Текст книги "Все, что мы помним"

Вот этим-то путем он и решает сейчас пойти. После того, как еще раз называет меня по имени.

– Роза… Вы же знаете, что слаженная команда нашего учреждения стремится к высочайшему уровню медицинского обслуживания, в основе которого лежит персонифицированный подход и самые передовые и хорошо апробированные методы. Все, что мы делаем, осуществляется в полном соответствии с нашей личностно-ориентированной моделью – целостной, всесторонней, комплексной. Мы очень ценим обратную связь с вашей стороны. Если есть что-то, что мы можем сделать, чтобы еще лучше удовлетворять ваши индивидуальные потребности – все что угодно… Такова наша миссия.

И улыбается так, словно я – самое прекрасное создание, которое он когда-либо встречал.

Но я-то знаю, что это не так.

Он очень хорош в своем деле. В чем бы оно ни заключалось.

Когда приходит мой сын, я делаю вид, будто читаю большой ежедневник. Это его радует.

– Здесь говорится, что ты сегодня придешь, – говорю я ему.

Это заставляет его обвести взглядом комнату, как он это обычно делает. Затем подходит к фотографиям и переставляет ту, что с дядечкой постарше, на передний план. Возится с этой штуковиной сзади – подставкой, чтобы рамка лежала так, как ему нравится. То есть стояла. Рамка довольно симпатичная. Он про это фото ничего не говорит – просто вертит его в руках и спрашивает меня про лекарства и нормально ли я питаюсь. Даю ему все обычные ответы.

Дядечка постарше на фотографии смотрит прямо на меня. А я смотрю на него. Он – это просто голова и плечи, и видно, что он без галстука. И он не улыбается, так что это не одно из тех фото, которые делают на смартфоны. Как Фелисити и Чарити, когда они выставляют перед собой свои смартфоны на расстояние вытянутой руки и ухмыляются им, а затем показывают тебе экран с фотографией, на которой они с ухмылкой на лице.

За спиной у этого дядечки постарше на фото ничего нет, в отличие от Фелисити и Чарити. У них там всегда либо гора, либо океан, либо толпа их друзей. А если не за спиной, так прямо перед ними – например, котенок или их ужин. Вокруг него что-то зеленое, вроде как листья, как будто он стоит где-то возле окна. Дядечка постарше не ухмыляется во всю ширь, даже не улыбается. Он просто смотрит на тебя. И кажется, что вот-вот рассмеется. Как будто только что выдал какую-нибудь шуточку и ждет, когда ты ее поймешь – а когда ты поймешь, он и рассмеется. Может, ты тоже рассмеешься, или же шуточка окажется не такой уж и смешной. Трудно сказать.

И у него что-то такое с шеей.

Мой сын явно хочет, чтобы я что-нибудь сказала про этого дядечку постарше. Я ничего не говорю. Мой сын старается проявлять терпение. Он хороший сын. Но ничего не может с собой поделать.

– О чем задумалась, мам? – спрашивает он у меня.

Задумываюсь о смехотворности этого вопроса. Просто нет слов, до чего он смехотворен. Он что, серьезно? Как будто я ему сказала бы – даже если б и знала, о чем задумалась…

– Да вот думаю, не сыграть ли мне в скрэббл со своей приятельницей, – говорю я ему. И наблюдаю за его реакцией. Жду какого-то знака. Подсказки.

– Твоей приятельницей… – повторяет он. А затем обводит взглядом комнату.

Я продолжаю наблюдать за ним.

И опять он ничего не может с собой поделать.

– Мам, я тут пообщался со старшим менеджером по уходу… Он беспокоится за тебя.

– Страшным Менеджером по Исходу?

– Нет, мам.

– Ну что ж, тогда всё в порядке.

– Нет, всё далеко не… Ладно, забудь, мам.

И я сразу же забываю. Это у меня запросто.

Славный парнишка, который моет полы, моет пол. Я нахожу его на следующем этаже, в конце коридора, в углу, возле большой двустворчатой двери, на которой написано «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ». Хотя не похоже, чтобы этот славный парнишка когда-нибудь стал загораживать кому-то проход.

Он всегда стоит в углу, или в сторонке, или на самом краю, и как-то ухитряется находиться где-то, как будто его там нет. Это одна из его самых приятных черт. Когда он перемещается со своей шваброй из стороны в сторону, то всегда при этом и удаляется куда-то вдаль. И даже если движется вам навстречу, чего никогда не делает, то всегда при этом или уклоняется в сторону, или удаляется, а то и уклоняется, и удаляется одновременно.

Волосы у него короткие, но длинная светлая челка свисает ему на лицо, словно занавеска или швабра. Вообще-то они у него серовато-русые или пепельно-русые, но все равно светлые, ближе по цвету к его швабре, чем к фрикаделькам. Что странно, поскольку славный парнишка, который моет полы, – темнокожий. Фелисити и Чарити твердят мне, что нельзя так говорить. Это… неподобающе.

– Бабуля, больше нет темнокожих, – говорит мне Фелисити. – Они черные. Нельзя говорить «темнокожий».

– Или смуглые – смуглыми называть можно, – сообщает мне Чарити.

– Только если ты сама смуглая, – поправляет ее Фелисити. – Иначе это расизм.

Фелисити и Чарити так много всего знают… И иногда объясняют все это мне, когда приходят меня навестить, – стоя спиной к окну и тыча большими пальцами в свои смартфоны, пока их мама поливает мои комнатные растения в ванне. Про этого славного парнишку они знают все. Судя по всему, он ходил в ту же школу, что и они, но там возникли какие-то проблемы, поэтому сейчас он на какой-то специальной программе.

– Трудоустройство с испытательным сроком, – объясняет Фелисити.

– Социальная интеграция через общественно полезный труд, – говорит Чарити.

– В любом случае, он черный, – соглашаются обе. Но, произнося эти слова, рисуют в воздухе пальцами кавычки. Не вокруг слова «черный». А вокруг слова «он».

У славного парнишки, который моет полы, приятный голос. И низкий, и мягкий одновременно, как будто он бормочет тебе на ухо какой-то секрет, хотя и невозможно разобрать ни слова из того, что он говорит. У него серьги в ушах, в носу и в губах. Иногда мне кажется, что еще одна у него прямо во рту – торчит в языке. Но такого просто не может быть, а мне никогда не удается подойти достаточно близко, чтобы понять наверняка. Он тихий, загадочный и вроде как напрочь упрятанный в самого себя, словно человек на скомканной в кулаке фотографии.

– Он транс, – говорит мне Фелисити. – Или интер.

– А еще у него расстройство, – добавляет Чарити. – Аутистического спектра. Или синдром Аспергера. Во всяком случае, что-то в этом роде. Хотя «расстройство» тоже нельзя говорить. Нужно говорить «особые потребности».

Они так много всего знают… А я так мало из всего этого понимаю.

Славный парнишка, который моет полы, никогда не улыбается. Никогда не видела его веселым. Он никогда не спрашивает, как у тебя дела, или чем он может тебе помочь, и никогда не называет тебя лапочкой.

– С моей приятельницей что-то случилось, – говорю я ему.

Он ничего не отвечает, просто трет шваброй пол. И вроде как дрожит, словно вода или листья.

Тут я понимаю, что не задала ему ни одного вопроса, так что пробую еще раз:

– Ты знаешь мою приятельницу?

Славный парнишка, который моет полы, что-то произносит в ответ. Его голос явно не предназначен для того, чтобы его слышали. Голос этот исходит откуда-то из самой глубины его существа и в основном остается там. Он вежлив, поэтому всегда что-нибудь отвечает. Но его голос – это своего рода тишина. Произнося какие-то слова, он тут же проглатывает их, так что они выходят какими-то косыми, изломанными и искаженными, словно маленькие взрывы, которые могут быть даже ругательствами. Я не принимаю их на личный счет. Иногда мне кажется, что он говорит что-то приятное – например, какая на мне красивая блузка. Или что ему нравятся деревья в моем окне. В других случаях мне кажется, что это может быть что-то вроде «сука» или «манда». Мне плевать. Все, что он говорит, звучит мягко и загадочно. По-моему, он что-то знает.

– Ты знаешь, что с ней случилось? – спрашиваю я у него.

Он подается ко мне и в то же время забивается в угол.

– Будьте осторожны, – вот то, что я вроде как слышу.

Или это может быть «блин, ну и рожа».

Славному парнишке всегда удается меня приободрить.

Моя дочь расставляет горшки с цветами у меня в ванне. А потом моет унитаз, а я наблюдаю за этим, сидя на стуле возле кровати. Я говорю ей, что это сделает девушка из Норвегии, но она пропускает мои слова мимо ушей. Поэтому я тоже пропускаю ее слова мимо ушей, когда она спрашивает, как там у меня с кишечником.

Помимо моего кишечника, мою дочь сегодня больше всего заботит Фелисити. Или Чарити. Фелисити потеряла свой смартфон. Или Чарити. Хотя на самом деле не потеряла. Отделилась от него. Он здесь, у моей дочери. Фелисити, или Чарити, оставила его в машине своей матери по дороге в школу, а потом ее мать пришла сюда, чтобы вымыть мой унитаз.

– Она будет просто в отчаянии, – говорит моя дочь.

– Бедная Чарити… То есть Фелисити.

Это еще один тяжкий крест в жизни моей дочери. Который отвлекает ее от мыслей о моем кишечнике. Закончив наводить блеск на мой унитаз, она описывает мне проблему во всей ее… грандиозности. Интересно, есть ли такое слово? Она могла бы позвонить кому-нибудь из школьных подруг Фелисити и попросить ее передать Фелисити, что смартфон у нее и что она отдаст его ей в течение часа. Похоже, что все друзья и подруги Фелисити сидят внутри этого смартфона. Моя дочь машет им у меня перед носом, чтобы я могла в этом убедиться. Это было бы проще простого, хотя в жизни все далеко не так просто.

– Но он ведь заблокирован? – спрашивает она у меня. Не помню, как называются такого рода вопросы.

– Заблокирован? – переспрашиваю я в ответ.

Ах да, точно: риторические.

– Да, мама, заблокирован.

По ее голосу я понимаю, что ей хотелось бы сказать: «ДА, МАМА, ЗАБЛОКИРОВАН НА ХРЕН!» Но она хорошая дочь.

Я стараюсь помочь.

– И как же отблокировать его обратно… то есть разблокировать?

– При помощи пароля, мам.

– Пароля?

– Да, мам, пароля.

«И КАК, ПО-ТВОЕМУ, РАЗБЛОКИРОВАТЬ ЭТОТ СРАНЫЙ СМАРТФОН, МАМ? ТОЛЬКО, МЛЯ, ПРИ ПОМОЩИ ПАРОЛЯ!»

– И какого пароля?

На миг мне кажется, что она сейчас рассмеется. Или разрыдается.

– Мама… Я. Не знаю. Какой. Тут. Пароль.

– Почему бы тебе не позвонить ей и не узнать?

Просто смешно…

Да, у моей дочери есть собственный смартфон, и она могла бы позвонить Частити, чтобы узнать пароль ее сестры. Только вот у Частити сейчас какой-то экзамен. И в любом случае Частити вряд ли знает пароль Фелисити.

– Девочек приучили никогда никому не сообщать свои пароли.

– Правда?

– Их так воспитали.

– В самом деле?

– Ты ведь тоже никому не сообщаешь свой пароль – правда, мам?

Это маленькая месть моей дочери.

– Даже не думала. Само собой.

Вернув все горшки с цветами из ванны на их места под окном, моя дочь отправляется, как она это всегда подает, «сражаться с пробками», чтобы прийти на помощь несчастной Фелисити. Или Частити. Пробка от ванны, иначе именуемая «затычка», при этом всякий раз дрожит от страха, по-моему. Или облегченно вздыхает.

Уходя, моя дочь спрашивает, есть ли у меня какие-нибудь планы на вторую половину дня. Может, это шутка, хотя все-таки вряд ли. Отвечаю ей, что, пожалуй, схожу к своей приятельнице сыграть в скрэббл.

В окне у меня деревья, а на этом, как его, – фотографии. Когда я не заблуждаюсь в этом месте со своим ходунком, то всегда рассматриваю эти фотографии или смотрю в окно.

Фотографии… Окно… Эти вещи явно взаимосвязаны. Я это вижу. Так что абсолютно все взаимосвязано. Но толку-то от этого… С чем связано? Со всем остальным? С самим собой? Со своей связью? Или это я все это связываю?

Да пофиг, как любят говорить Фелисити и Частити. Без разницы.

Эти фотографии принесли мне мой сын и моя дочь. И я понимаю почему. Они такие хорошие дети! Им нравится, чтобы все было так, как и должно быть. Красивые фотографии в красивых рамках. На некоторых из них – Фелисити и Частити. Моя дочь приносит их и меняет на другие, зачастую так, что я ее за этим не застаю. Взять, к примеру, вот эту, где Фелисити и Частити – мои внучки. Малышки, сидящие бок о бок в этой, как ее… коляске. В колыбельке. Колыбелька… Слово, которое нынче нечасто услышишь. Крохотные розовые пальчики… И я могу отличить их друг от друга. Нет, не пальчики. Частити и Фелисити. Да вообще-то и пальчики тоже. Эти вот Фелисити, а эти – Частити.

На другой фотографии они одеты как на бал или что-то в этом роде – в такого рода платья, какие я иногда вижу в телевизоре. Все такие пышные и блестящие… Пышные во всех смыслах этого слова – младенчество уже давно позади. Склоняюсь к мысли, что вот эта – Фелисити, а эта – Частити.

Есть там также фото моего сына, моей дочери и много других фотографий. И, конечно же, я знаю, кто там на них. Мои сын и дочь часто мне так говорят.

– Ну конечно же, ты знаешь, кто это, – говорят они мне.

Но они никогда не говорят такого про фотографию с тем дядечкой постарше, засунутую в самую глубину, к стенке. Просто переставляют ее вперед, когда думают, что я этого не вижу. По крайней мере, мой сын. Моя дочь всегда слишком занята, в ее жизни слишком уж много всего происходит. Слишком много тяжких крестов – крестей? – которые ей приходится нести. Я знаю, что они оба ждут, когда же я наконец скажу что-нибудь про этого дядечку постарше. В такие моменты я всегда поворачиваюсь к окну. К деревьям за ним и растениям в горшках на полу под ним. И иногда прошу свою дочь или сына напомнить мне, как называется то или иное дерево за окном или растение в горшке. Но они не слишком-то хорошо разбираются в деревьях или комнатных растениях.

– Ну конечно же, вы знаете, как оно называется, – иногда говорю я им, указывая на какое-нибудь из них. Не думаю, что они понимают суть этой шутки.

На кровати моей приятельницы – опять какой-то мужчина. Опять на кровати моей приятельницы лежит какой-то мужчина. Глаза у него открыты. Рот тоже открыт. И то, и другое нацелено в телевизор. Там, в телевизоре, рядком сидят трое улыбающихся людей – эксперты в какой-то там области, на столе перед ними – кофейные кружки.

Я придвигаю свой ходунок поближе. Слышу, как он дышит. В смысле тот субъект на кровати моей приятельницы. Рядом с кроватью нет доски для игры в скрэббл, а возле окна – инвалидного кресла.

Входит девушка из Нигерии. Она называет меня Розой и желает мне доброго утра, поэтому я разворачиваю ходунок к двери. Она поправляет этому субъекту подушки, щупает пульс. Рот у него по-прежнему открыт.

– Он не играет в скрэббл, – говорю я ей.

Она улыбается мне, и я возвращаюсь в коридор, где славный парнишка, который моет полы, трет шваброй пол возле надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ». Он замечает меня и отодвигается в угол – его швабра, по-прежнему мотаясь вправо-влево, скользит по полу вслед за ним. Я наблюдаю за шваброй и за тем, как красиво этот славный парнишка заставляет ее двигаться. Движется та словно змея, как бесконечная восьмерка, как какой-то другой симптом… то есть символ, которого я не знаю. Задаюсь вопросом, что же это может быть, а еще задаюсь вопросом, задавалась ли я этим вопросом раньше. Интересно, не является ли то, как славный парнишка двигает шваброй, неким посланием, которое он хочет до меня донести?

– Я не понимаю, что ты хочешь до меня донести, – говорю я ему. – Ты не видел мою приятельницу?

Вид у него испуганный. Бедный мальчик… Пытаюсь успокоить его.

– Она выпала из окна, – говорю я.

Еще дальше в угол он уже отойти не может, поэтому отвечает. Или, по крайней мере, издает какие-то звуки своим прекрасным голосом, который как выходит наружу, так и остается где-то глубоко внутри него. Возможно, он говорит: «Любовь навек». А может, и «Иди ты нафиг».

Чуть дальше по коридору раздвигается раздвижная дверь, и в нее входит Сердитая Медсестра, а за ней Доктор, или как он там правильно называется. Ну да, Менеджер по Исходу. Они заходят в комнату моей приятельницы. Разворачиваю ходунок, чтобы двинуться за ними, но как раз в этот момент мимо проходит девушка из Украины и спрашивает, не ищу ли я, где играют в бинго. К тому времени, как я от нее избавляюсь, дверь в комнату моей приятельницы уже закрыта. Стучу, но ничего не происходит. Так что опять стучу. И опять ничего не происходит. Я прислушиваюсь. Дверь толстая. Славный парнишка, который моет полы, выходит из своего угла и подходит ближе. У меня такое чувство, что он тоже слушает.

– Это толстая дверь, – говорю я.

– Любовь побеждает все, – говорит он. – Коза драная.

Тут дверь открывается, и мы оба слишком близко.

– Роза! – восклицает Менеджер по Исходу, или кто он там такой на самом деле, и улыбается мне так, словно я его возлюбленная или кинозвезда.

Сердитая Медсестра проскальзывает мимо него и направляется прямо ко мне, угрожающе улыбаясь.

– Чем конкретно мы можем вам помочь, лапочка?

Никто из них не обращает внимания на славного парнишку, который моет полы, забившегося в свой угол.

Надо что-то ответить.

– Инвалидное кресло моей приятельницы…

Они улыбаются мне, словно я котенок, которого нужно посадить в коробку.

– Его нет возле окна.

Или в мешок.

– А было возле окна.

И засунуть в этот мешок кирпич.

Пора уходить. Говорю им, что опаздываю на бинго, но стараюсь идти достаточно медленно, чтобы расслышать, что говорит Менеджер по Исходу славному парнишке, нависнув над ним, когда тот прижимается к своей швабре под надписью «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ». Менеджер по Исходу не утруждает себя этим, как его… этикетом. Во всяком случае, шутками и улыбками. Хотя слова его по-прежнему звучат так, будто они взяты из какой-то книги, которую только он и читал.

– Испытательный срок, – слышу я. – При условии лишь. Соблюдение, неукоснительное. Результативность, высокая. Аттестация, регулярная. Мониторинг, постоянный. Контакты, дозволенные. Критерии, профессиональные. Обратная связь, конструктивная. Часть команды, неотъемлемая.

Славный парнишка не подает виду, что понимает эти слова не больше меня. Не издает ни звука. Челка цвета швабры занавеской свисает ему на лицо, а швабра слегка подергивается на полу, как будто она живая и страдает. Или как будто пытается передать мне некое послание, которое я не совсем улавливаю.

Мой сын – хороший сын. Мой сын понимает ценность вещей. Он знает, сколько стоит это место. Он очень хорошо разбирается в цифрах. И иногда говорит со мной про мой банковский счет. Который именует аккаунтом. Так что таковой у меня явно имеется. Он говорит, что я могу проверить его в любой момент, когда только захочу. Но для этого мне нужно зайти в свой личный кабинет.

– Кабинет? Как у Сердитой Медсестры?

– Это просто так называется. Это как вход в банк, только виртуальный. Чтобы туда зайти, нужно ввести пин-код.

– Код? Это как на этих раздвижных дверях?

– Почти. Код – это пароль.

– Понятно. Как у Фелисити. Как у Чарити.

– Наверное, можно сказать и так.

Мой сын обводит взглядом комнату, как обычно делает в таких случаях. Фотографию дядечки постарше он уже переставил от стенки на самый передний край этого, как его.

– Я могла бы использовать пароль Фелисити. Или Чарити. И тогда смогла бы проверить свой аккаунт.

– Нет, мам. Нужен твой собственный пароль. Больше ничей.

– Больше ничей?

– Вот именно.

– Но ты-то его знаешь?

– Да, конечно. Знаю.

– Ты мог бы записать его здесь, в большом ежедневнике. Тогда я смогла бы проверять свой аккаунт. И смогла бы сама проходить через раздвижные двери.

– Через… что? Нет, послушай, мам, это очень секретная вещь. Больше никто не должен его знать.

– Никто?

– Вот именно.

Я смотрю на свое окно. На деревья за ним. Он хороший сын. Он покупает мне всякие вещи. Он купил мне скрэббл. И сейчас ставит коробку с ним на тумбочку возле кровати. Достает ее из пластикового пакета, чтобы показать мне. Коробка не… как там это называется? Не в подарочной упаковке. В этом нет необходимости. Мой сын очень практичный.

– Что это? – спрашиваю я у него.

– Это скрэббл, мама.

– Скрэббл?

– Да. Ты раньше играла в него со своей приятельницей.

– Приятельницей?

– Да, мам.

– Раньше?

Он обводит взглядом комнату.

Во время ужина в столовой всё как обычно. Со стены улыбаются акулы. Вдоль нее под акулами выстроились в ряд инвалидные кресла и ходунки. Все сидят на своих местах за столом, уставившись на свои фрикадельки. Я присоединяюсь к остальным, усаживаюсь на стул и позволяю девушке из Шри-Ланки забрать у меня ходунок и поставить его к стенке рядом с остальными, под акулами.

Малый, который здесь не живет, занимает свое место рядом со мной.

– Вы с какого этажа? – спрашиваю я у него, поскольку знаю, что ему это нравится.

– О, я здесь не живу! – отвечает он мне.

Он говорит об этом некоторое время, потом останавливается. Похоже, ему хочется поговорить о чем-то другом.

– У меня есть пароль, – сообщаю я ему. – А у вас есть пароль?

Но это явно не то, о чем он хочет поговорить. Он хочет поговорить про Менеджера по Исходу, или кто он там такой на самом деле.

– Менеджера по Исходу?

– Менеджера по уходу.

– Вот и я про него.

Как бы там ни было, он хочет поговорить о нем. О том, что у того новая машина. Похоже, он думает, что это важно. Дорогая новая машина. Малый, который здесь не живет, рассказывает о том, какого она типа. Названия, цифры и все такое. Я спрашиваю у него, не такая ли это машина, на которых люди очень быстро переезжают через реки, поднимая тучи брызг, или мчатся по пляжу, или по самому краю пропасти, чтобы потом устроить пикник, как я это вижу по телевизору. Но он уже говорит о часах. Наручных часах. Говорит, что это очень дорогие часы.

– Это «Ролекс», – произносит он так, как будто это какое-то секретное и особенное слово, вроде пароля.

По-моему, ему трудно придерживаться какой-то одной темы.

Интересно, где тот славный парнишка, который моет полы, может сейчас быть? Где сейчас может быть тот славный парнишка, который моет полы? Вспоминаю, как Менеджер по Исходу, или кто он там такой на самом деле, говорил славному парнишке, который моет полы, о том, что тот должен быть частью команды, и как швабра этого славного парнишки извивалась на полу у его ног, словно испуганный зверек. Опять вижу, как Менеджер по Исходу тычет пальцем в лицо славного парнишки и говорит: «Испытательный срок». И вижу большие блестящие золотые часы у него на запястье, когда он произносит эти слова.

– Как он может позволить себе такие часы? – вопрошает малый, который здесь не живет.

– Кто? Славный парнишка, который моет полы?

Он отмахивается от меня и ковыряет свои фрикадельки.

Я захожу в комнату своей приятельницы. Пожалуй, было бы неплохо сыграть в скрэббл.

Моей приятельницы там нет. На ее кровати – какой-то мужчина.

А кто же еще там может быть?

Я придвигаю ходунок поближе к кровати и заглядываю этому мужчине в лицо.

Он ничего не делает, просто дышит и смотрит в телевизор.

Я внимательно изучаю его.

Он мне не нравится. У него седые волосы, как у того дядечки постарше на фотографии на этом моем, как его там. Но этот субъект совсем не похож на того дядечку постарше. Рот у него открыт, как будто его случайно забыли закрыть. Словно расстегнутая… как там эта называется, которая на штанах? Ширинка. Хотя не похоже, что он собирается что-то сказать. Тот дядечка постарше на фотографии всегда смотрит на меня так, словно собирается что-то сказать. Или уже что-то сказал и ждет, когда я рассмеюсь. Этот же не смотрит на меня и не собирается ничего говорить, и явно никогда никого не рассмешит. И у него что-то такое с шеей.

– Какой у вас пароль? – спрашиваю я у него.

Он ничего не говорит.

Звук в телевизоре выключен, как и у меня. Молодая женщина на экране зачитывает новости. Или что-то продает. Или рассказывает анекдоты. Мужчина на кровати моей приятельницы смотрит на эту молодую женщину с открытым ртом. А может, и не на нее. Может, он смотрит в окно. За окном – парковка для автомобилей. Но рядом с окном нет инвалидного кресла. Никуда он отсюда не денется.

– Мое окно лучше вашего, – говорю я ему. С какой это стати мне быть с ним любезной? – Все, что у вас есть в окне, – это парковка.

Он дышит. Он смотрит в телевизор, раскрыв рот. По-моему, он меня понимает.

– На этой парковке была моя приятельница. Лежала на спине и смотрела в небо. Ее инвалидное кресло стояло возле окна.

Входит девушка из Бразилии.

– Роза, – говорит она. – Гляжу, у вас новый кавалер.

«Угу, точняк», – чуть не отвечаю я. Именно так ответили бы ей Фелисити и Чарити. Или: «Ну вот еще». Или: «Без разницы». Или просто: «Нет уж».

Я еще раз смотрю на него, прежде чем выйти из комнаты. Он дышит и смотрит с открытым ртом в телевизор, или в окно, или на парковку. И что-то мне не нравится в его шее.

Хотя, по-моему, он меня понимает.