Текст книги "2084: Конец света"

На все это и ушел целый год. При исправном грузовике, хороших дорогах от начала и до конца, благоприятной погоде, надежных проводниках и полной свободе передвижения шесть тысяч шабиров можно было бы преодолеть стрелой, за какой-нибудь месячишко.

Как и любой другой абистанец, не считая паломников и караванщиков, которые заходили чуть дальше и знали чуть больше, Ати не имел никакого понятия о размерах страны. Он представлял ее необъятной, но как можно говорить о необъятности, если не видишь ее своими глазами и не касаешься руками? И что это за рубежи, которых никогда не достичь? Уже само по себе слово «рубеж» провоцирует вопрос: а что же там, за рубежом? Только Достойные – великие пастыри Справедливого Братства и начальники Аппарата – знали и это, и все остальное, они определяли и контролировали знания. Для них мир был мал – они держали его в руках; у них имелись самолеты и вертолеты, чтобы проноситься по небу, и быстрые суда, чтобы бороздить моря и океаны. Все замечали, как мчится их транспорт, все слышали, как рычат моторы, но самих Достойных никто не видел, поскольку они никогда не приближались к народу, а обращались к нему через надиры, установленные во всех точках страны настенные экраны, да и то посредством напыщенных комментаторов, которых простолюдины называли «попугаи», или же через голос имеющих большую аудиторию мокби, которые в своих мокбах девять раз в день исповедовали благоверных, ну и, конечно же, через V (правда, никто не знал, каким образом), этих таинственных существ, некогда именуемых джиннами, которые владели телепатией, способностью становиться невидимыми и вездесущими. Говорили также – правда, своими глазами никто не видел, – что у пастырей есть подводные лодки и летающие крепости, приводимые в движение таинственной энергией, и на них Достойные беспрерывно контролируют глубины морей и небесную высь.

Позже Ати узнал, что по диагонали Абистан простирается от одного своего края до другого на просто-таки фантастическое расстояние в пятьдесят тысяч шабиров. У него закружилась голова. Сколько же нужно прожить жизней, чтобы преодолеть такие просторы?

Когда Ати решили отправить в санаторий, он был в полусознательном состоянии. Во время перевозки он ничего не видел, кроме фрагментов пейзажей в промежутках между обмороками и коматозным состоянием. Он вспоминал, что путешествие казалось ему бесконечно долгим и что приступы становились все более частыми и болезненными, из-за них он терял много крови и не раз призывал себе на помощь смерть. Это был грех, но Ати говорил себе, что Йолах пощадил бы того, кто страдает от таких мук.

Как в том путешествии, так и в нынешнем не было ничего роскошного; повседневная жизнь кочевника заключалась в том, чтобы вытряхивать, расчищать, заделывать, толкать, тянуть, распиливать, укреплять, засыпать, снимать, укладывать и вытаскивать разные грузы. Ати это делал с задором и помогал себе голосом. А в перерывах предавался отправлению религиозных обрядов. Все остальное время, пока перед его глазами проплывал однообразный пейзаж, он считал часы.

Одна вещь не давала Ати покоя, а затем и вовсе стала навязчивой, как настоящая галлюцинация: страна была пуста. Ни одной живой души, никакого движения или шума – только ветер, заметающий дороги, и дождь, увлажняющий их, а иногда и смывающий напрочь. Обоз буквально погружался в небытие, в некую серо-черную пелену, лишь изредка пересекаемую светлыми сверкающими полосками. Однажды, в перерыве между двумя зевками, Ати пришла мысль, что так, верно, и было на заре мироздания: мира еще не существовало, ни его оболочки, ни его содержания, и пустота обитала в пустоте. Это сравнение вызвало в нем тревожное и волнующее чувство; ему показалось, что те первозданные времена вернулись, а значит, и теперь все точно так же возможно, наилучшее и наихудшее, достаточно сказать «я хочу», чтобы из небытия явился мир и упорядочился по его желанию. Ати уже собрался было высказать свою волю, но сдержал себя, и не потому, что боялся быть услышанным, а потому, что почувствовал и самого себя в состоянии первичной неопределенности. Высказанное желание могло подействовать в первую очередь на него и превратить в… жабу, быть может, потому что первыми появившимися на земле созданиями были как раз эти твари, скользкие и бугристые, рожденные благодаря неудачному повелению неопытного Бога… Не следует искушать жизнь или подгонять ее, она способна на все.

Два или три раза Ати замечал вдалеке военные конвои, двигавшиеся решительно, с торжественной и автоматической непреклонностью, и даже более того, упрямо и целеустремленно, с той неодолимой силой, которая велит огромным стадам саванны приходить в движение и мигрировать в направлении жизни или смерти (какая разница?), когда значение имеют только движение вперед и конечный пункт. Все это вызывало впечатление таинственной экспедиции, явившейся из другого мира. За вереницей неповоротливых, груженных пушками и пусковыми установками грузовиков, по ее пыльному следу, тянулось бесчисленное множество воинов в тяжелой амуниции. Ати никогда не видел столько солдат; ему встречались лишь отряды числом не более дюжины, которые вмещались в патрулирующий город грузовик; в помощь им давали случайных ополченцев, сколько получится, крайне буйных и неутомимых, вооруженных мачете, прутами и хлыстами, на случай больших мероприятий на стадионе, массовых казней и религиозных служб для призыва к Великой войне, во время которых возбуждение достигало состояния экстаза; здесь же солдат было больше, чем муравьев в разгар лета. Шли они на войну или с нее возвращались? И что это за война? Новая Великая священная? Но против кого, если на всей земле нет ничего, кроме Абистана?

Что касается войны, то в ее реальности Ати убедился в тот день, когда они увидели вдали конвой, который вел бесконечную колонну пленных – тысячи людей, закованных в цепи по трое. На том расстоянии не удавалось различить детали, которые позволили бы идентифицировать ведомых, да и какие могли быть детали? Старики, молодые, бандиты, безбожники? Все же по кое-каким признакам угадывалось, что среди пленных есть женщины: самые далекие тени были одеты в голубое, цвет женских бурникабов, к тому же они двигались в самом хвосте колонны, на дистанции в сорок шагов от остальных, как и велит Святое Писание, чтобы солдаты и каторжники не могли ни видеть их, ни учуять их диких запахов, к которым к тому же страх и пот добавили еще и невыносимую едкость.

По пути каравану также встречались не менее впечатляющие вереницы паломников, скандирующих стихи из Книги Аби, а также разные лозунги путников: «Я паломник, я иду, я паломник, ду-дуду!», «Мы ступаем по земле, мы взлетаем в небеса, жизнь у странника хо-ро-ша!», «Еще шабир, еще шабиров тысяча, стыдись, факир, не побледнеем сгоряча!» и тому подобное с обязательным добавлением формулировки, подчеркивающей каждую фразу: «Йолах велик, и Аби его Посланец!» Их величавое пение разносилось по окрестностям, а на него накладывалось эхо, пробивающее тишину, которая сжимала мир в своих объятиях.

Вдали на большом расстоянии угадывались деревни и невидимые поселки, через которые путь не проходил. Бросалось в глаза, что жизнь и правда никогда не наведывалась к их жителям; в воздухе веяло лишениями и большой бережливостью. Столь убогая деревня почти ничем не отличается от кладбища. На лужайках щипали траву коровы, но ни одного пастуха видно не было, – имелись ли вообще у этих коров хозяева? В детском взгляде животных угадывался тупой серый страх, идущий от пустоты, одиночества, тоски и самой крайней нищеты. При виде каравана коровы водили глазами во все стороны. Если бы их подоили тем вечером, молоко было бы прокисшим.

Любому путешествию приходит конец. Однако тут конца пришлось ожидать долго. До Кодсабада оставалось недалеко – всего три дня птичьего полета. Приближаясь к цели, караваны топтались на месте: по старому обычаю вначале посылали разведчиков провести рекогносцировку местности с деликатным поручением договориться о дружественном приеме; остальные использовали время ожидания для восстановления сил после путешествия, так как вход многочисленной толпы в город становился причиной изнуряющих возлияний, непрерывной череды празднеств, нескончаемого ночного бдения. Поэтому важно было иметь подобающий внешний вид и не терять бдительности. Когда возвращаешься домой, всегда остается вопрос, узнаем ли мы наших близких и узнают ли они нас после столь долгой разлуки.

В воздухе витало нечто такое, что говорило о приближении большого города; пейзаж на глазах терял дикий непокорный вид и приобретал цвета запустения и истощения, а также запахи гниющей на солнце плоти, как будто какая-то злая слепая сила приводила в негодность все вокруг – жизнь, землю, людей, и разбрасывала их изуродованные останки. Никакого объяснения не было, вырождение существовало само по себе, питалось своими же отбросами, изрыгало их, чтобы затем сожрать снова, и хотя первый пояс предместий был еще далеко впереди, за несколько десятков шабиров, аппетит у этой мерзости был здесь крайне велик. Ати не очень хорошо помнил, но вроде бы в его районе Кодсабада, хотя воздух был и не лучше, им все же можно было дышать, ведь дома всегда приятнее, чем у соседа.

В караване, к которому Ати присоединился в последнем диспетчерском центре, были чиновники, возвращавшиеся из командировки, разного рода управляющие, студенты, замотанные в ученические бурни, длинные черные рясы на шесть пальцев выше лодыжек, и следующие в столицу ради совершенствования в некоторых очень утонченных отраслях религии; кроме того, держась немного в стороне, как и подобает знати, с караваном шла горстка богословов и мокби, которые возвращались с места духовного уединения на Абирате, священной горе, где Аби, еще будучи ребенком, любил уединяться и где его посетили первые видения.

Среди них был и Наз, государственный служащий, не старше Ати, но в отличной форме; смуглый от загара, он возвращался с раскопок одного пока еще секретного археологического памятника, призванного однажды стать знаменитым объектом паломничества. Оставалось только подшлифовать его историю: Назу было поручено собрать различные исходные данные, которые позволили бы теоретикам министерства Архивов, Священных книг и Сокровенных изысканий доработать ее, подробно изложить и согласовать с общей историей Абистана. Случай был и впрямь удивительным: обнаружили прекрасно сохранившуюся древнюю деревню. Как ей удалось не сгинуть в Великой священной войне и избежать вызванных ею разрушений? Почему ее не обнаружили раньше? Немыслимое дело, но получается, что Аппарат допустил ошибку, даже еще хуже – что Аппарат вообще способен на ошибку, а это значит, что на священной земле Гкабула есть места и люди, избежавшие благодати и юрисдикции Йолаха. Еще одну загадку представляло отсутствие скелетов на улицах и в домах. От чего умерли жители этой деревни, кто забрал тела, куда их дели – на все эти вопросы Наз должен был найти ответ. Однажды вечером, во время беседы вокруг костра, он проговорился, что среди служащих министерства ходили слухи, будто некий Диа, великий Достойный Справедливого Братства и шеф могущественного департамента Расследования чудес, положил глаз на эту деревню, с тем чтобы использовать ее для сочинения собственной легенды и завладеть будущим объектом паломничества первой величины на правах частной собственности. Наз взялся выполнять задание с воодушевлением и растущим страхом, так как хорошо понимал, что оказался на поле крупных ставок и бесконечно сложного соперничества между разными кланами Справедливого Братства. А однажды, совершенно забыв о всяких мерах предосторожности, он разоткровенничался и заявил Ати, что при раскопках были обнаружены предметы, способные произвести коренной переворот символических основ Абистана.

Во время того разговора Ати особенно заинтересовал взгляд Наза: это был взгляд человека, который, как и сам Ати, сделал волнующее открытие: религия может основываться на противоположности истине и в силу этого стать ярым охранителем изначальной лжи.

Книга вторая,

в которой Ати возвращается в свой квартал в Кодсабаде, к своим друзьям и работе, и замечает, как повседневная рутина быстро вытесняет воспоминания о санатории, тамошних страданиях и печальных мыслях, заполнивших его больной разум. Но что сделано, то сделано, вещи не исчезают, когда от них удаляешься, за внешней видимостью кроется невидимое со своими тайнами и смутными угрозами. И есть судьба, которая все ставит на свои места, подобно архитектору, искусно и последовательно завершающему свое творение.

Ати изрядно окреп после необычайного путешествия. Если и оставались последствия болезни, они не бросались в глаза: восковая бледность на лице, впалые щеки, кое-где морщинки, незначительный некроз, хруст суставов, неприятный хрип в горле – ничего опасного; он был ничем не хуже окружающего невзрачного народа. Соседи и друзья оказали ему теплый прием и дружной гурьбой сопровождали во всех хлопотах. Возвращение в гражданскую жизнь – беготня, ожидание, подача и получение документов, всякие вопросы, решение которых нужно урегулировать; тут иногда можно и растеряться. Но наконец все нити вновь сплелись, Ати был у себя дома, жизнь вернулась в обычное русло. Кроме того, он фактически даже выиграл от последних перемен: раньше он был внештатным работником в каком-то ненадежном муниципальном управлении, а теперь оказался в мэрии, на серьезной должности в бюро патентов, где торговцам выдавали важные документы; ему было поручено под руководством начальника делать с бумаг копии и архивировать их. Уровень новой должности давал право и обязанность носить зеленую с белой полоской нарукавную повязку младших членов городского муниципалитета, а во время молитв в мокбе Ати полагалось место в восьмом ряду. Раньше он жил в сырой комнате, пахнущей крысами и клопами, в подвальном помещении, что и стало причиной туберкулеза, а теперь ему предоставили маленькую симпатичную однокомнатную квартирку на солнечной террасе ветхого, но еще крепкого дома. В давние времена, когда в трубах еще текла вода, приводя в восторг живущие здесь семьи, тут было помещение для стирки, открытое всем ветрам и голубям, куда женщины поднимались стирать белье, а пока оно сохло на солнце, обменивались шутками, наблюдая за мужским обществом, праздно шатающимся внизу здания в уличной пыли; тут царил настоящий бардак, замеченный в конце концов гражданским комитетом, после чего злосчастное место взяли приступом и реквизировали указом Бальи – судьи; затем с помещения сняли порчу и передали одному честному школьному учителю, который в свободное время кое-что починил, законопатил щели и сделал здесь уютное гнездышко. Недавно учитель умер, не оставив после себя ни семьи, ни воспоминаний, только неразборчивые рукописи и впечатление стертого из памяти человека. Солидарность среди верующих была делом обязательным и на ежемесячной аттестации отмечалась особо, но немалое значение приобретали недуги и восхищение их преодолением. Ати в своем квартале стал героем: победа над страшным туберкулезом и возвращение живым из такого далека считались подвигом, достойным верующего, которого осенил милостью сам Йолах, так что знаки внимания ему оказывали без вопросов. Ати поведал самое малое о своей жизни в санатории, климате и путешествии, но и этого хватило, чтобы коллеги и соседи цепенели, слушая его рассказы. Для людей, которые никогда не выходили за рамки собственных страхов, чужие края равнозначны пропасти. Позже, много позже Ати узнает, что чудесное продвижение по социальной лестнице было вызвано совсем не сочувствием людей, не его подвигами и даже не милостью Йолаха, а всего лишь рекомендацией одного служащего Аппарата, отправленной на имя всемогущего министерства Нравственного здоровья.

Затем незаметно наступило забвение и все рассеялось в невнятном бормотании и тишине. Религиозные обязательства, околорелигиозная деятельность и связанные с ней мероприятия оставляли слишком мало времени для раздумий и бесед, от которых попросту отказались. Не то чтобы люди опасались, что их в чем-то заподозрят, схватят или просканируют посредством V, или что на них нападут Правоверные добровольные поборники Справедливости или ополченцы-волонтеры, а то и передадут в руки полиции и правосудия, – нет, на самом деле горожане обладали подспудным недостатком: они быстро уставали от всего, что отвлекало от религиозных и околорелигиозных обязанностей и в конечном итоге неизбежно приводило к потере баллов, за чем следовало наказание Йолаха. Ати подходила такая жизнь; он не видел ничего лучшего, чем снова полностью окунуться в существование правоверного, внимательного к общей гармонии; он не чувствовал в себе ни сил, ни смелости добровольно становиться на путь неверия.

Со всей серьезностью и энергией он отдавался выполнению своей работы в мэрии и в районной мокбе, а в волонтерской службе превосходил сам себя, бросаясь от одной стройплощадки к другой, даже не успев вытереть со лба пот. Убиваться на работе – самый лучший способ, чтобы забыться и обо всем забыть, поскольку все-таки что-то еще шевелилось у Ати в голове и неотвязно преследовало его. Даже умирая от усталости, он никак не мог уснуть и потому как можно дольше просиживал вечерами на занятиях в мокбе, что невероятно льстило мокби, а также вторящим ему надзирателям и заклинателям. Ати пояснял, что за время пребывания в санатории серьезно отстал в науке и благочестии, поскольку, несмотря на все прилагаемые усилия, больничному священнику и его помощникам явно недоставало знаний и проникновенности и при первых же затруднениях они скатывались до сказок и магии, если не до тарабарщины и ереси. Кроме того, мешали болезнь и прочие беды; смерть косила, как на войне, а еще голод и холод; да и тоска по дому притупляла разум и не давала как следует усвоить науку благочестия.

Что касается остальных занятий, помимо работы и религии, Ати с великим тщанием избегал их. Все, что некогда доставляло ему удовольствие и услаждало, теперь вызывало отвращение: шпионить за соседями, отчитывать рассеянных прохожих, давать оплеухи детям, заставлять работать женщин, собираться в небольшие группы и слоняться по кварталу, изображая народное рвение, обеспечивать порядок во время крупных мероприятий на стадионе, раздавая удары дубинкой, ассистировать палачам-добровольцам во время публичных казней. Он не мог забыть, что в санатории пересек опасную черту: оказался виновным в крайнем безверии, мысленно совершил преступление, мечтал о бунте, свободе и новой жизни по ту сторону границы; он предчувствовал, что это безумие может однажды выйти на поверхность и наделать много бед. Ведь на самом деле даже просто сомневаться опасно, нужно двигаться прямо и всячески держаться подальше от тени, не возбуждать подозрений, потому что тогда уже ничто не остановит машину инквизиции, и оступившийся сам не заметит, как окажется на стадионе в окружении сообщников, которых выявят всех до последнего.

Те действия, которые некогда Ати умел исполнять совершенно естественно, теперь дорого ему давались и причиняли боль. Он разучился кричать: «Йолах велик!» или «Слава Йолаху и Аби, его Посланцу!» и выглядеть при этом искренним; вместе с тем его вера была непоколебима, он умел взвешивать за и против, различать добро и зло согласно правильному вероисповеданию, но, увы, ему чего-то не хватало для полной праведности – эмоций, быть может, изумления, выразительности или лицемерия, да того необычайного ханжества, без которого вера не способна существовать.

Разум Ати отвергал не столько религию, сколько подавление ею человека. Он уже не припоминал, какое направление мысли привело его к убеждению, что человек существует и познает себя лишь в бунте и посредством бунта, и что этот самый бунт не может быть истинным, если не обратится в первую очередь против религии и воинства ее служителей. Он даже склонялся к тому, что, возможно, алчет не истины, будь она божественная или человеческая, священная или мирская, но что его мечта, слишком великая для постижения во всем ее безумстве, состоит в том, чтобы обрести человечество и обитать в нем, точно монарх у себя во дворце.

Со временем пришло успокоение, и Ати действительно вернулся к идеальной рутине. Он превратился наконец в такого же верующего, как прочие, и перестал бояться опасности. Он снова почувствовал радость жить сегодняшним днем, без мыслей о дне завтрашнем, и счастье верить, не задавая вопросов. В закрытом мире, из которого нет ни единого выхода, бунт невозможен. Истинная вера заключается в самозабвении и покорности, Йолах всемогущ, и Аби непогрешимый пастырь всего стада.

Когда однажды утром Ати узнал, что на следующий день для проведения ежемесячной проверки персонала в мэрию прибудет комиссия Нразда, или Нравственного здоровья, и что он, как и все остальные, вызван для Аттестации, он отнесся к этому событию с облегчением и пониманием всей его важности. Он действительно чувствовал себя вновь вовлеченным в коллектив верующих. До сих пор его держали на некотором расстоянии, освобождали от исповедей и демонстрации набожности – считалось, что в его состоянии выздоровления он еще не полностью владел собой, мог пока стать добычей какого-нибудь психоза и, сам того не желая, обидеть Бога и его представителей. По возвращении из санатория Ати рассчитывал, что, дождавшись полного выздоровления, его прослушают в районной мокбе по месту жительства, а затем оттуда пошлют рапорт в местное отделение Нразда. В Книге Аби в нескольких стихах настоятельно говорилось о том, что верующие обязаны полностью отвечать за свои слова, чтобы о них могли судить надлежащим образом.

Периодическое инспектирование было, можно сказать, таинством, знаменательным событием в жизни каждого верующего, сильнейшим литургическим деянием, по важности не уступающим обрезанию крайней плоти у мальчиков, клиторидэктомии у девочек, девяти ежедневным молитвам, Святейшему Молению в Четверг, Сиаму – святейшей неделе Абсолютного Воздержания, Воздню – Дню воздаяния, когда награждали выдающихся верующих, и даже Ожиданию долгожданного Благодня, невероятного Благословенного дня, когда счастливые избранники, допущенные к совершению паломничества, отправлялись в путь к Святым местам. Никто не старался обратить на себя «внимание» Нразда, к нему относились по-другому: вместе с этой комиссией люди сообща принимали участие в упрочении народной гармонии в свете Йолаха и досконального знания Гкабула, ведь Йолах ведает, что является правильным и целесообразным. Инспекцию ожидали с нетерпением. Оценка, полученная по результатам ответов на шестьдесят разнообразных релевантных вопросов, вписывалась в зеленую книжечку с полосками сиреневого цвета, которая называлась Удостоверение доблести, или Удодоб. Каждый носил Удодоб с собой всю жизнь как нравственное удостоверение, его с гордостью демонстрировали, по нему определяли место в социальной иерархии, оно служило путевкой в жизнь.

В государственных учреждениях инспекция проводилась пятнадцатого числа каждого месяца. От нее зависело множество вещей: в первую очередь, заработная плата (оценка могла как удвоить ее, так и в два раза уменьшить), продвижение по карьерной лестнице, доступ к социальным пособиям, предоставление жилья, материальная помощь на обучение детей, выплаты при рождении ребенка, продовольственные карточки, внесение в списки паломников, назначение на Благодень и всевозможные другие привилегии в соответствии с социальным статусом человека. Шестьдесят баллов из шестидесяти возможных считались чудом, о котором мечтал любой. Обладатель такой оценки стал бы живым мифом, но (наивные честолюбцы об этом как-то не думали) подобное признание превратило бы его в ярмарочную диковину, которую водили бы по градам и весям до полного изнеможения. Но еще прежде завистники могли смешать счастливчика с грязью и объявить вероотступником.

Инспекция оценивала уровень веры и нравственности верующего и вдобавок, уже без его ведома, снабжала различные службы Аппарата полезной информацией. Раздел, касающийся самокритики, в случае особенно удачного проведения проверки вызывал эмоциональный срыв и приводил к непроизвольным признаниям, способным послужить хорошим поводом для охоты на ведьм. Короче говоря, полученная оценка была универсальным ключом, открывающим и закрывающим все двери в жизни. Если кто-либо из умерших имел хорошие оценки от начала и до конца своего земного существования, его семье позволялось ходатайствовать о его канонизации. Никто еще никогда ее не получил, но процедура существовала и к ней активно призывали в рекламе, проводимой Всеобщей похоронной службой, монополией планетарного масштаба, которая принадлежала одному влиятельному члену Справедливого Братства – Достойному Долу, бывшему к тому же еще и директором департамента Исторических национальных памятников и государственного недвижимого имущества. Самым веским доводом в пользу канонизации служила гарантия, что каждый член семьи официально признанного святого непременно попадет в рай и однажды лично увидит Аби или хотя бы его тень через занавеску. Похороны по первому классу для кандидатов на канонизацию стоили в тысячу раз дороже погребения любого знатного лица, а по сравнению с закапыванием в землю простого рабочего вообще неизвестно, сколько нулей следовало добавить, – это к размышлению о том, являлось ли причисление к лику блаженных делом рентабельным для страховых агентов и прочих могильщиков.

Если же оценка была плохой в течение шести месяцев кряду, и при этом состояние здоровья подсудимого не являлось очевидной причиной такого уклонения от выполнения долга, дело передавалось под юрисдикцию Иссо – Исправительного совета. Такой неполноценный верующий вскоре получал оформленную надлежащим образом повестку и сразу же исчезал. Об Иссо никто ничего не знал, но думали о нем часто; в этом смысле он был подобен смерти: живые с ним дела не имели и рассказать о нем не могли, а те, кто с ним познакомился, больше в дольнем мире не появлялись и тоже ничего не сообщали. Об исчезнувшем, сразу же исключенном из всех списков и учетных карточек, говорили: «Иссо его забрал, Йолах сочувствующий» или «Иссо его вычеркнул, Йодах справедливый», а затем возвращались к своему благочестию. Незнание препятствует страху и облегчает жизнь.

Такая тоталитарная система прекрасно всех устраивала, возможно как раз именно из-за этого, потому что ее вдохновил Йолах, задумал Аби, воплотило в жизнь Справедливое Братство, а присматривал за ней непогрешимый Аппарат, в конце концов, ее отстаивал и сам народ, для которого она – свет на пути к конечной Цели.

Председателем комиссии Иссо, состоящей из двух мокби и одного служащего Аппарата, был священник, подчиненный Достойному из Справедливого Братства, который курировал данную сферу деятельности или данный регион. Самым главным из комитетов считался тот, что оценивал персонал государственных учреждений. В столице он пользовался особой славой мощной организации, руководящей множеством подкомитетов, которые действовали в разных службах и районах города. Их различали по кодам. Подкомитет, который работал в квартале Ати С21, располагавшемся в южной части Кодсабада, так и назывался: Комитет С21. Следует знать, что он имел репутацию неумолимого, но безошибочно справедливого. Председателем там был старик Хуа, заслуженный ректор-священник, в молодости – знаменитый борец за веру.

Вновь окунувшись в атмосферу святой Аттестации, Ати почувствовал волнение: по большому счету, это была простая формальность (всего лишь ответить на неприятные вопросы и признаться в мелких нарушениях), но все же она могла уготовить какие-нибудь неожиданности, именно поэтому Ати держался спокойно и гордо, но в то же время напряженно и озабоченно. Комиссия прибыла с большой помпой в древнем, но отлично сохранившемся седане со служащим Аппарата на месте водителя, в окружении пешей команды атлетически сложенных ополченцев, и была встречена высшими чиновниками мэрии под приветствия собравшейся на крыльце толпы и персонала. Никого из членов комиссии Ати не знал. Это было в порядке вещей, так как их меняли каждые два года во избежание коррупции, вызванной длительным контактом между судьями и подсудимыми, а именно два долгих года Ати и отсутствовал.

Пока судьи заседали в зале для мероприятий, который теперь превратился в место для допросов, персонал занимал себя подготовкой. Тут повторяли избранные отрывки из Гкабула, там обменивались информацией о состоянии дел в стране, предоставленной надирами и газетами, в частности, из сообщений «Фронтовых новостей»; еще дальше оттачивали аргументы, зубрили лозунги, полировали мысли, наводили глянец на фразы, декламировали молитвы, рассуждали, расхаживая взад и вперед, дремали в углу, завернувшись в бурни. Вокруг царила атмосфера ночи накануне сражения: все будто ожидали своей очереди отправиться на фронт, но без особого беспокойства, поскольку знали, что девять патронов из десяти холостые.

Ати переходил от одной группы к другой, пытаясь заглянуть через плечо и расслышать хоть что-нибудь в гомоне коридора.

Наконец подошла его очередь. Как новичка в мэрии, его оставили напоследок. Он был представлен комиссии лично самим мэром, низведенным в данный момент до уровня швейцара, но так как мэр и сам когда-то, в другой жизни, был мокби, он понимал всю важность происходящего. Судьи-экзаменаторы сидели за установленным на возвышении столом. На покрытом шелком столике лежал Гкабуя, открытый на странице 333, где виднелось название главы: «Путь к окончательному Свершению» и, в частности, стих 12: «Я повелел собрать комитеты из наиболее мудрых среди вас, чтобы судить ваши дела и надзирать ваши сердца, и это для того, чтобы наставить вас на путь Гкабула. Будьте правдивы и честны с ними, они Мои посланники. Сожжен будет тот, кто хитрит и утаивает; Я Йолах, Я знаю все и могу все».

На столе лежали кипы личных дел работников, разложенных с учетом выслуги лет.

Экзаменаторы обладали взглядами судей и приветливыми голосами, их можно было бояться, но вместе с тем от них исходило своеобразное человеческое тепло, не слишком соответствующее их статусу; такое впечатление, без сомнения, создавали почтенный возраст председателя и слащавые лица членов комиссии. На своих бурны из высококачественной шерсти они носили зеленые с ярко-красными полосками звезды судей Нравственного здоровья. На голове ректора Хуа была черная пушистая шапочка, оттеняющая незапятнанную белизну его кудряшек. Бегло ознакомившись с личным делом стоявшего перед ним Ати, председатель сказал: