, уж я поджарю тебя, скотина, на медленном огне!»

«Заткнись! Опять распустил слюни!..» Гортензия часто шпыняла его, не церемонясь, – она видеть не могла его вечно разинутый рот. Цвайлингу почудился голос жены, и он очнулся от своих дум. Словно застигнутый врасплох, он тут же закрыл рот, поднялся и, шагнув к двери, отворил ее:

– Гефель!

Гефель вскинул глаза и проследовал в кабинет. Каждый раз, когда он встречался с Цвайлингом, между ними вставало нечто обоюдоопасное, о чем приходилось умалчивать, – ребенок! Оба постоянно помнили об этом, и Гефель при каждой встрече с любопытством ждал, что скажет Цвайлинг.

Гефель спокойно смотрел в лицо гауптшарфюреру. Тот, усевшись, вытянул под столом длинные ноги.

– Сегодня больше этапа не будет. После поверки убирайтесь все в бараки.

Что это значило?

– Вам не нравится, что вы раньше уйдете отдыхать? – Это прозвучало почти приветливо.

– У нас еще очень много дел.

Цвайлинг махнул рукой.

– Доделаете завтра. На сегодня хватит! К тому же скоро конец, – добавил он.

– Как прикажете вас понять, гауптшарфюрер? – прикинулся наивным Гефель.

– Зачем же вы так, – с притворной доверительностью сказал Цвайлинг. – Мы оба знаем, о чем речь. – Они смерили друг друга взглядом. – Объявите построение. Ключ я сегодня возьму с собой.

Выходя из кабинета, Гефель чувствовал спиной настороженный взгляд Цвайлинга. Незаметно подмигнув Пиппигу, который стоял у стола и подозрительно следил за кабинетом, он дал тому понять, что назревают какие-то события. Они не обменялись ни единым словом, только глаза их сказали: «Не зевай!»

– Стройся на поверку! – объявил Гефель. – Стройся на поверку!

Заключенные, удивляясь преждевременной поверке, собрались у длинного стола. Тем временем Гефель ходил по складу и проверял, закрыты ли окна. Он размышлял: если Цвайлинг сам отнесет ключ на вахту, дверь им не открыть и проникнуть в склад можно будет лишь через окно. Первоначальный план пришлось отбросить. Гефель чувствовал, что где-то притаилась опасность. Почему Цвайлинг дольше обычного торчит на складе? Что он задумал?

Из угла вышел Кропинский, тоже удивленный ранней поверкой.

– Что случилось?

Гефель успокоил поляка и велел ему становиться в строй. Затем открыл одно из двух окон в торцовой части склада и выглянул наружу. На три метра ниже окна начиналась крыша здания, соединявшего вещевой склад с баней. Гефель остался доволен. Он притворил створку, но шпингалет в гнездо не задвинул, так что окно можно было теперь открыть снаружи. После этого Гефель пошел на поверку.

Уже стемнело, общелагерная поверка давно окончилась, а Цвайлинг еще не уходил со склада. В темном углу между кухней и баней стояли Гефель, Пиппиг и Кропинский. Они молча наблюдали за окнами во втором этаже большого каменного здания. Сеял мелкий холодный дождь. Грея руки в карманах тонких штанов, трое мужчин не отрывали взгляда от окон. Над лагерем нависла мертвая тишина. Не было видно ни одного заключенного. Время от времени по хрусткому гравию проходил, возвращаясь из канцелярии, какой-нибудь блоковый староста и исчезал в бараке. Вспугнутая тишина опять застывала. Мерцали красные лампочки на заборе. Тускло поблескивал мокрый от дождя асфальт на широком аппельплаце. Вокруг лагеря чернел лес.

Кропинский что-то прошептал друзьям, но они его не расслышали, а переспрашивать не стали.

Заснул ли мальчик?

Цвайлинг поставил лампу под письменный стол и завесил ее, чтобы свет не проникал сквозь незатемненные окна. Прошло достаточно времени, и он был уверен, что теперь Райнебот покинул лагерь, а часовые у ворот сменились. Записка лежала наготове в верхнем наружном кармане кителя. Цвайлинг потушил лампу и поставил ее обратно на стол. Ощупью пробираясь вдоль окон склада, он прошел в дальний угол, отодвинул в сторону штабель мешков с одеждой и посветил перед собой карманным фонариком. От слепящего света ребенок широко раскрыл глаза и тут же заполз под одеяло.

На дворе Кропинский дернул Гефеля за рукав:

– Гляди!

Все трое уставились на последнее окно, за которым мерцал свет… Пиппиг внезапно сорвался с места и побежал к складу. Гефель догнал его прежде, чем тот успел распахнуть незапертую дверь, и оттащил назад.

– Ты спятил? – зашипел Гефель.

– Убью собаку! – прохрипел Пиппиг.

Подоспел Кропинский. Наверху скрипнула дверь. Надо было немедленно принимать решение. Трое заключенных торопливо зашептались.

Гефель скользнул в дверь, а двое шмыгнули в темную нишу под наружной лестницей. Гефель молниеносно закрыл за собой дверь. Над его головой по каменным ступеням застучали кованые сапоги. Тусклый свет от затемненного карманного фонаря, словно призрак, плыл вниз. В вестибюле стоял мрак. У Гефеля было меньше секунды, чтобы решить, куда спрятаться, да и выбирать, собственно, не приходилось. Оставался только угол двухметрового простенка рядом с входной дверью. Ждать стоя или сесть? Повинуясь инстинкту, Гефель мгновенно опустился на корточки у голой стены, прижал голову к коленям и закрылся рукой. Он даже зажмурился, словно это могло сделать его невидимым.

Цвайлинг, сойдя с последней ступеньки, направился к двери. Сейчас решится, будет ли ближайший миг счастливым или… Стоит фонарю случайно качнуться в сторону, и Гефель будет обнаружен. Но Цвайлинг направил луч на дверную ручку.

Гефель, затаив дыхание, всем своим существом отсчитывал бесконечно тянувшиеся секунды. Но вот они миновали – и никаких событий не произошло. С глубоким облегчением он услышал, как открылась и захлопнулась дверь. Загремел вставляемый снаружи ключ, дважды щелкнул замок, и заскрипели удалявшиеся шаги.

Гефель поднял голову. «С какой невероятной быстротой мелькали мысли в эти секунды», – подумал он. Но сейчас не время предаваться размышлениям. Он выпрямился.

Двое в нише под каменной лестницей замерли, стараясь слиться со стеной. Цвайлинг прошел почти рядом. Его кожаное пальто блестело, поднятый воротник упирался в края фуражки.

Длинными не гнущимися в коленях ногами он вышагивал по дороге, поднимаясь к аппельплацу, и постепенно его тощая, наклоненная вперед фигура растаяла, как привидение, в дожде и мраке.

Теперь все пошло так, как друзья обсудили и наметили за время между двумя поверками – на складе и общелагерной.

Пиппиг с Кропинским крадучись пошли вдоль фасада, куда выходили подвальные окна, и спустились в последний приямок. Осторожно нажав на створку, открыли окно и пролезли в подвал.

Гефель в это время находился на первом этаже. Он все точно продумал. С крыши смежного здания нетрудно попасть на второй этаж склада, но переправить тем же путем ребенка не удастся. Это заняло бы слишком много времени, да и опасность обнаружить себя была слишком велика.

Открыв окно на лестничной клетке, Гефель прислушался. Голова была ясной, он отметил это с удовлетворением. Он очень четко представлял себе, как все должно произойти. Сначала подождать и прислушаться. Два-три мгновения, пока не возникнет уверенность, что поблизости нет никого: ни заключенного, ни эсэсовца, который именно в эту минуту мог случайно пройти мимо. Позади тянулся забор, в темноте его не было видно, только слабые красные точки лампочек напоминали о нем. Напротив торцовой стены склада стояла сторожевая вышка. Но она не смущала Гефеля. Между вышкой и зданием склада находилась баня, закрывавшая часовому обзор. Следующая вышка находилась в двадцати пяти метрах от первой. Она была опаснее. Но и это Гефель учел. При таком дожде, в потемках, часовому пришлось бы немалое время всматриваться, чтобы что-либо различить. Вряд ли можно было предполагать, что часовой остановит взгляд на стене вещевого склада именно в тот миг, когда Гефель махнет с крыши в верхнее окно. Конечно, может не повезти. Тогда вспыхнет прожектор – и… конец!

Впрочем, рискуют головою и ради менее важных вещей и при этом всегда хоть немного полагаются на удачу. Итак, вперед, Андре! Гефель бесшумно вылез на крышу смежного здания, лег ничком, прислушался. Тишина!.. Осторожно подполз к торцовой стене склада и сжался в комок. При первом же прыжке надо уцепиться за карниз.

Гефель пригнулся, как бегун на старте, разум и воля сосредоточились на одной-единственной цели, и он изо всех сил бросил свое тело вверх. Руки ухватились, он повис! Однако подтянуться удалось не сразу и с большими усилиями, чем он рассчитывал. На какую-то долю секунды Гефелю показалось, что он попал в полосу яркого света и стал видим. И тут в нем поднялась волна страха. Жаркая, неодолимая. Эта волна тотчас разлилась по мышцам, и мышцы напряглись. Гефель подтянулся. Когда он лбом уперся в оконную раму, ему показалось, что стена, к которой он прижимался, оттолкнула его и он летит вниз. Держась за карниз левой рукой, он правой распахнул створку, словно это было самым обычным делом, и вот уже он крепко ухватился за раму. Еще рывок – и Гефель внутри. Быстро запер окно, пригнулся и закрыл глаза с чувством огромного облегчения.

Краткий миг расслабленности, и Гефель очнулся. Он отодвинул штабель мешков с одеждой. Его руки нащупали ребенка.

– Это я, малыш! Тихо! Совсем тихонько!

Первоначально Кропинский хотел, спрятавшись на складе с вечера, забрать ребенка, но Гефель на это не согласился. Если бы Цвайлинг «накрыл» поляка, тот бы вряд ли сумел объясниться с гауптшарфюрером.

Радуясь, что Цвайлинг не причинил вреда ребенку, Гефель прижал к себе детское тельце и быстро прошел в канцелярию, минуя гардеробную комнату. Время торопило – в подвале ждали товарищи. Ребенок, привыкший в своей лагерной жизни к необычным событиям и подготовленный Кропинским, вел себя образцово. Гефель спустил его на пол, принес одну из раздвижных стремянок, на которые вешали мешки с одеждой. На стремянке висел пустой мешок, будто случайно забытый. В нем лежала длинная веревка. Гефель вынул ее, посадил ребенка в мешок, затянул его и прочно обвязал. Потом поставил стремянку на стол и взобрался на нее. Рядом с дымоходом был люк для выхода на крышу. Избегая малейшего шума, Гефель открыл люк, вслушался в темноту, а затем с веревкой в руке выбрался на покатую крышу. Прячась за дверцей люка, он вытащил наверх мешок, распластался на крыше, подполз к дымовой трубе и снова прислушался. Потом решительным движением поднял мешок и опустил его в трубу.

В подвале Пиппиг и Кропинский, открыв дверцу дымохода, с напряжением прислушивались к звукам, доносившимся сверху. Нетерпеливый Пиппиг даже всунул голову в узкое отверстие. Видеть он ничего не видел, в дымоходе была кромешная тьма. На лицо ему падала сажа. Пиппиг вытащил голову из трубы и, чертыхаясь, вытер запорошенные глаза.

Веревка, шурша, терлась об острые края дымовой трубы. Что, если она перетрется?.. Испугавшись, Гефель приостановил спуск. После недолгого раздумья он, невзирая на риск быть обнаруженным, выпрямился во весь рост, подложил под веревку руку и снова начал травить.

Веревка, соскользнув с рукава на голое запястье, обожгла кожу. Стиснув зубы, Гефель прижался лбом к трубе. Наконец снизу подали условный сигнал – дернули за веревку. Гефель отпустил ее. Сунув ободранную руку под мышку, он в изнеможении сел на крышу. Так просидел он довольно долго, пока боль не утихла.

В подвале двое друзей старались протащить мешок сквозь отверстие. Мальчик захныкал.

– Мариан, осторожней!

Кропинский остановился и начал шепотом успокаивать ребенка. Мальчик умолк и задвигался. Кропинский помогал ему, потягивая за мешок, пока ребенок не протиснулся из дымохода.

– Вылез?

– Так-так.

Кропинский дрожащими пальцами развязал веревку и открыл мешок.

– Слава богу! – вздохнул Пиппиг. – Вот уж действительно роды с наложением щипцов!

Малютка дрожал всем телом, его крохотная душа испытала сильное потрясение. Кропинский гладил и утешал мальчика, а тот, всхлипывая, прижимался к нему. Наконец ребенок настолько успокоился, что можно было начать опасный путь через лагерь. Они снова посадили мальчика в мешок и прибрали сор у дверцы. Гефель вытянул веревку наверх. Пиппиг с Кропинским посовещались. Кропинский вызвался пойти вперед на разведку. Если он в пределах двадцати метров не заметит ничего подозрительного, то вернется за Пиппигом. Они выползли из подвала на воздух. К счастью, дождь полил сильнее. Оба сверлили глазами мрак.

– Давай, Мариан!

Кропинский ушел, а Пиппиг остался в темном приямке. Кропинский прошелся мимо ближайших бараков. Кое-где в тамбурах стояли заключенные и курили. Кропинский прислушался. Его тончайший слух далеко проникал в тишину. Он безошибочно отличал шаги эсэсовца от шагов заключенного: первый – в тяжелых, прочных сапогах – шагал уверенно, со скрипом, шаги второго – в неудобных деревянных колодках, да еще в такой мерзкий дождь – стучали гулко и торопливо. Поблизости никого не было. Кропинский быстро вернулся за Пиппигом. Вместе они дошли до того места, где только что стоял Кропинский. Здесь, в тени барака, Пиппиг остановился, а Кропинский продвинулся еще на двадцать метров. Словно лоцман, вел он Пиппига мимо бараков, пока они не добрались до Малого лагеря. Последний участок пути был самым опасным. Теперь, выйдя из-под прикрытия бараков, надо было пройти значительный участок по широкой дороге, которая вела к лазарету. По ней брели в амбулаторию заключенные; правда, из-за дождя их было меньше, чем обычно. Спрятавшись за последним бараком, друзья смотрели на дорогу. Лишь одиночные фигуры появлялись в поле зрения – признак, что скоро прозвучит отбой. Заключенные шли, натянув от дождя на голову тонкое полосатое пальто или прикрывшись куском мешковины.

– Ну как, Мариан? – спросил Пиппиг.

– Будем пытать счастье, – ответил поляк.

– Пошли за теми тремя. Давай!

И Пиппиг выскочил на дорогу, Кропинский – за ним. Они держались вплотную к троим заключенным, направлявшимся в лазарет. Двое из них шли, закутавшись с головой. Через несколько шагов Кропинский схватил Пиппига за руку.

– Эсэс!

И в самом деле, навстречу им шагали два шарфюрера. Пиппиг испугался не меньше Кропинского, но его лагерная находчивость мгновенно сработала. Не успели эсэсовцы приблизиться, как Пиппиг поднял мешок на плечо, а свисающий конец его набросил себе на голову. Он почувствовал, как тельце ребенка прижалось к нему, а ручонки искали в мешке, за что уцепиться. С видом закутавшегося от дождя человека, прячась за спинами трех заключенных, Пиппиг ловко проскользнул мимо эсэсовцев. Те, ничего не заметив, продолжали с ожесточением топать по мокрой дороге.

Наконец друзья свернули в Малый лагерь, за колючей проволокой которого они будут в безопасности. Сюда эсэсовцы никогда не заходили. В нос ударил отвратительный запах, когда они вступили в шестьдесят первый блок – мрачное здание бывшей конюшни, без окон, слабо освещенное внутри двумя-тремя лампочками. Весь пол был устлан соломенными тюфяками. Цидковскому и его помощникам приходилось хозяйничать в этой тесноте, используя каждый уголок для размещения больных. Умирающие лежали на тюфяках. Покойника проще было поднять с пола, чем вытаскивать с трехъярусных нар, установленных вдоль стен. Рациональный подход требовал, чтобы на нары укладывали пациентов с «легкими» недугами. Однако распределение соломенных тюфяков не было продумано. «Легкие» пациенты, несомненно, больше нуждались в тюфяках, чем умирающие, которым все равно уже ничто не могло помочь. Тем не менее последние, все без исключения, лежали на «мягком». Тут решал не расчет, а простое чувство человечности. Поэтому более легкие больные лежали на голых досках, укрытые лишь драным одеялом или поношенным «зебровым» пальто.

Безмолвно и неподвижно лежали и «легкие» больные, и умирающие, на чьи черты смерть уже поспешила наложить свою печать; о том, что они еще живы, можно было судить лишь по младенческому хныканью или по хриплому дыханию.

Пиппиг и Кропинский торопливо пробирались по узкому проходу между тюфяками. Навстречу им вышел поляк-санитар. Оба приятеля вместе с ним скрылись за перегородкой. Цидковский был предупрежден об их приходе. Он помог Пиппигу вытащить малыша из мешка, по-отечески взял его на руки и посадил на топчан. Санитары стояли вокруг малыша и улыбались. Мальчик, еще не пришедший в себя от переживаний, боязливо озирался на незнакомых людей. Он хныкал и тянулся ручонками к Кропинскому.

Пиппиг торопил. Он должен был до отбоя поставить в известность старосту своего блока, что Гефель переночует на вещевом складе. Они попрощались.

Выйдя из Малого лагеря, Кропинский глубоко вздохнул:

– Я никак не забыть два шарфюрер. Что, если они спросить, что там в мешке? Ох, ох!..

Он все еще не мог прийти в себя от пережитого страха, и Пиппиг успокаивающе похлопал его по спине:

– Не бойся, Мариан, милостивый боже не покинет в беде вольнодумца!

Шюпп выполнял поручение Кремера. Такая возможность появилась, когда электрика вызвали в войсковые гаражи, чтобы починить радиоприемник унтершарфюреру Брауэру, надзиравшему за гаражами.

– Воспользуйся случаем и послушай, – сказал Кремер, имея в виду передачи иностранных станций. После сдачи Ремагена фронтовые сводки гитлеровцев стали очень туманными.

Брауэр был в комнате не один, когда Шюпп, открыв дверь, доложил:

– Лагерный электрик просит разрешения войти!

Тут же сидел роттенфюрер Майзгайер, деливший с Брауэром обязанности по надзору.

– Входи, входи, радиот! – заорал Брауэр, явно находившийся в отменном настроении. – Чтобы через пять минут эта рухлядь была в порядке. Не то выверну тебе все пальцы, один за другим.

Шюпп сразу заметил, что оба подвыпивши. Тощий, прыщавый роттенфюрер в фуражке набекрень сидел перед испорченным приемником и тщетно пытался извлечь из него какие-нибудь звуки. Высоким, сдавленным голосом он тоже закричал на Шюппа:

– Тут в лампе какая-то дрянь. Давай-ка выковыри ее. А не сумеешь, так я тебе вдобавок и шею сверну, тварь вонючая!

Грубый тон эсэсовцев не вывел Шюппа из равновесия. Он поставил на пол ящик с инструментами и бесстрашно возразил:

– Шею вы мне лучше оставьте. Кто же вам тогда приведет этого брехуна в порядок? А то вы любите сворачивать ручки настройки.

– Сворачивать ручки! – прохрипел, развеселившись, Майзгайер и презрительно крутнул волноискатель. Такое обращение с приемником возмутило Шюппа как специалиста.

– Это никуда не годится! – упрекнул он эсэсовца.

Он мог позволить себе подобный вольный тон, зная, что эсэсовцам не обойтись без электрика. Оба болвана расхохотались, а Брауэр, сидевший за столом, подошел, шатаясь, к приемнику и с ухмылкой посмотрел на Шюппа.

Неожиданно физиономия эсэсовца перекосилась. С удивлением тыча пальцем в Шюппа, он подозвал Майзгайера.

– Погляди-ка на эту рожу, – сказал он, и оба уставились на электрика.

Ничего не понимая, Шюпп еще шире раскрыл свои круглые глаза.

– Этот радиот смахивает на нашего «рейхсгенриха»! – заорал Брауэр.

Майзгайер подтвердил необычайное открытие. Шюппа пронизал страх. Это становилось опасным. Еще миг, и Брауэр может заехать ему кулаком в лицо только за то, что он смеет быть похожим на Гиммлера.

Но страх исчез так же внезапно, как и возник. Брауэр и Майзгайер дружно загоготали. Брауэр одобрительно хлопнул Шюппа по плечу. Его утробному гоготу аккомпанировал майзгайеровский дискант.

Опасность миновала, и Шюпп благоразумно сделал «хорошую мину при плохой игре», которую эсэсовцы только начали.

Брауэр сорвал с головы Майзгайера эсэсовскую фуражку и нахлобучил ее на электрика, затем, выхватив из рук Шюппа лагерную шапку, напялил ее на острый череп роттенфюрера. Теперь наконец шутка получила свое завершение. Перед зрителями стоял удачный шарж на их «рейхсгенриха», и Майзгайер, давясь от хохота, изобразил стойку «смирно».

Через четверть часа англичане начнут передавать сводку, и Шюпп должен ее услышать. Подавляя в себе боль унижения, он терпеливо выждал, пока горе-вояки не нахохотались вволю и не устали от своей забавы. Тогда он снял эсэсовскую фуражку и положил ее на стол. Выражение его лица и жесты были настолько недвусмысленны, что это не ускользнуло от Брауэра. Эсэсовец удивленно поднял брови и повернулся к Майзгайеру:

– Смотри-ка, этот тип даже способен обижаться!

У Шюппа чуть было не сорвалось резкое словцо, но он сдержался. Если бы он дал понять эсэсовцам, что считает себя оскорбленным, шутка окончилась бы для него плохо. Он знал по опыту, что от подобных субъектов можно ждать чего угодно. Они напоминали хищных зверей в клетке, у которых когтистые лапы уже лишились былой силы, но еще способны внезапно ударить. Поэтому Шюпп, приняв деловой вид, подошел к радиоприемнику и начал с ним возиться.

Занимаясь своим прямым делом, Шюпп был неприкосновенен, и он с удовлетворением отметил, что смех эсэсовцев идет на убыль. Майзгайер бросил ему уже ненужный реквизит – лагерную шапку, надел свою фуражку и вышел из комнаты. Шюпп облегченно вздохнул, от одного избавился.

Он уже обнаружил в аппарате повреждение. Отошел один из контактов, и Шюпп мог его исправить в два счета. Но он не спешил. Прежде всего надо было отделаться от Брауэра. Тот совал нос в приемник и желал знать, в чем, собственно, загвоздка. У Шюппа был разработан метод отпугивания назойливых эсэсовцев, который он применял почти всегда успешно. Его практические навыки высоко ценили, однако ненавидели, когда он демонстрировал глубокое знание теории предмета. Чем невежественнее эсэсовцы были в технических вопросах, тем охотнее разыгрывали из себя знатоков, дабы скрыть от ничтожного заключенного свои слабые места. Шюпп пользовался этим. Вот и теперь, отвечая Брауэру, он пустился в пространное изложение истории радио. Он заговорил о Фарадее и Максвелле, от Генриха Герца перешел к Маркони, украсил свой «доклад» технической каббалистикой, пускал в уши унтершарфюреру электрические волны, забивал ему мозги конденсаторами, катушками, лампами, туманно распространялся о колебательных контурах и магнитных полях, об индукции, высоких и низких частотах, пока у эсэсовца не пошла голова кругом.

– Ну а что же с этой рухлядью? – нетерпеливо проворчал Брауэр.

Шюпп состроил невинную мину.

– Это мы и должны установить.

Брауэру стало невмоготу. Он глубже надвинул фуражку и проревел:

– Если через четверть часа не будет готово, я тебя в порошок изотру! Слышишь, радиот? – И он яростно хлопнул дверью.

Шюпп озорно усмехнулся. Он быстро исправил контакт и включил приемник. Очень тихо издалека донеслись знакомые четыре удара литавр. Англичане! А затем так же тихо и далеко на немецком языке с английским акцентом: «От Нижнего Зига до излучины Рейна, к северу от Кобленца кипит сражение. Американские танковые силы от предмостного укрепления под Оппенгеймом прорвались на восток. Их передовые части достигли Майна у Гапау и Ашаффенбурга. Между северными отрогами Оденвальда и Рейном тяжелые маневренные бои…»

Шюпп чуть не влез в коробку приемника. Каждое слово буквально выжигалось у него в мозгу, он ничего не должен забыть.

Когда Брауэр вернулся, Шюпп все еще увлеченно слушал. Он тотчас перевел волну и дал такой громкий звук, что аппарат взвизгнул. Брауэр в восторге бросился к приемнику.

– Ловкач! Радиот! Как тебе удалось? Я тут мудрил, мудрил, но у меня ни черта не вышло. Ты и вправду… –    Хвалить заключенного не полагалось, и Брауэр, оборвав свои излияния, буркнул: – Ах ты, чертов сын, главное, что ящик снова в порядке!

Шюпп собрал свои инструменты.

Вскоре Шюпп и Кремер стояли перед картой, висевшей у старосты лагеря на стене. От Ремагена американцы за несколько дней пробились до Оппенгейма. Отсюда наступление шло в направлении Франкфурта, а севернее Кобленца уже обозначился удар в сторону Касселя. Фронт, несомненно, приближался к Тюрингии!

Шюпп и Кремер молча переглянулись, думая об одном и том же. Кремер взял линейку и измерил расстояние от Ремагена до Франкфурта. Затем – до Веймара. Оставалось менее двух третей уже пройденного пути, и тогда…

Кремер глубоко вздохнул, положил линейку на стол и глухо произнес:

– Через две недели мы будем либо свободны, либо мертвы…

Шюпп рассмеялся.

– Мертвы? Вальтер, эсэсовцы ничего нам больше не сделают. У них уже полны штаны.

– Надо выждать… –    сказал Кремер.

Вдруг он схватил Шюппа за руку и показал в окно на ворота. По аппельплацу быстрым шагом шли Клуттиг и Райнебот. Заключенные, попадавшиеся им навстречу, снимали шапки, а потом украдкой глядели им вслед. Кремер и Шюпп тоже взволнованно следили за ними, пока те не скрылись из виду.

– Что-то случилось! Иди за ними, Генрих, посмотри, куда их понесло.

Шюпп выбежал из барака.

Кремера охватила тревога. У него вдруг возникло чувство, будто те двое явились по его душу. Вот сейчас распахнется дверь и голос Клуттига резнет, как плетью: «Следуйте немедленно за нами!» Кремер сжал голову кулаками, тревога переросла в страх. Что, если все раскрыто? Все!

И когда на самом деле распахнулась дверь, Кремер, вздрогнув, обернулся. В комнату торопливо вошел Шюпп.

– Они пошли на склад.

На какой-то миг Кремер испытал блаженное чувство облегчения, но оно тут же сменилось еще большим страхом. Он растерянно посмотрел на Шюппа.

Утром Райнебот нашел под дверью своего кабинета записку и долго вертел ее, ничего не понимая.

«Гефель с вещевого склада и поляк Кропинский хотят насолить гауптшарфюреру Цвайлингу. Они спрятали на складе, в правом дальнем углу, еврейского ребенка».

Райнебот перечитал записку несколько раз. Подпись: «Заключенный с вещевого склада».

Райнеботу вдруг припомнился вчерашний эпизод с Цвайлингом. Тот открыл дверь, растерянно остановился на пороге, потом смущенно поздоровался и ушел.

Райнебот присвистнул и сунул записку в карман. Позже он показал ее Клуттигу. Тот тоже перечитал ее несколько раз, но ничего не понял. Он закрыл воспаленные глаза, и толстые стекла его очков блеснули.

– Что скажешь насчет подписи? – спросил Райнебот, развалившись в кресле.

– Чей-то донос, – недоуменно ответил Клуттиг.

– Заключенного?

– Кого же еще?

Райнебот улыбнулся с сознанием своего превосходства.

– Цвайлинга! – сказал он и неторопливо поднялся, взяв у Клуттига записку. – Хорошо, что теперь тебе поздно идти к коменданту, а то бы они по тебе славно проехались…