Текст книги "Голые среди волков"

И внезапно перешел на резкий тон:

– Это написал Цвайлинг и никто иной! – Недоумевающее лицо Клуттига раздражало Райнебота. – Ну как ты не понимаешь? Дело совершенно ясное. Этот чертов олух спутался с коммунистами, а теперь у него полные штаны.

Клуттиг старался уследить за ходом мысли догадливого юнца. Тот заложил левую руку за спину и сунул большой палец правой руки за борт кителя. Так он шагал взад и вперед, и слова его были полны цинизма.

– Не угодно ли господину гауптштурмфюреру сравнить сообщение высокочтимого ВКВ[7]7
  Верховное командование вооруженных сил гитлеровской Германии.


[Закрыть] с передачей англичан? – Он остановился перед Клуттигом и, повысив голос, продолжал: – Тогда бы ты увидел, мой милый, что американцы наступают от Оппенгейма. Они уже под Ашаффенбургом. Угодно взглянуть на театр военных действий? – С насмешливой любезностью Райнебот указал на висевшую на стене карту. – Направление удара – Тюрингия! Ну, так как? Не будем обманывать себя, господа, как говорит наш дипломат. – Он с довольным видом прошелся и взглянул на безмолвного Клуттига: – Так вот, прошу вас, господин помощник начальника, сопоставьте факты!

Клуттиг, по-видимому, начал что-то соображать.

– Ты хочешь сказать, что Цвайлинг подъехал к коммунистам, чтобы в случае чего…

– Весьма проницательно! – усмехнулся Райнебот. – Каждый на свой лад. Все может пойти быстро, даже очень. За неделю – от Ремагена до Франкфурта! Сам можешь подсчитать, когда они будут здесь… А теперь послушай, какие выводы делаю из фактов я. Этим жиденком они окрутили Цвайлинга. «Господин гауптшарфюрер, посмотрите разок сквозь пальцы! Если обстановка переменится, мы поступим так же!» Верно? – Райнебот не стал ждать ответа Клуттига и ткнул пальцем в воздух. – Кашу заварил Гефель, он из их организации. Итак, кто стоит за всей историей? Подпольная организация! Усек? Надо схватить Гефеля и поляка в придачу, как его там?

Теперь Клуттиг понял. Он с возмущением подбоченился.

– А что сделаем с Цвайлингом?

– Ничего, – ответил Райнебот. – Возьмем Гефеля и этого самого поляка – и конец нити у нас в руках. Долговязый осел будет еще рад помочь нам разматывать клубок.

Клуттиг поглядел на него с нескрываемым восхищением.

– Ну и бестия же ты!

Восторженное признание его проницательности пришлось тщеславному юнцу по душе. Он побарабанил пальцами по борту кителя.

– Мы займемся этой историей сами, без нашего дипломата, скорее даже – пойдем против него. Надо действовать с умом, господин гауптштурмфюрер, с умом! Дело-то может и провалиться. Я уже говорил тебе и повторяю: если бить, то уж по-настоящему, понятно? Мы можем позволить себе только один удар, и он должен попасть в точку. – Райнебот подошел к Клуттигу вплотную и внушительно сказал: – Только не вздумай делать глупости. Об организации – ни слова, она не существует, понятно? Речь идет только о еврейском ублюдке, уразумел?

Клуттиг кивнул и доверился мудрости Райнебота. Тот не желал терять ни минуты и решительно надвинул на лоб фуражку.

– Идем!

Они рванули дверь и быстро вошли на склад. В замок был вставлен ключ. Райнебот запер дверь.

Заключенные, работавшие у длинного стола, растерянно обернулись. Кто-то из них крикнул:

– Смирно!

Все стали навытяжку. Гефель, которого команда «смирно» застала в канцелярии, оторопел, увидев помощника начальника лагеря с Райнеботом. Он поспешно вышел и по привычке отрапортовал:

– Команда вещевого склада за работой!

Райнебот, держа палец за бортом кителя, прокартавил:

– Пусть построятся!

Гефель громко передал приказ по всем помещениям. В голове у него был сумбур. Со всех сторон сбегались заключенные и торопливо строились в две шеренги. Клуттиг спросил, где Цвайлинг.

– Гауптшарфюрер Цвайлинг еще не приходил, – доложил Гефель.

Ага, подумал Рейнбот, да парень уклоняется.

Наступила зловещая тишина. Заключенные стояли, не шевелясь, и смотрели на Клуттига и Райнебота, которые не произносили ни слова. Первые, самые напряженные мгновения после прихода эсэсовцев пронеслись, как хищные птицы, над головами заключенных, предвещая беду. Наступившая тишина, казалось, окаменела.

Клуттиг подал Райнеботу знак, и тот быстро направился в правый дальний угол склада. А пока что Клуттиг, присев на длинный стол, болтал ногой. Пиппиг с Кропинским стояли рядом в задней шеренге. Пиппиг незаметно ткнул кулаком поляка. В первой шеренге стоял Розе. Его откровенно испуганная физиономия заметно выделялась среди хмуро-сосредоточенных лиц других заключенных. Гефель, замыкавший, как обычно, первую шеренгу, лихорадочно размышлял. Сердце его заколотилось чаще, и он отчетливо слышал биение пульса на шее. Но думал он не о ребенке, а о пистолете «вальтер» калибра 7,65 мм. Кроме Гефеля, никто не знал про тайник, где он хранится.

Ему вдруг пришла на память старая детская игра с поисками спрятанной вещи, и он возликовал: «Холодно, холодно, холодно!» Он мысленно осматривал тайник с оружием, прикидывал, можно ли его обнаружить, и вспоминал, как он мальчиком радовался, когда спрятанную им вещь, несмотря на усердные поиски, никому не удавалось найти.

«Холодно, холодно, холодно!» Он совсем успокоился, тягостное тиканье пульса утихло, волнение улеглось. Теперь он даже искоса наблюдал за Клуттигом, который сидел на столе, постукивая пальцами по колену. Эсэсовец коварно оглядывал неподвижно стоявших, фиксируя каждое лицо; заключенные смотрели прямо перед собой. Царило то парализующее напряжение, которое ежеминутно могло взорваться. Прошло довольно много времени, пока возвратился Райнебот. На его лице блуждала насмешливая улыбка, брови были подняты.

– Пусто! – лаконично изрек он.

Клуттига захлестнула волна ярости. Он соскочил со стола.

– Гефель, вперед!

Гефель вышел из шеренги и остановился в двух шагах перед Клуттигом. Но тот смотрел не на него, а рыскал глазами по заключенным.

– А ну, где тут польская свинья Кропинский? Ко мне!

Кропинский медленно двинулся с места, прошел между рядами и встал рядом с Гефелем. Райнебот подрагивал коленкой. Розе стоял, оцепенев, и изо всех сил старался не сгибать ног, которые сделались словно ватными. Лица заключенных были жестки, сумрачны, неподвижны. Пиппиг переводил взгляд с Клуттига на Райнебота.

Клуттиг задыхался от бешенства. Голова его словно одеревенела. Он пытался овладеть собой.

– Где ребенок? – зловеще прошипел он сквозь зубы.

Кропинский от волнения проглотил слюну. Никто не издал ни звука. Клуттиг мгновенно потерял самообладание.

– Где еврейский ублюдок, я спрашиваю?!! – взвизгнул он и с пеной у рта накинулся на Гефеля: – Отвечайте, вы!!!

– Здесь нет никакого ребенка.

Клуттиг взглядом призвал на помощь Райнебота; от злости слова застревали у него в глотке.

Райнебот неторопливо подошел к Кропинскому, притянул его за куртку и почти дружелюбно спросил:

– Говори, поляк, где ребенок?

Кропинский энергично замотал головой:

– Я не знать…

Райнебот размахнулся. Искусный боксерский удар пришелся точно в подбородок Кропинскому. Удар был настолько сильным, что Кропинский отлетел к шеренге. Товарищи подхватили его. Изо рта у поляка потекла алая струйка.

Райнебот опять схватил Кропинского за грудки и повторил удар. Кропинский осел мешком. Райнебот сунул палец за борт кителя.

Своими ударами он подал Клуттигу сигнал, и тот принялся исступленно молотить кулаками по лицу Гефеля.

– Где еврейский ублюдок? – визжал эсэсовец. – Выкладывай!

Гефель прикрыл руками голову. Тогда Клуттиг с такой яростью пнул его сапогом в живот, что Гефель, вскрикнув, согнулся.

Пиппиг тяжело дышал. Он судорожно сжимал кулаки. «Продержаться, продержаться! – внушал он себе. – Они уже под Оппенгеймом! Осталось недолго. Продержаться, продержаться!..»

Внушал ли он эти мысли себе или двоим избитым? Он не знал, но чувствовал, словно его мысли обладали такой силой, что могли передаться им и поднять дух товарищей.

У Клуттига дрожала нижняя губа. Он оправил китель. Гефель с трудом выпрямился. Удар сапогом чуть не вышиб из него дух. Опустив голову, он хрипло дышал. Кропинский валялся без движения.

Райнебот лениво взглянул на свои часы.

– Даю вам всем минуту сроку. Кто скажет, где спрятан жиденок, получит награду.

Заключенные словно оцепенели. Пиппиг вслушивался в тишину. Неужели кто-нибудь заговорит? Он поискал глазами Розе. Тот стоял спиной к нему, но Пиппиг заметил, что у Розе дрожат руки.

После бесконечно долгих тридцати секунд Райнебот снова взглянул на часы. Внешне он казался беззаботным, но на самом деле напряженно думал. «Нагнать на болванов страху, – решил он, – и они размякнут».

– Еще тридцать секунд, – любезно сообщил он, – и мы заберем этих двух… к Мандрилу… –    Он сделал выразительную паузу и растянул губы в коварной усмешке. – Если с ними там что-нибудь случится, это будет на вашей совести.

Избегая смотреть на заключенных, он уставился на часы, словно спортивный судья на старте.

Взгляд Клуттига блуждал по лицам. Обе шеренги стояли неподвижно, будто отлитые из металла. Пиппига пробирала дрожь. Не взять ли все на себя? Выйти вперед и сказать: «Я спрятал ребенка, я один…»

Минута истекла. Райнебот опустил руку с часами. Пиппига словно толкнули в спину: «Ну выходи!» Но он не тронулся с места.

Райнебот носком сапога ткнул Кропинского в бок.

– Встать!

«Ну давай, выходи же!» – Пиппигу в самом деле показалось, что он двинулся вперед, невесомый, как во сне. Кропинский, шатаясь, поднялся и от пинка Райнебота отлетел к двери. Не страх и не трусость удерживали Пиппига. Остановившимися глазами смотрел он вслед Гефелю, когда тот пошел к двери…

Заключенные еще долго стояли, парализованные происшедшим, пока Розе, потрясая кулаками, не завопил истошным голосом:

– Я больше не могу!

Тогда наконец ряды ожили, и Пиппиг очнулся от оцепенения. Он протолкался к Розе, схватил его за куртку и пригрозил кулаком:

– Заткнись!

Цвайлинг выжидал, пока все окончится, и лишь тогда появился на складе. Он искоса поглядывал на заключенных. Одни сидели в канцелярии, ничего не делая, другие стояли у длинного стола. При появлении шарфюрера они зашевелились, делая вид, что работают.

Цвайлинг, стараясь не замечать угнетенного состояния заключенных, направился было в свой кабинет. У него вдруг появилось неприятное чувство. Неужели они догадались, что записку подбросил он? Цвайлинг нерешительно остановился и скривил лицо, изображая улыбку.

– Что это у вас такие глупые рожи? Где Гефель?

Стоявший у стола Пиппиг сосредоточенно развязывал мешок с одеждой.

– В карцере, – мрачно ответил он, не глядя на Цвайлинга.

– Он что-нибудь натворил? – Цвайлинг облизнул нижнюю губу.

Пиппиг не ответил, молчали и другие, и это отбило у Цвайлинга охоту продолжать расспросы. Не говоря ни слова, он ушел в кабинет, провожаемый подозрительными взглядами заключенных. Пиппиг сквозь зубы выругался ему вслед. Цвайлинг бросил на стул коричневое кожаное пальто и задумался. Неприятное чувство не исчезало. Все говорило о том, что заключенные его подозревают. Он угрюмо смотрел в одну точку. Лучше держать себя ровно, делать вид, будто ничего не знаешь.

Он позвал Пиппига.

– Расскажите-ка, что тут стряслось?

Пиппиг ответил не сразу.

В эту минуту, когда речь зашла о судьбе двух его любимых товарищей, у Пиппига возникло неодолимое желание дать волю своим самым глубоким чувствам; он питал обманчивую надежду, что ему удастся смягчить сердце того, кто сидит сейчас перед ним, прощупывая его взглядом. Что более высокое и благородное мог доверить Пиппиг эсэсовцу, чем свое вечно попираемое человеческое «я», заточенное в полосатую серо-синюю одежду, как в клетку? Стремление заговорить по-человечески было так сильно, что сердце уже готово было размягчиться, и на какой-то миг Пиппиг поверил, что это осуществимо. Мысли уже начали складываться в слова. Но вдруг, будто прозрев, он увидел всю подлость и коварство, написанные на лице Цвайлинга, и сдержал свой порыв.

Если его полосатая одежда была клеткой, в которой был заточен человек, то за серой формой эсэсовца, как за непробиваемой броней, притаился враг, хитрый, трусливый и опасный, как дикая кошка в джунглях.

Перед Пиппигом сидел доносчик, достаточно хладнокровный, чтобы использовать предложенное ему в минуту слабости человеческое доверие, а потом его растоптать, если это будет выгодно.

Пиппигу стало стыдно, что он чуть не поддался зову сердца.

– Ну рассказывайте же!.. – услышал он голос Цвайлинга.

Пиппиг был теперь холоден и спокоен.

– Что же могло стрястись? Гефеля и Кропинского из-за ребенка погнали в карцер.

Цвайлинг заморгал.

– Выходит, кто-то донес.

– Так точно, гауптшарфюрер, – быстро ответил Пиппиг, – кто-то донес.

– Значит, среди вас есть подлец? – помедлив, сказал Цвайлинг.

– Так точно, гауптшарфюрер, среди нас есть подлец!

С каким ударением произнес он это слово!

– И они, наверно… взяли… это самое с собой?

– Нет, гауптшарфюрер!

– Где же оно?

– Не знаю.

Цвайлинг явно был озадачен.

– Как же так? Вчера вечером оно еще было здесь.

– Не знаю.

Цвайлинг вскочил.

– Я сам его видел!

Теперь он себя выдал. То, что Пиппиг до сих пор только подозревал, превратилось в уверенность: доносчиком был Цвайлинг и никто иной!

Цвайлинг уставился в непроницаемое лицо Пиппига. И вдруг заорал:

– Пусть все построятся, вся команда! Мы найдем этого подлого пса! – Но в тот же миг передумал. Одним прыжком подскочив к Пиппигу, который уже взялся за ручку двери, он проговорил доверительно: – Нет, Пиппиг, так не годится! Не будем пока говорить об этом. За мое порядочное отношение к вам и меня могут потянуть к ответу. Не стоит трезвонить о наших делах! Постарайтесь выяснить, кто этот подлец, и дайте мне знать. Он у нас попляшет!

С нетерпением ожидая согласия Пиппига, Цвайлинг высунул кончик языка. Но Пиппиг молчал. Он, как положено, повернулся кругом и вышел из кабинета. Цвайлинг через перегородку посмотрел ему вслед. Рот эсэсовца остался разинутым.

Из окна Кремер видел, как через аппельплац прошли арестованные, а за ними Клуттиг с Райнеботом. Кропинский шатался, Гефель шел, опустив голову.

У окон канцелярии стояли заключенные и во все глаза следили за группой.

К Кремеру влетел Прёлль. Те четверо уже дошли до ворот. На таком расстоянии трудно было что-нибудь разглядеть. И все-таки Кремер и Прёлль заметили, что арестованных увели в правое крыло административного здания.

Карцер поглотил их.

– Вон, – выдавил из себя Кремер.

Прёлль, не в силах произнести хоть слово, испуганно смотрел на Кремера, и в его глазах застыл вопрос: «За что?»

Лицо Кремера было мрачно.

Весть о случившемся быстро облетела лагерь. Арест Гефеля был предупреждением об опасности. Что же произошло? Заключенные разносили волнующую новость по блокам. В барак оптиков ее принес рассыльный.

– Только что в карцер упрятали Гефеля и одного поляка. Их привели Клуттиг с Райнеботом. Скверная история…

Прибула и Кодичек озабоченно переглянулись: военный инструктор в карцере? Что бы это значило? Новость достигла и лазарета. Ван Дален, узнав о ней, ничего не сказал. Он мыл под краном грязные бинты. Его густые брови задумчиво сдвинулись. Дело принимало опасный оборот. Велико было искушение бросить все и бежать к Бохову. Однако, рассудив, он остался, ибо высший закон всех подпольщиков предписывал – никогда не привлекать внимания к себе. В случае прямой угрозы он своевременно получит указания.

На Шюппа, слонявшегося возле вещевого склада, налетели с расспросами заключенные, работавшие в бане. Они поделились новостью с Богорским, но тот, скрывая озабоченность, равнодушно заметил:

– Ну что могло случиться? Наверно, Гефель был неосторожен.

Бохов узнал об аресте от дневальных, принесших весть из кухни. Он был так встревожен, что не мог усидеть на месте. Воспользовавшись первым предлогом, он поспешил в канцелярию. Ему повезло – он застал Кремера одного. Тот втайне боялся встречи с Боховом. Староста слишком хорошо знал, почему он предоставил обремененному заботами Гефелю самому справляться с заданием Бохова. Неодолимое чувство сострадания усыпило его бдительность, и он, передав распоряжение, закрыл на дальнейшее глаза. Лишь бы этого больше не касаться! Ничего не видеть, ничего не знать!

Движимый тем же побуждением, Кремер горячо возражал Бохову, когда тот стал упрекать его в том, что он не проследил до конца за отправлением ребенка.

– Я свой долг выполнил! – защищался он.

Бохов молчал. Будучи человеком дисциплинированным, он привык воспринимать действительность такой, какая она есть, и понимал, что бессмысленно спорить о совершенной ошибке. Арест Гефеля создал опасное положение. Бохов догадывался, что между этим арестом и стараниями Клуттига и Райнебота нащупать подпольную организацию существовала связь. Эти двое, несомненно, подозревали в Гефеле подпольщика. Из-за одного только ребенка они не стали бы действовать так открыто. Ребенок был для них не значительнее кошки. Чтобы найти кошку на вещевом складе, было бы достаточно послать блокфюрера, но они пришли лично.

Поджав губы, Бохов мучительно искал выхода и не находил.

– Что же делать?

Кремер беспомощно пожал плечами.

– Из лагеря ребенка теперь не вывезти. Хорошо еще, что я вовремя распорядился убрать его со склада. Все подстроил Цвайлинг.

Бохов слушал его вполуха. Он размышлял. Только Кремер, лагерный староста, может разузнать, что происходит с Гефелем и Кропинским в карцере. Бохову, конечно, стоило сначала обсудить вопрос с товарищами из ИЛК, но действовать надо было срочно, а потому оставалось только посоветоваться с самим собой и решить, верен ли его план.

– Послушай, Вальтер! – сказал он наконец. – Ты должен помочь. Теперь нет необходимости скрывать что-либо от тебя. Ты все равно знаешь больше, чем я могу тебе сказать.

– Чего я не должен знать, я не знаю даже тогда, когда знаю, – возразил Кремер.

– Нас никто не подслушивает?

– Говори, – проворчал Кремер.

Бохов понизил голос:

– Тебе известно, что у нас есть оружие. Где мы его прячем – вопрос второстепенный. Гефель – военный инструктор групп Сопротивления. Один из самых нужных нам товарищей! Тебе понятно?

Кремер насупил брови и молча кивнул.

– Что с ним сейчас творят в карцере, никто не знает, – продолжал Бохов. – Несомненно одно, они постараются выжать из него все, что им нужно. Если Гефель не устоит, из-за него может погибнуть вся организация. Ему известно, где хранится оружие, он знает товарищей из групп Сопротивления, знает нас, подпольное руководство…

Бохов умолк. Молчал и Кремер. Он засунул руки в карманы и смотрел, не мигая, перед собой. От стойкости одного человека зависела жизнь многих, если не всего лагеря!

Кремер был потрясен. Он ясно сознавал чудовищность создавшегося положения.

– Надо было посоветоваться с тобой раньше, – продолжал после паузы Бохов. – Тогда бы ты успел забрать у Гефеля ребенка прежде, чем о нем пронюхал Цвайлинг…

Кремер молча кивнул.

– Послушай, Вальтер, ты должен выведать, держится ли Гефель. Мы не можем проникнуть в карцер. Как это устроить, тебе виднее, я тут не советчик. Может быть, используешь Шюппа?

Кремер уже и сам подумал об этом.

– Сразу же сообщай мне обо всем, что узнаешь. Тебе теперь ясно, в чем дело. И будь осторожнее, Вальтер! Тому, кого привлечешь, говори лишь самое необходимое… об остальном – молчок!

– Мог бы этого и не объяснять, – проворчал Кремер.

Бохов похлопал его по плечу:

– Знаю, знаю…

Не в характере Бохова было терять при опасности голову. Он был мужествен, но без лихости, он взвешивал, наблюдал, рассчитывал. Если что-либо признавал правильным, то осуществлял это не спеша, но настойчиво, нередко даже без ведома товарищей. Так, например, он действовал в августе 1944 года, когда, воспользовавшись паникой при налете американской авиации, удалось пронести в лагерь шесть карабинов. Бохову поручили тогда побыстрее спрятать драгоценное оружие в абсолютно безопасном месте, держать его в сохранности и под рукой. В ту же ночь Бохов нашел простейший способ решить сложную задачу. Кён ему при этом помогал.

На следующий же день он доложил ИЛКу, что задание выполнил. На вопрос, где спрятано оружие, он ответил: «В лазарете», но категорически отказался уточнить место: «Если бы я предложил вам это место, вы наверняка были бы против».

Товарищи испугались: вдруг что-нибудь не так? Но он отмолчался.

– Ищите, – говорил он, равнодушный ко всем упрекам и сомнениям. – Тому, кто найдет оружие, отдам свой хлебный паек за неделю.

Ван Дален, работавший в лазарете, облазил все закоулки. Кодичек и Прибула, когда им представлялся случай побывать в лазарете, обшаривали взглядом все места, которые, по их мнению, могли служить тайником. Эта игра в прятки вызывала у них досаду, а Бохова веселила. Только Богорский не принимал в ней участия.

– Уж если Герберт возьмется, то сделает, как надо!

Однажды в воскресный день в конце августа Бохов, Кодичек и Прибула направились в лазарет. К ним присоединился ван Дален. И вот все четверо сели на скамью напротив главного барака. Они пришли сюда, потому что Бохов согласился наконец показать им тайник.

– Ну же, ты говорить, где они, – торопил его Прибула. Он подразумевал карабины.

Бохов улыбнулся.

– Да ты сидишь перед ними!

Прибула и другие стали посматривать украдкой на стену барака. Бохов помог им, указав головой на зеленые цветочные ящики под окнами. В ящиках цвела красная герань.

Ван Дален смекнул первым.

– Там, внутри? – пораженный, прошептал он.

Бохов подтвердил взглядом. Все безмолвно уставились на цветочные ящики. Бохов дал товарищам вдоволь полюбоваться.

– Согласились бы вы со мной, – спросил он, – если бы я предложил вам это хранилище?

Никто не ответил, но все явно были недовольны.

– Это рискованно, – сказал наконец ван Дален.

– Зато надежно, – возразил Бохов. – Кто ищет спрятанное, роется в углах, но проходит мимо всего, что лежит у него под носом, а кроме того…

Бохов запнулся. С дороги к главному бараку направлялся эсэсовец. Он прошел мимо цветочных ящиков, не обращая на них внимания, но перед последним, ближайшим к двери, остановился. Что-то в этом ящике заинтересовало его. Прибула испуганно схватил Бохова за руку. Они увидели, как эсэсовец выпрямил цветок, свисавший из ящика, и вдавил его стебель в землю. С невероятным напряжением они следили за действиями эсэсовца. Бохов спокойно улыбался. И как только эсэсовец вошел в барак, он продолжил прерванную фразу:

– …а кроме того, сентиментальная бестия губит людей, но не цветы…

Все молчали. Эта сцена их убедила.

– Задание выполнено, – спокойно сказал Бохов. – Вещи спрятаны надежно, в любое время под рукой, и Кён тщательно завернул их в промасленные тряпки.

При расставании Бохов прищурил один глаз.

– Могу я оставить хлебный паек себе?

Ван Дален, качая головой, ушел в лазарет. Прибула в знак одобрения дал Бохову тумака.

Бохов рассмеялся.

Зима прошла. Герань давно завяла. А цветочные ящики по-прежнему стояли под окнами, не привлекая внимания. Земля в них была сухой и невзрачной…

Теперь уже Бохов не был так спокоен, как тогда. Он пошел к Богорскому. Дорог был каждый час, ибо каждый час можно было ждать беды. Боясь упустить время, Бохов решился нарушить заповедь осторожности. Может быть, удастся посоветоваться с Богорским без помех. На помощь пришел случай.

Шарфюрер бани торчал в своей комнате, душевая была пуста, а заключенные заняты тем, что перетаскивали в дезинфекционное отделение одежду прибывших с последним этапом. Богорский был там же. Недолго думая, Бохов схватил охапку тряпья и понес ее в дезинфекционную. Богорский, разгадав его маневр, незаметно пошел вслед за ним. Заключенных нечего было опасаться, а в дезинфекционной им никто не помешает. Они встали за грудой одежды; оттуда была видна дверь. Богорский уже знал об аресте.

– Если расколют Гефеля… если он не выдержит…

Они молча посмотрели друг на друга. Богорский развел руками. Он не знал, что сказать. Опасность была столь велика, что они едва решались о ней говорить. Темная и зловещая, она горой надвигалась на них. Они понимали свою беспомощность. Что могут они сделать, если Гефель назовет хоть одно имя?

Тогда цепь размотается! И потянет всех в пучину. Как хорошо ни была законспирирована их организация, она все же состояла из людей, правда, решительных, готовых встретить любую опасность, но тем не менее живых людей. А там, в строго изолированных камерах карцера, царили другие законы. Там человек был наедине с самим собой; а кто может сказать о себе, что, несмотря на телесные и душевные пытки, он останется твердым, как сталь, и не превратится в жалкую тварь, в истерзанный ком человеческой плоти, в котором перед лицом страшной боли и неизбежной мучительной смерти не возобладает животный страх и не окажется сильнее воли и мужества? Каждый из них дал клятву скорее умереть, чем совершить предательство. Но дать клятву – одно, а сдержать ее – другое, и тут все зависит от силы духа человека, которую не определишь заранее.

Быть может, уже в эту минуту Гефель лежит изувеченный, с трепетом думает о жене и детях и, слабея, называет одно-единственное имя, имя, которое он, возможно, считает не столь важным. И вот цепь начинает разматываться…

Кто из тысячи членов групп Сопротивления может с уверенностью сказать, что там, в карцере, у него окажется достаточно сил, чтобы выстоять до конца?

– Провал вполне возможен, – прошептал Бохов.

Богорский, задумчиво глядевший в одну точку, печально улыбнулся, как бы отметая путаницу неспокойных мыслей и преодолевая минутную слабость.

– Что будет, – тихо произнес он, – мы не знаем. Мы еще ничего не знаем.

Лицо Бохова помрачнело.

– Мы должны доверять Гефелю, – сказал Богорский.

– Доверять, доверять! – рассердился Бохов. – Ты так уверен, что он выдержит?

Богорский поднял брови.

– Разве ты можешь знать это обо мне? Или о себе? Или о других?

Бохов недовольно отмахнулся от жестоких вопросов.

– Конечно, никто этого о себе не знает. Вот потому-то Гефелю и не следовало впутываться в историю с ребенком. С самого начала. Ну а что вышло? Сперва он прячет ребенка у себя, потом грубо нарушает дисциплину, а теперь сидит в карцере и…

– Ты тоже допустил ошибку.

– Я?.. – вспыхнул Бохов. – При чем тут я?

– Ты говоришь, это не твое дело, это дело Гефеля.

– Ну и что? – возразил Бохов. – Разве я не приказал Гефелю убрать ребенка из лагеря?

– Кто это приказал? Твое сердце это приказало?

Бохов всплеснул руками.

– Ради бога, Леонид, к чему ты клонишь? Разве мало того, что Гефель, послушавшись голоса сердца, дал маху? А теперь ты требуешь, чтобы я…

– Нехорошо, очень нехорошо! – Богорский нахмурился. – Ты сделал ошибку от ума, а Гефель – от сердца. Голова Герберта и сердце Андре действовали врозь. И это нехорошо.

Бохов не возражал. Ему были чужды рассуждения, которыми руководит чувство. Он бросил в кучу принесенные им вещи и с угрюмым видом слушал упреки Богорского.

Он, Бохов, только приказывал и распоряжался, оставив Гефеля наедине с его душевной мукой. Вместо того чтобы ему помочь, Бохов просто отослал его. «Ты должен вернуть ребенка поляку, и баста!»

Бохов в ярости ударил кулаком по куче тряпья.

– А что я мог сделать?

Богорский пожал плечами.

– Не знаю… –    сказал он.

– То-то, – с торжеством ответил Бохов.

Богорский остался невозмутим. Он знал, что ошибки и правильные поступки неразлучны, как свет и тень. Бохов совершил ошибку, но он с таким же успехом мог поступить и правильно.

– Харашо, – сказал Богорский по-русски.

Убрать ребенка из лагеря! Это было необходимо, и он, Бохов, потребовал этого от Гефеля.

– Ладно, – согласился Богорский, – но почему же Гефель этого не сделал?

Бохов вскипел:

– Потому что он… – и вдруг замялся под взглядом Богорского.

Может он и правда чересчур жестоко отнесся к велению сердца Гефеля?

Голова сама по себе, сердце само по себе…

Наверно, ему следовало самому проследить за тем, чтобы ребенка действительно увезли из лагеря… Может, надо было до последней минуты контролировать Гефеля? Может, он лишь потому предоставил все Гефелю, что и сам, будучи рассудочным и хладнокровным, поддался тому же человеческому чувству, что и Кремер, который, добросовестно выполнив данное ему поручение, закрыл на дальнейшее глаза. Оставшись один, Гефель вынужден был взвалить всю тяжесть на себя. Кто виноват? Никто? Все? Кто сделал ошибку? Никто не сделал! Все сделали!.. Бохов смотрел в глаза другу…

Человеческие глаза! В их сиянии, как в бездонном море, скрывались тайны знания и незнания, все ошибки и заблуждения сердца, понимание и постижение, вся любовь. Бохов был глубоко взволнован. Он думал: «Ты человек, докажи это!..»

Думал он о себе? О Гефеле? Или это была мысль широкая, как мир, охватывавшая всех, кто зовется человеком?

Ты человек, докажи это!..

Бохов чувствовал, что за пределами рассудка лежала непостижимая бездна, где все слова и мысли не найдут отклика и откуда не дождешься ответа. Быть может, и Гефель, заглянув в эту бездну, поступил так, как само собой разумелось, без лишних сомнений.

Вина? Ошибка?

Человек, считающий себя достойным этого звания, обязан прежде всего исполнить свой высший долг.

В груди Бохова поднялась буря. Он боялся расчувствоваться.

– Так что же нам делать? – спросил он сухо, скрывая за этим тоном свою слабость.

Богорский опять пожал плечами. Что они могут сделать?.. Все занятия по военной подготовке немедленно прекратить. Оружие пусть лежит в тайниках, боевым группам не собираться. Разветвленной сети подполья затаиться. Вот все, что можно сделать. И ждать, терпеливо ждать.

Посадка в карцер состоялась без каких-либо издевательств над арестованными. Обычных жестокостей не было. Мандрак, шарфюрер карцера, только собрался завтракать – из его комнаты тянуло приятным запахом жареного картофеля. Жуя, он вышел в проход и по знаку Клуттига запер Гефеля с Кропинским в камеру. Второй кивок Клуттига означал, что Мандрака приглашают в кабинет Райнебота. Мандрак, не торопясь, пропустил обоих начальников вперед, зашел к себе, облачился в форменный китель и застегнулся на все пуговицы. Затем спокойно проследовал в комнату коменданта. Он остался стоять, хотя Клуттиг и Райнебот сели. Клуттиг нервно затягивался сигаретой. Райнебот, небрежно развалясь на стуле, сунул большой палец за борт кителя. Мандрак кончил жевать.

– Послушайте, коллега, – начал Клуттиг, – эти двое – особый случай, мы займемся ими вместе.

– Допрос – до признания, – вставил Райнебот и злобно ухмыльнулся.

Клуттиг заклинающе поднял руку.

– Ради бога, не угробьте их: они нам нужны.

Он изложил Мандраку суть дела, подчеркнув, что Гефель – ключ, который поможет раскрыть подпольную организацию. Мандрак слушал молча и только раз облизнул губы. На его мертвенно-землистом лице, изрытом множеством оспин, не отразилось ни малейшего интереса. Тупой взгляд его мрачных, тусклых глаз тоже ничего не выражал. В том, как он стоял перед начальством, чувствовалась угодливость.