Текст книги "Все, что мы помним"

С малым, который здесь не живет, что-то не так. За фрикадельками спрашиваю у него, на каком этаже его комната, и он отвечает мне.

– На этом, – отвечает он. – Я живу на этом.

– Очень вам сочувствую, – говорю я ему. Это, пожалуй, самая печальная вещь, которую я когда-либо слышала, хотя и не могу быть в этом окончательно уверена.

Он обводит взглядом столовую. Акулы все так же улыбаются и балансируют своими пляжными мячами, инвалидные кресла все так же выстроились в ряд у стены. Сердитая Медсестра кричит на девушку-эскимоску на кухне. Всё как всегда.

– Все меняется, – говорит он.

– А как же ваш гараж на две машины? И красивый белый забор?

– Они поменяли мне комнату.

– Поменяли?

– Это не моя комната.

Вот это уже другое дело. Это больше похоже на малого, который здесь не живет.

– Я любил свою комнату, – говорит он. – Я скучаю по ней.

Это уже слишком. Пытаюсь немного встряхнуть его.

– Но вы ведь здесь не живете, насколько я понимаю?

– Теперь уже нет. Только не без моей комнаты.

– Ешьте фрикадельки, – предлагаю я. – Они покажутся вам довольно необычными, раз уж вы здесь не живете.

– Мне поменяли лекарства, – говорит он мне.

– О боже… Это уж точно не к добру.

– У меня другой телевизор. И кровать другая. И окно другое.

– Окно? У меня есть окно. Можете воспользоваться моим.

Он смотрит на меня.

– Все теперь другое. Моя комната. Мой аккаунт. Мой пароль. Я ничего из этого не узнаю́.

– У меня есть аккаунт, – говорю я. – И пароль. Вы можете использовать мой.

Но я вижу, что он мне не верит.

– Я люблю… – начинает он, но тут же смолкает. Мне так и не удается узнать, что он любит. Хотя вообще-то не знаю, и что я сама-то люблю, раз уж на то пошло. Может, мне надо сейчас обнять его, прижать к себе. Может, мне надо поцеловать его.

Он смотрит в свою тарелку.

– Это не мои фрикадельки, – говорит он.

По крайней мере, хоть что-то.

Я иду в комнату своей приятельницы, прихватив с собой скрэббл. На кровати моей приятельницы лежит какой-то мужчина. Он мне не нравится. Но мне нужно поговорить с ним.

Глаза у него раскрыты; рот тоже раскрыт. А кроме того, раскрыты пижамные штаны, что не очень-то приятно.

Сажусь рядом с ним и кладу доску для игры в скрэббл на кровать между нами.

– Какими желаете играть – черными или белыми? – спрашиваю я, но он не понимает шутки. Наверное, смотрит в телевизор, висящий высоко на стене. Там нет ничего, кроме случившейся где-то катастрофы. А может, он смотрит на свое окно. Где нет ничего, кроме автомобильной парковки.

Моя приятельница всегда жульничает в скрэббл. Я скучаю по тому, как она швыряет эти маленькие штучки с буквами на пол, когда проигрывает. Скучаю по ее восхвалениям моих усилий и по тому, с каким, как это там называется… покровительственным видом она объявляет о своей победе – победе при помощи слова, которого не существует.

Слова, которые существуют, слова, которых не существует… Есть слова, которых не существует, но они есть. Есть слова, которые существуют, но их нет.

– Можете играть белыми, – говорю я мужчине, который лежит на кровати моей приятельницы. – А я буду черными. И белыми.

Катастрофу в телевизоре сменяет какой-то субъект, выходящий из здания в окружении толпы с камерами и микроскопами… микрофонами. Микрофоны приделаны к длинным шестам и покрыты мехом, словно маленькие несчастные зверьки, которыми тычут в лицо субъекту, выходящему из здания. Может, этот субъект – преступник или политик, а может, и ни в чем не повинный человек, который просто пытается выйти из здания. Мужчина, лежащий на кровати моей приятельницы, смотрит на субъекта, выходящего из здания – или, может, на окно, – разинув рот. И свою пижаму.

Я составляю для него слово на доске и показываю ему.

– «Свин», – говорю я ему. – Отличный ход.

А затем составляю слово на своей стороне доски и зачитываю его.

– «Кзпвокслафель», – говорю я. – Это двести сорок семь очков.

Придумываю для него еще одно слово поверх его первого. Одариваю его самой своей покровительственной улыбкой и даже похлопываю по руке.

– «Пёс». Вы такой молодец! Пожалуй, мне не стоит так уж кичиться этой своей, как ее… эрудицией.

Какое-то время мы продолжаем в том же духе. Я жульничаю, веду себя покровительственно, рассказываю о своей приятельнице. Время от времени швыряю эти штучки с буквами на пол, для большей реалистичности. Он просто лежит, но я почти уверена, что он раздражен. Может, даже в ярости. Я еще раз похлопываю его по руке. На шее у него складки, и мне не нравится, как они выглядят.

– Готова поспорить, у вас есть деньги, – говорю я. – Готова поспорить, вы можете позволить себе заплатить. Готова поспорить, что у вас есть аккаунт на котором целая куча денег. У меня вот тоже есть аккаунт, с баснословной суммой денег на нем. Хотя, наверное, не настолько баснословной, как у вас. Верно говорю? Готова поспорить, что вы можете позволить себе платить больше всех прочих, так ведь? Но у меня есть пароль. А у вас есть пароль? Ну конечно же, есть… Готова поспорить, что никто, кроме вас, не знает вашего пароля, так ведь?

Он просто смотрит в телевизор, раскрыв рот. Теперь там идет какое-то комедийное шоу. Это понятно по тому, что все по очереди хохочут друг над другом. Сама не пойму, откуда я знаю, что он плохой человек, но я знаю. Не только потому, что этот субъект лежит на кровати моей приятельницы. Не только потому, что у него разинуты рот и пижама, или из-за этих мерзких складок у него на шее.

– Ну конечно же, никто не знает ваш пароль… Откуда? Если только… А вдруг кто-то все-таки знает? Вдруг все-таки где-то есть кто-то, кто по какой-то причине и вправду знает ваш пароль? Как думаете – такое возможно? Как думаете – может, прямо сейчас кто-то использует ваш пароль? Набирает его на таких маленьких, как их там… Вроде как у пианино… Клавишах? Чтобы войти в ваш аккаунт? Ваш сугубо личный кабинет, как говорит мой сын? При помощи вашего сугубо личного пароля? Только представьте себе… Господи, до чего же мерзкие складки у вас на шее, согласны?

Эти складки и вправду мерзкие. Мерзкие, красные и воспаленные, как будто ему перерезали горло.

Дверной проем заполняет какая-то тень. Это Сердитая Медсестра со своей планшеткой. Я улыбаюсь ей, прежде чем она успевает проделать это со мной.

– Мы тут чудесно поиграли в скрэббл, – говорю я ей. – Но мне пора идти. Не то опоздаю на бинго.

Здесь Чарити и Фелисити со своими смартфонами. Моя дочь хочет знать, как там мой мочевой пузырь. Она беспокоится, нет ли у меня воспаления мочевого пузыря. Проблемы с мочевым пузырем могут вызвать другие проблемы, говорит она мне. Когнитивный Диссонанс, говорит она. Интересно, откуда моя дочь всего этого набралась. От Сердитой Медсестры? От Менеджера по Исходу?

– А как твой мочевой пузырь? – спрашиваю я у нее.

– Мама… – отвечает она.

– И как твой мочевой пузырь, Фелисити?

Фелисити впервые отрывает взгляд от своего смартфона.

– О-о-о, – говорит она. – Фу, бабуля!

– И как насчет твоего мочевого пузыря, Частити?

– Чарити, – поправляет моя дочь.

– Да пофиг, – отвечает Частити.

С мочевым пузырем у меня всё в порядке. А вот насчет своей Когнитивной Дискотеки не знаю.

– Я помню, как купала вас, – говорю я. – Вам нравилось писать в ванну.

Никто ничего не отвечает. Никто не знает, с кем я говорю. Кому я это говорю.

– У вас были самые розовые пальчики на ногах, – говорю я им, и это правда. Я мыла их один за другим, а еще между ними – этой, как ее там, и пересчитывала их по ходу дела, и для каждого придумывала коротенький стишок. А они хихикали. Не пальчики на ногах, естественно. Внучки. И дочка. И сын, раз уж на то пошло. Так много пальчиков…

Дядечка постарше на фотографии наблюдает за мной, пока я обо всем этом размышляю. Он не улыбается, но словно вот-вот рассмеется. Каким-то образом он опять пробрался вперед. Я когда-нибудь мыла ему пальчики на ногах? Думаю, что вряд ли. Но эти пятнышки… У него на шее… Maculata. Симпатичные розовые пятнышки, совсем не похожие на мерзкие красные складки на шее у мужчины, который лежит на кровати моей приятельницы. Интересно, есть ли у этого дядечки постарше пароль? Вообще-то не похож он на человека, у которого есть пароль… Хотя, с другой стороны, сейчас у всех есть пароль, разве не так?

Мой сын явно сбит с толку. Он собирался переставить дядечку постарше вперед на этом, как его – опять забыла, как называется, – но тот уже там. А поскольку он сбит с толку, то смотрит на открытую страницу большого ежедневника, дабы вновь обрести почву под ногами. Мой сын любит знать, что к чему и когда.

– По-моему, сегодня Кубок Мельбурна, – говорю я ему. – Или мой день рождения, или опять закончилась война.

– Я так не думаю, мам, – говорит он. Хотя, по-моему, понимает, что я всего лишь пытаюсь помочь.

– Тогда бинго? Автобусная экскурсия? Или вечер викторины?

Он обводит взглядом комнату.

– Рододендрон, – говорю я, поскольку чувствую, что должна что-то сказать.

– Прости? – говорит он.

– Конечно… Хотя ты же знаешь, что это такое?

– Что именно, мам?

– Рододендрон.

– Ну… По-моему… Это такой цветок. Так ведь?

– Ясно.

– Ты ведь и так знала, мам.

В самом деле?

Он опять обводит взглядом комнату. А затем подходит к этому, как его, и берет в руки фотографию дядечки постарше. На миг мне кажется, будто сейчас он задвинет ее подальше, чего раньше никогда не случалось.

– Наверное, это мой пароль.

– Ипать, – произносит славный парнишка, который моет полы. Я рада, что он хочет поговорить, но беспокоюсь за него. Выглядит он неважно. Челка у него стала еще длинней и грязней, а швабра едва волочится по полу. Она просто лежит там, как будто заболела, или устала, или у нее воспаление мочевого пузыря.

«ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ» – гласит надпись на двери.

– У меня в окне листья, – сообщаю я славному парнишке. – Они бы тебе понравились. Они дрожат.

– Чудесно, – говорит он. Или «чушь собачья», или что-то в этом роде.

– Дело в том, что я вроде знаю, что это за листья. У них есть названия. В смысле у деревьев.

Он только что плакал. А может, плачет и сейчас.

– Магнолия буроватая, – говорю я ему. – Michelia figo. Краснотычиночник сплетенный. Callistemon viminalis.

– Что? – произносит он. Или «мля», или «хер», или «нах».

– Это как пароли.

Я никогда не спрашивала у славного парнишки, который моет полы, есть ли у него пароль. Я практически не сомневаюсь, что есть. Он знает какие-то секреты, я просто уверена в этом. Наверное, он полностью состоит из паролей. Но просто не знает об этом. Наверное, все, что он говорит – или почти говорит, – это пароль. Наверное, его пароли настолько секретны, что он и сам их не знает. Наверное, он и сам по себе пароль. Можно ли быть паролем и при этом не знать этого пароля? Как там это называется… ортодокс? Парадокс.

– Я волнуюсь за тебя, – говорю я и придвигаю свой ходунок чуть ближе. Может, он такой же, как тот дядечка постарше на фотографии? Может, они оба – пароли?

Решаю рассказать славному парнишке кое-что про того дядечку постарше. Не знаю, насколько все это правда, но он вроде заинтересовался. Или испугался. Полагаю, что все-таки правда, раз уж я все это говорю.

– У него на шее такие пятнышки, – говорю я славному парнишке. – Они мне очень нравятся. Не то что складки на шее у мужчины, который лежит на кровати моей приятельницы. Что мне совсем не нравится. В смысле складки, а не кровать. Кстати, мне нравятся твои сережки. Я тебе уже это говорила? Мне даже твоя швабра нравится.

Это уже, пожалуй, перебор. Его швабра дрожит, дергается. Надо быть поосмотрительней. Я не хочу его пугать. А вообще интересно… Славный парнишка, который моет полы, – это тот, кого я не хочу пугать. Чего только не узнаешь.

Но пугаю его не я. Раздвижная дверь раздвигается, и появляется Менеджер по Исходу с Сердитой Медсестрой и девушкой из Трансильвании. Они идут прямо на нас, так и исходя улыбками и врачебным этикетом. Славный парнишка издает какой-то тихий звук. Это может быть «херасе!». Это может быть «помогите!». Это может быть «пожалуйста, спасите меня!».

Менеджер по Исходу подходит прямо к славному парнишке – с таким видом, будто вот-вот дотронется до него. Славный парнишка пятится к надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ». Но без толку. Менеджер по Исходу следует за ним, так вперившись взглядом в спутанную челку, свисающую тому на глаза, как будто знает о нем абсолютно все. Я жду, что сейчас он скажет что-нибудь про Комплексный Подход, про Личностную Ориентированность, про Передовые Методы.

Но все гораздо хуже.

– Быстро ко мне в кабинет, – говорит Менеджер по Исходу славному парнишке. – Нам. Нужно. Обсудить. Твою. Ситуацию.

Швабра славного парнишки умирает – прямо там, на полу у его ног.

Сердитая Медсестра улыбается.

Славный парнишка прямо как в воду капнул… канул, так что я провожу куда больше времени у своего окна. В своем окне. За своим окном.

Деревья, листья… Лист – я. Слова – они такие… Я среди листьев, и я – одна из них. Вот я вроде в своей комнате, но каким-то образом оставляю ее, оставляю растения в горшках на полу под окном, оставляю большой ежедневник открытым на сегодняшнем дне и фотографию дядечки постарше на этом, как его там, и оказываюсь среди листьев. Нахожусь сейчас среди них – нахожусь, как будто потерялась и теперь нашлась. Нахожу себя.

Или, может, все это воспаление мочевого пузыря.

Но я знаю, как они называются. Эти листья, эти деревья… Как ни странно, для каждого из них есть свое слово, вроде пароля, и порой даже не одно, и я вроде могу назвать эти слова. Гибискус… Лилли-пилли… Лагерстрёмия, она же траурный мирт, она же индийская сирень… Brunfelsia grandiflora… Вчера-сегодня-завтра, она же брунфельсия малоцветковая… Поцелуй-меня-быстро, она же валериана красная… И роза, естественно.

И вот я здесь, среди них. Я существую, и они тоже. Равно как и еще какая-то сущность, присутствие которой я сейчас ощущаю. Присущая всему тому, что я сейчас оказалась. Да, тут есть слова. Но и что-то помимо слов, еще более существенное. За пределами этого окна. За пределами всего сущего. Что-то за пределами настоящего – того настоящего, что противоположно прошлому. Но, тем не менее, самое что ни на есть настоящее. Подлинное.

Нужно рассказать об этом моей дочери.

Моя дочь смотрит на меня.

– Что-что? – переспрашивает она, держа в каждой руке по цветочному горшку, по пути в ванную.

– Я сказала, что вроде верю в Бога.

– Ты? Веришь в Бога?

– Да. Почему ты не сказала мне, что я верю в Бога?

– Потому что ты не веришь, мам. И никогда не верила. Это я – я верю в Бога. Вспомнила теперь?

Терпеть не могу, когда она велит мне что-то вспомнить. Бог ты мой: что, по ее мнению, я пытаюсь сделать? Но злится почему-то она, а не я. Что выглядит комично, учитывая, что у нее в руках горшки с цветами. Моя дочь утверждает, что это она верит в Бога. Говорит, что именно поэтому Фелисити с Чарити и ходят в ту школу, в которую они ходят. Говорит, что именно поэтому она и делает то, что делает.

– А-а, понятно… Поэтому ты и ставишь горшки с цветами в ванну?

Она смотрит на меня.

– Я верю в Бога, – говорит моя дочь. – А ты нет. На этом всё?

Она очень сердита. И очень устала. Необходимость объяснять мне все это – еще один тяжкий крест в ее жизни.

– Что ж, я рада, что мы с этим разобрались, – говорю я ей.

И не рассказываю своей дочери о той сущности среди листьев.

Блуждаю по коридорам со своим ходунком. Или заблуждаюсь? Надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ» есть, а славного парнишки, который моет полы, – нет. Спрашиваю у девушки из Македонии, не знает ли она что-нибудь про него, но она явно растеряна. Или испугана.

Или, может, у нее воспаление мочевого пузыря.

Да и малого, который здесь не живет, тоже нигде не видать. Высматриваю его за ужином. Здесь есть фрикадельки. Есть улыбающиеся акулы, балансирующие пляжными мячами на стене. Нет только малого, который здесь не живет. Говорю женщине, сидящей рядом со мной за столом, что, по-моему, она ест чужие фрикадельки. Это доставляет мне некоторое удовольствие. Она смотрит на меня. Пытается вспомнить, кто я такая. Не вы одна, говорю я ей, и она обводит взглядом столовую. Говорю ей, что увидимся на бинго.

И моей приятельницы тоже нет в ее комнате. Ей нравилось называть меня «Роза», по каким-то своим причинам. Чтобы получить преимущество. Она жульничала в скрэббл. Роза… Она никогда не называла меня Геранью. Или Петунией. Или Азалией. Или Myosotis scorpioides. То есть Незабудкой.

На кровати моей приятельницы – какой-то мужчина. Рот у него разинут – а вполне возможно, что и пижама. Я не желаю на это смотреть. Он с открытым ртом смотрит в телевизор, висящий высоко в углу. Или, может, в свое окно. В котором нет ничего, кроме автомобильной парковки.

Мой сын хочет поговорить о деньгах.

Я знаю, что мой сын хочет поговорить о деньгах, потому что он написал об этом в большом ежедневнике. Я не знаю, когда он это написал, но тем не менее. «Мама, нам нужно поговорить про твой аккаунт», – говорится там. Наверное, он написал это, когда был здесь в последний раз. А может, вкрался сюда и сделал эту запись, пока я спала. То есть прокрался. Может, он прокрадывается сюда, когда я сплю и вижу сны. Или даже когда не вижу. Может, он прокрадывается сюда, когда я сплю, и делает записи в большом ежедневнике, а фотографию дядечки постарше переставляет вперед, на самый край этого, как его там.

Хотя, пожалуй, зря я так. Мой сын – хороший мальчик. Он тщательно вытирает попу. Он верит. Не в Бога, как моя дочь, а в другие вещи. Не только в деньги. В заботу и осмотрительность. В необходимость твердо придерживаться выбранного пути. В извлечение пользы. В приходы, расходы. Это то, о чем он иногда говорит, когда обводит взглядом комнату, а я смотрю в окно.

– Мам, нам нужно поговорить про твой аккаунт, – говорит он.

– У меня есть пароль, – говорю я ему.

– Конечно же есть, – говорит он, но не более того.

– Мой собственный. Личный. Секретный. Никто, кроме меня, его не знает. Никто не знает его, кроме меня.

Он обводит взглядом комнату.

– Никто в целом мире. Никто на всем белом свете.

– Ладно, – говорит он. – Мам, – говорит он. – Я знаю, – говорит он. – Знаю, конечно же. И ты это знаешь, мам.

– Ты знаешь мой пароль?

Вид у меня изумленный.

Он со столь же изумленным видом смотрит на меня. Озадаченно. Озабоченно. Или заботливо?

– Ты ведь доверяешь мне, мам? Все, что я делаю, я делаю только для твоего блага, ты же знаешь.

– Доверяю? Для блага? Знаю?

Зря я так с ним поступаю… Но он тайком прокрадывается сюда, переставляет мои фотографии, пишет в моем ежедневнике и знает мой пароль – со своей тщательно вытертой попой и озабоченно-заботливым взглядом. Иногда мне хочется, чтобы он выглядел еще более озабоченным, еще более заботливым. И все же зря я так. Я – старая корова, и я просто невыносима.

– Ты хороший мальчик, сынок, – говорю я ему. А потом добавляю: – Или нет?

Просто не удерживаюсь.

Он обводит взглядом комнату. Я делаю вид, будто смотрю в свое окно.

– Короче говоря, мам… Нам нужно поговорить про твой аккаунт.

– Давай поговорим про мой аккаунт, – отвечаю я, пытаясь помочь.

– Наверное, ты заметишь кое-какие изменения.

– В моем аккаунте?

– Да, когда зайдешь в свой личный кабинет.

– С моим паролем?

– Вот именно.

Вот именно…

Так что мой сын рассказывает мне про мой аккаунт – он же личный кабинет, он же банковский счет. Говорит, что там есть несколько изменений по мелочи. Отпускаю шуточку насчет мелочи – мол, у меня там не только мелочь, но и бумажки имеются. Он не понимает. Говорит, что речь идет о незначительных корректировках. Говорит, что речь идет о рутинной реструктуризации. Об оценке и мониторинге. О постоянных улучшениях с прицелом на будущее.

– Забавно, – говорю я ему.

– Забавно? – переспрашивает он, опасаясь, что я собираюсь отпустить очередную шуточку.

– Забавно, что ты говоришь в точности как он.

– Как он?

– Точно. Как Менеджер по Исходу. В точности как он.

Он смотрит на меня еще более озабоченно. Хотя уже не заботливо, а… как это там? Нервозно? Виновато?

В любом случае, мой сын смотрит прямо на меня, поэтому уже мой черед обвести взглядом комнату. Дядечка постарше на фото – прямо впереди всех остальных на этом, как его там. Дядечка постарше не улыбается, но вроде вот-вот расхохочется.

– Gardenia magnifica, – говорю я ему. Своему сыну, а не дядечке постарше.

– Gardenia magnifica, – повторяю я, потому что мне нравится, как это звучит. – Это мой пароль.

– Нет, мам, это не так, – говорит мой сын и обводит взглядом комнату.

Gardenia magnifica. Гардения великолепная. Я смотрю на свое окно, и вот я уже в каком-то саду. Сад этот тоже великолепен. И я сейчас в нем. Существую в нем, по-настоящему существую. Но есть тут и еще некая сущность. Причем явно не Бог. Я держу в руках фотографию дядечки постарше. В то же время существуя в этом саду. И дядечка постарше тоже здесь, рядом со мной. Тоже здесь существует, по-настоящему.

Повсюду вокруг нас эти, как их там… Цветы. Кусты. Деревья. Они прекрасны. У них красивые названия. И пятнышки на шее у дядечки постарше тоже красивые. Corymbia maculata – эвкалипт пятнистый.

Я узнаю́ это место. Я узнаю́ эту красоту, и я узнаю́ эти слова. Слова… Красота… Наверное, я поэтесса. Надо будет спросить у дочери. А может, и нет.

Тот дядечка постарше – прямо здесь, рядом со мной. Мы оба здесь, в этом саду, сидим рядышком, бок о бок, и сад этот прекрасен. А еще тут есть слова. Слова, которыми мы обмениваемся. Слова, которые открывают мне доступ туда, куда вход мне был до сих пор закрыт. Слова-пропуска, на месте недавних про́пусков. Это тоже пароли?

Эти слова открывают какие-то невидимые двери, но я их практически не слышу. Они существуют, они настоящие, но я их почти не слышу. Никак не могу нормально их разобрать. Ни по частям разобрать, разобрав их на части, ни целиком.

Мне надо кому-нибудь рассказать. Блуждаю со своим ходунком, пытаясь кому-нибудь рассказать. Сама даже не знаю, что именно.

Моей приятельницы нет в ее комнате. На ее кровати – какой-то мужчина. Славный парнишка не моет полы, даже возле надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ». Малого, который здесь не живет, нет на его обычном месте в столовой.

Прохожу вслед за девушкой-ассирийкой сначала через одни, а потом через другие раздвижные двери и, поскольку ничто на мне не горит, спускаюсь в кабине фильта на самый нижний этаж, где вначале теряюсь, но вскоре опять нахожусь. Нахожу я себя возле главного входа, выходящего на парковку, куда доставили мою приятельницу в ночной рубашке с незабудками. Ну, вообще-то, находясь там, нахожу я не себя, а Менеджера по Исходу – он сидит в своем кабинете с Сердитой Медсестрой. Дверь слегка приоткрыта.

Они ссорятся. Во всяком случае, спорят. Я могу сказать это по тому, как они улыбаются друг другу и перешептываются.

– Я умею считать, – слышу я голос Сердитой Медсестры. Или: «Счета».

Менеджер по Исходу говорит ей, что всё. Под. Контролем. Я слышу, что его рот, его зубы, его улыбка – все это, как там говорится… Стиснуто.

Сердитая Медсестра говорит ему, что он должен быть очень. Очень. Осторожен.

Вижу, как она в своей форме Сердитой Медсестры наклоняется к нему через стол. Это так сильно его пугает, что он смеется.

– Занимайся своими клизмами, – говорит он ей. – А цифры оставь мне.

Я так и чувствую ее улыбку. Очень тихим голосом она советует ему хорошенько о чем-то подумать.

– Бинго! – говорю я.

Просто красота, как они одновременно поворачивают головы, словно те находятся на одной шее. А потом улыбаются мне, оба.

– Роза! – слишком громко произносит Менеджер по Исходу.

– Что мы можем для вас сделать, лапочка? – спрашивает Сердитая Медсестра.

В такие моменты нужно быть поосторожней. Не усложнять ситуацию.

– Случайно не здесь играют в бинго? – говорю я.

Но это не срабатывает. Они смотрят на меня – две улыбающиеся головы. Потом секунду смотрят друг на друга. Затем опять смотрят на меня. И приглашают меня войти.

Я говорю им, что опоздаю на бинго, но они улыбаются. Медленно перетаскиваю ходунок через порог кабинета, как будто я совсем старая, совсем беспомощная, совершенно безобидная. Но Сердитую Медсестру мне не одурачить. Нечего и пытаться. Она подходит ко мне.

– Давайте-ка я вам помогу, лапочка, – говорит она и усаживает меня на стул возле стола Менеджера по Исходу.

– Ну разве не замечательно вы сегодня выглядите? – говорит он мне.

– Да, я всегда все замечаю, – говорю я.

Сердитая Медсестра стоит у меня за спиной, так что я ее не вижу. Она может убить меня одним ударом.

– Вы выглядите на миллион долларов, Роза, – говорит он, и поскольку я знаю, к чему это приведет, то пытаюсь ему подыграть.

– Парням с моего этажа лучше держать ухо востро, – говорю я.

Хотя это уже перебор. Смеется не только Менеджер по Исходу – слишком уж громко, – но и Сердитая Медсестра у меня за спиной. Звучит это ужасающе.

– Роза, – говорит Менеджер по Исходу, – вы счастливы здесь?

Я смотрю на него.

– Я просто в восторге от фрикаделек, – говорю я.

– Для нас важно, чтобы вы были счастливы, – говорит он.

– И чувствовали себя в безопасности, – добавляет Сердитая Медсестра у меня из-за спины.

– И чтоб вам было здесь уютно, – добавляет он.

– Чтоб вам было уютно, – говорит Сердитая Медсестра. Или, может: «Я всех вас убью».

– Вы ведь это знаете, Роза? – говорит Менеджер по Исходу.

– Я много чего знаю, – говорю я. Просто не удерживаюсь.

Он улыбается. Или это оскал? Совсем незаметный, но он явно встревожен.

– Что вы знаете, Роза? – спрашивает он, и я чувствую, как Сердитая Медсестра придвигается ко мне сзади.

– Все меняется. Одни вещи бесславно… бесследно исчезают. Могут вдруг как в воду капнуть. Другие возвращаются. То исчезают, то появляются вновь. Одних людей здесь больше нет. Другие опять здесь.

– Вы ведь доверяете нам, Роза? Вам нужно доверять нам.

– Доверять? – говорю я. – Нам?

Это очень старая игра, и меня от нее уже тошнит.

– Я вроде вспоминаю кое-какие слова, – сообщаю я. – Из прошлого. Которые как пропуска.

– Пропуска? В смысле пароли? Какие пароли, Роза?

Сердитая Медсестра тяжело дышит позади меня.

– Ночная рубашка моей приятельницы… Когда ее доставили на парковку… Там были такие синенькие цветочки вокруг шеи. Так вот: они называются Myosotis scorpioides.

– Правда?

Это их не интересует. Надо приложить больше усилий.

– Мужчина на кровати моей приятельницы… Малый, который здесь не живет… Славный парнишка, который моет полы…

Тишина.

– Во всем этом есть что-то. Связанное с деньгами. Связанное с аккаунтами. Связанное с паролями. Что-то.

Интересно, видел ли кто-нибудь, как я сюда заходила? Знает ли хоть кто-то на всем белом свете, что я сейчас здесь, в кабинете Менеджера по Исходу, на запястье у которого здоровенные золотые, как их там… подручные? Наручные часы. И что за спиной у меня Сердитая Медсестра, которая тяжело дышит.

Я сейчас тоже могу запросто как в воду капнуть. Очень быстро и бесславно исчезнуть.

– Или, может, у меня воспаление мочевого пузыря.

– Я кое-что знаю, – говорю я своей дочери.

Моя дочь вздыхает. Она так устала…

– Ну конечно же, знаешь, мама.

– Все меняется, – говорю я. – Все изменилось.

– Ничего не изменилось, – говорит моя дочь, ставя горшок с растением в ванну. А потом произносит что-то еще, чего я не могу как следует разобрать. Что-то вроде: «Ничто никогда не меняется».

– Не надо бояться перемен, бабуля, – говорит Чарити. Или Фелисити. Да благословит ее Господь.

– Перемены – это хорошо, – говорит Фелисити, или Чарити. Ни одна из них не отрывает взгляда от своего смартфона, когда произносит эти слова, но все же.

Моя дочь продолжает переставлять горшки с цветами в ванну. Она такая услужливая… Такая занятая… Она так занята тем, чтобы быть услужливой, что трудно привлечь ее внимание.

– Мой пароль… – начинаю я, но тут же смолкаю, предоставляя ей возможность закончить за меня: проявить нетерпение и услужливость и из великой занятости и усталости сообщить мне мой собственный пароль.

– А что с ним? – спрашивает она наконец. Так что не повезло.

Ладно, попробуем что-нибудь еще.

– Твой брат, – говорю я.

Ноль эмоций.

– Твой брат знает мой пароль.

Она подхватывает очередной горшок.

– Подержи-ка эту Monstera deliciosa секундочку, – прошу я.

Это привлекает ее внимание, и я не сбавляю темпа:

– Твой брат прокрадывается сюда и переставляет фотографию дядечки постарше на самый край этого, как его там…

Тут я опять ее теряю.

– А потом я вдруг ловлю себя на том, что стою возле окна и держу в руках того дядечку постарше на фотографии… то есть держу в руках фотографию того дядечки постарше.

Она отвлекается от горшков. Смотрит на меня.

– Мам, ему было столько же лет, сколько и тебе.

Даже не представляю, о чем это она говорит.

– Совсем старый, – говорит Фелисити.

– Бедная бабуля, – говорит Частити.

– Бедный второй дедуля, – говорит Фелисити, или Частити.

Они сегодня на редкость разговорчивы. Я не уверена, что мне это нравится.

А вот что мне нравится, так это пятнышки у него на шее. Maculata.

На солнце. Веснушки. От солнца всегда веснушки, особенно весной.

Я сижу в своем окне с тем дядечкой постарше на фотографии. Я сижу с тем дядечкой постарше в своем окне, и на душе у меня весна.

На нас обоих светит солнце, и мы в саду.

В нашем саду. Сидим рядышком бок о бок, и на нас светит солнце.

И на эти пятнышки у него на шее.

– Это наш сад, – говорю я дядечке постарше.

– Ну конечно же, наш, – говорит он.

– Мне нравятся эти пятнышки у тебя на шее, – говорю я ему.

– Ну конечно же, нравятся, – говорит он с очень серьезным видом – или, по крайней мере, без улыбки. – Они – моя лучшая черта.

И смеется.

Это представляется совершенно логичным.

В нашем саду, когда мы перебрасываемся словами. Когда они перелетают между нами, от одного к другому и обратно.

Черничный ясень… Пятнистый шелковистый дуб… Elaeocarpus reticulatus… Buckinghamia celsissima… Brunfelsia grandiflora… Вчера-сегодня-завтра…

Слова-пропуска. Слова-пароли.