Текст книги "Убийство на 45 оборотах"

Пьер Буало, Тома Нарсежак
Убийство на 45 оборотах

I

– Я его убью! Вот увидишь, кончится этим!

Она остановилась у окна и невидящим взглядом смотрела на море. Лепра мучился со своим галстуком. Он видел ее отражение в зеркале и уже желал ее. Это было сродни какой-то болезни, и самые неистовые объятия не приносили облегчения. На ней было белое платье в складку, и под легкой тканью четко вырисовывался ее силуэт. Жан Лепра нервничал. Он выругался, посылая ко всем чертям галстук, а заодно и этот концерт…

– Пошли, Жанчик, – сказала Ева. – Дай сюда галстук. Ты хуже ребенка, ей-богу. Впрочем, ты и есть мой ребенок!

Ева стояла перед ним, подняв руки, и его взгляд медленно погружался в ее светлые глаза. Он хотел сказать ей: «Не думай больше о нем… Подумай лучше обо мне, хоть чуть-чуть!» Но она продолжала говорить, а ее пальцы колдовали над галстуком.

– Я убью его. Он это заслужил.

Лепра понял, что должен в сотый раз выслушать все ее претензии, которые он знал наизусть, и с возмущением поддакивать. Она любила его потому, что он был ее терпеливым доверенным.

– Я с ним только что столкнулась. Он обнимал эту малышку Брунштейн, а потом имел наглость утверждать, что это неправда. Врет и не краснеет. Боже, как меня от него тошнит! – ее светлые глаза посерели. – Люблю предгрозовое небо, – она пыталась шутить, чтобы скрыть волнение. Но злость переполняла ее. Она была со своей ненавистью наедине. Лепра не в счет. – Я влепила ему пощечину. Он, естественно, мне ее вернул, и от всей души.

– Но, – решился Лепра, – он же не в первый раз тебе изменяет.

– Да пусть изменяет, плевать я хотела! Но надо же иметь мужество в этом признаться! Он мне лгал все двадцать лет. Мы еще не поженились, а он уже мне лгал. Никогда не прощу! Утешал меня, баюкал: «Ты у меня одна, ты моя самая любимая», а потом спал с первой попавшейся девкой.

Ева отстранилась от Лепра, словно само соприкосновение с мужчиной в эту минуту внушало ей ужас. Она смотрела на своего любовника с враждебной подозрительностью.

– Ложь меня убивает. Может, я тоже шлюха, но зато никогда не лгу. Став твоей любовницей, я ему во всем призналась, в тот же вечер. А вас-то уничтожает как раз правда. Вы хотите, чтобы любовь была красивой авантюрой. Авантюра вам интереснее женщины.

Лепра поправил манжеты, осмотрел себя в зеркале со всех сторон.

– Успокойся, – сказала она, – ты неотразим. Бабы всегда на тебя будут пялиться. Какие же мы дуры!

Он привлек ее к себе, его рука скользнула между платьем и се телом. Он долго гладил ее по спине, ласково, кончиками пальцев.

– Я, по крайней мере, тебе не изменяю, – прошептал он.

– Откуда я знаю?

– Как это? – произнес он, разыгрывая обиду и удивление.

Она приникла щекой к его груди.

– Нет, – сказала она, – я тебе верю. Я отлично чувствую мужчин!

И снова Лепра пронзила эта нелепая боль…

– Ева, – прошептал он. – Ева, мне больно.

Она повернула голову, – от ее коротко стриженых волос исходил запах свежевспаханной земли, растоптанного цветка.

– Почему тебе больно, дорогой?

Он замолчал. Он оскорбил бы ее, спросив, сколько мужчин у нее было до него. Он даже не ревновал. Но она никогда не поймет, что женщину любишь даже в се прошлом, в ее детстве. Продолжая машинально поглаживать Еву по плечу, он думал: «Ей сорок пять, мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. Он привык за прошедшие полгода, со дня их близости, ощущать, как внезапно на глаза наворачивались непонятные обжигающие слезы, приносившие с собой головокружение, дурноту, тревогу. Любовь без будущего – вот что он держал в своих объятиях.

– Ты это всерьез сейчас сказала? – спросил он.

– Что?

– Насчет своего мужа…

– Да, – сказала она. – Был бы у меня под рукой револьвер, любое оружие… да, я бы его убила.

– Но на трезвую голову…

– На трезвую голову – не знаю… Не думаю… Как только я начинаю размышлять, мне становится его жалко.

Вот он, вечный его страх, от которого бешено колотится сердце. Голос Лепра звучал глухо, когда он спросил:

– Ты уверена, что эта жалость… что эта жалость – не любовь, остатки любви?

Про себя он заклинал ее: «Боже, только не говори „да“, может, это еще любовь», – тем не менее упорствовал с подчеркнутым благодушием:

– Знаешь, по-моему, это было бы вполне естественно. Я же не животное.

Она высвободилась из его объятий и снова взглянула на море. В фарватере медленно двигалось нефтяное судно. В эти сумрачные серые часы вода излучала свет, словно снежная равнина.

– Нет, – произнесла она. – Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, силой, умом. Он создал меня. Но я его ненавижу.

Лепра не отставал:

– Может, он заставляет тебя страдать, потому что ты сама его довела?

– Я? Смотрите пожалуйста! Я всегда готова была все ему простить. Если бы он сказал: «Меня соблазнили, я не выдержал», я бы любила его по-прежнему. Так ведь нет же! Ему мало того, что он у нас гений. Ему еще понадобилось доказать себе, что у него есть сердце. Так что, получается, я во всем виновата. Я, видишь ли, его не понимала. Я была надменной, властной… Подлый лжец!

Лепра, непонятно почему, почувствовал себя неловко от этих упреков. Еще немного, и ему захочется защитить ее мужа.

– Но, однако… – начал он.

– На надо, – прервала она. – Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.

Поцелуй также причинил ему боль. Склонившись над ее волшебным, источающим свежесть ртом, Лепра вообразил, сколько же губ, языков, зубов уже трепетали от этого нежного соприкосновения. Он сам дрожал, как лист на ветру. Он чувствовал себя деревом. Кровь шумела и волновалась, как листва. Под веками вращалось солнце. А где-то, в потайном уголке его сознания, чей-то голос твердил: тело вечно обновляется. У тела нет памяти. Тело невинно… тело… тело…

У него перехватило дыхание, и он поднялся. Ева, все так же лежа, подняла к нему лицо, не смыкая губ. Ее помада размазалась по подбородку кровавой струйкой. Она была бледна, отрешена, словно умерла у него в объятиях. А он был счастлив, диким и печальным счастьем.

– Я тоже, – сказал он, – я тоже его ненавижу.

Они посмотрели друг на друга. Чёрные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник лбом к ее лбу.

– Ева, – произнес он. – Любовь моя… горе мое…

Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас избавиться от всех своих слабостей. Он хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что излишняя интимность может погубить любовь. Сдержанность – тоже ложь?

– Мука моя… – сказал он и заметил уже веселее: – Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?

Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим души и сердца», как любил повторять Лепра. Она выводила припев его новой песни «Вот и ноябрь».

– Ладно, – решилась она. – Останусь в этом платье.

– Ты в нем как гризетка.

– Вот и прекрасно!

Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы прочно завладели им: извилистая линия, два штриха вразлет, ямочки, легкий мазок, намечающий нос (по парижской моде), и тяжелые глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных и школьников. Не избежал этой участи и Лепра.

– А эта Брунштейн, – сказала Ева, – просто потаскушка.

– Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…

– А, я понимаю его игру. Он хочет меня изничтожить, вот и все. Он напишет для нее сначала одну песню, потом еще… Ты же знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, затем пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.

Лепра привык к сменам ее настроения.

– Подожди, милая. Я тебе не враг. Ты что, правда думаешь, что я мог бы тебя бросить?

Она рассмеялась, но смех этот внезапно превратился в хриплый стон.

– Ты мужчина, – сказала она.

Он раздраженно пожал плечами.

– Я тоже начну писать песни. Подумаешь, дело.

– Дурачок! Ты недостаточно народен. Посмотри на себя.

Она схватила его за запястье и потащила к зеркалу.

– Ты создан, чтобы играть, и это не так уж мало, между прочим! Только такое чудовище, как мой муж, может изобретать всю эту чушь про осень и про любовь, да так, чтобы сердце сжималось. Ты ведь не такой… Но тебя ждет успех. Даю слово.

– В ожидании оного буду аккомпанировать тебе.

Он тут же пожалел о сказанном. Ева медленно закурила сигарету. Выдохнула дым далеко перед собой, как мальчишка. Рассердится?

– Вот видишь, – сказала она, – ты тоже бываешь злым.

Он проворчал упрямо:

– Я зол, потому что беден.

– И, конечно, сам хочешь выпутаться. Лучше умереть, чем быть обязанным.

Она заговорила другим тоном, положив ему руку на плечо:

– Послушай меня хоть разок. Я знаю тебя, словно ты – творение моих рук. У тебя есть талант, честолюбие, это нормально. Ты видишь, что мой муж заработал себе состояние своими песнями. Вот и ты теперь жаждешь сочинять. Так вот, не надо. Все, что ты пишешь, никуда не годится, потому что в этом нет тебя, Лепра. Видишь, я говорю вполне откровенно. Твои песни напоминают то Франсиса Лопеса, то Ван Пари, то Скотто. А исполнитель ты замечательный. Да, я знаю, концерты на дороге не валяются. Но подожди, предоставь дело мне. Я добуду тебе Ламуре или Колонн. У меня еще есть связи.

Это была уже другая, многоопытная Ева, она говорила холодно, решительно. Он терпеть не мог эти материнские интонации и вообще ее манеру распоряжаться его жизнью. Плевать ему на концерты. Несколько вызовов, хвалебные заметки, пустые комплименты… У него есть будущее… Большое будущее… Потрясающий темперамент… и в итоге – забвение. А песни у всех на устах. Ты чувствуешь, как они живут рядом с тобой, они обрушиваются из динамиков на толпы зрителей, их насвистывают на улицах, в метро, на скамейках в парке… Вот проходит, напевая, женщина, мычит мелодию лифтер с жевательной резинкой во рту. И все эти незнакомые люди вдруг становятся твоими друзьями! Они убаюкивают себя нотами, которые ты, продвигаясь наугад, сумел собрать воедино, потому что свет был так мягок в тот вечер или ты мечтал о чем-то… сам не знаешь о чем…

– Ты слушаешь меня? – спросила Ева.

– Да… я тебя слушаю.

– Я хочу, чтобы ты стал большим художником.

– Пошли. А то опоздаем.

Он вышел первым, предварительно выглянув в коридор.

– Боишься, что тебя увидят? – заметила Ева.

Он не ответил. Он снова замкнулся в своем смущении и вечной подозрительности. Он вернулся на свое место, он снова стал лишь тенью звезды. Они прошли по гостиничному холлу. Их тут же узнали. Все головы повернулись к Еве. Она привыкла к подобным знакам внимания. А он – нет. Он желал их и презирал одновременно. Он тысячу раз давал себе клятву, что обязательно добьется поклонения, чтобы потом отринуть его от себя. Он жаждал одиночества, которое приковывало бы к себе взгляды.

Над пляжем извилистой линией тянулся бульвар, освещенный сияющими огнями. Невидимое море мягко вздыхало на песке.

– Твой муж там будет? – спросил Лепра.

– Как же! Его давно уже не волнует мой успех. А что?

– Я не особенно хочу его видеть.

Они не спеша направились к казино. В голове Лепра проносились обрывки мелодии. Он тут же с раздражением отбрасывал их. Слишком уж мудрено! Как с первого раза найти эти невесомые, изящные напевы, которые Фожер изобретал с потрясающей легкостью! Стоило только этому вульгарному краснолицему толстяку сесть за рояль: «Слушайте, дети мои!», как тут же под его пальцами рождался очаровательный рефрен, который навсегда врезался в память. Ему достаточно было сказать: «Фожер, давай что-нибудь веселенькое…» или: «Фожер, давай грустное». Он даже почти не задумывался над этим, он выдавал музыку, как сосна смолу. «А я, – сказал себе Лепра, – жалкий умник. Ум – мое проклятие!»

Они поднялись в казино. Люди поспешно расступались, давая им пройти, и улыбались, улыбались… Это была целая аллея улыбок, ведущая до самого зала. Издалека к Еве бросилась девушка с блокнотом в руке:

– Если можно, автограф…

Ева расписалась. Девушка отошла в полном восторге. Лепра от неловкости сунул руки в карманы и изобразил полнейшее равнодушие. Ева переставала быть женщиной, которою он любил. Она становилась Евой Фожер. Они оба принадлежали Фожеру. И аплодисменты предназначались Фожеру, и любовь их была лишь тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за рояль. Вместо него мог бы сыграть любой дебютант. И, может быть, даже любая другая певица смогла бы заменить Еву. Толпа пришла сюда на свидание с самой собой. Ева была всего лишь голосом. Он – всего лишь шумом. Ева любила отдаваться публике и растворяться в ней. Он же ненавидел, когда его забывали.

Свет прожектора превратил его любовницу в голубую статую. Она пела о страдании влюбленных, об их объятиях и разлуке, о вечной схватке между мужчиной и женщиной, о душераздирающей тоске будней. Песни сменяли одна другую в звенящей тишине, от которой становилось дурно. Лепра задержался на последнем аккорде, чтобы довести напряжение до наивысшей точки. Шквал аплодисментов обрушился на сцену, загнав Еву за рояль, на который она оперлась в изнеможении. Она бросила на Лепра благодарный взгляд. Боже, как она была счастлива! Каждый вечер она была счастлива – благодаря Фожеру. Всякий раз после концерта ей приходилось убегать тайком через служебный вход, чтобы скрыться от фанатов. И эти предосторожности также доставляли ей удовольствие, от которого еще долго светилось ее лицо. И как только она могла сказать, что убьет его! Нет, она его не убьет. Выхода нет.

Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.

– Спасибо, Жанчик. Ты был сногсшибателен.

– Как всегда.

– Что с тобой? Ты недоволен? А между тем, публика в Ла Боль отменная.

Она уже не принадлежала ему, отдавшись полностью своему триумфу, и Лепра ощутил боль и горечь: он ревновал ее к этому счастью, которое исходило не от него. Эта мука никогда не кончится. Она каждый раз будет встречать повсюду, во всех поездах и отелях, мужчин и женщин, которые будут напоминать ей эти драгоценные минуты прошлого. И она будет смеяться вместе с ними. А он – стоять рядом, как иностранец, которому забыли перевести, о чем идет речь.

– Пригласи меня поужинать, – предложила Ева. – Куда хочешь. Лучше бы в бистро. И не строй из себя оскорбленную невинность.

Он повел Еву в тихий ресторанчик неподалеку от казино и тут же пожалел об этом: в саду сидел Фожер в компании Брунштейна и его жены.

– Пошли отсюда, – прошипел Лепра.

– Вот уж нет, – сказала Ева и подошла к их столику.

Фожер обернулся.

– А, вот и вы. Как прошло?

Лицо Фожера налилось кровью, он с шумом втягивал воздух. Он раздражал Лепра своей грузностью, потом, шокирующей овиальностью и проницательным взглядом то ли полицейского, то ли судьи. Он был так уверен в своей власти, что стал уже совсем беспардонным. Он со всеми был на «ты», женщин называл «малышка», хохотал по всякому поводу и икал: «Умо-о-ра!». Но никуда не деться – именно он написал «Наш дом», «Мой островок», «Ты без меня» и еще сотни две шлягеров, которые обошли весь мир. Он находил слова для этих песен, самые верные и простые. Он был жаден до денег, жесток, деспотичен, вспыльчив. И этот невежа сумел написать «Вот и ноябрь»… Он завораживал Лепра.

– Пять виски!

Он пил виски – следовательно, все вокруг тоже обязаны были пить виски.

– Вы неправы, Фожер, – сказал Брунштейн. – Отсюда до Парижа пятьсот километров. Сидеть за рулем всю ночь…

– Подумаешь, мне не привыкать, – сказал Фожер.

– Я не знала, что вы уезжаете, – бросила Ева.

– Вы много чего не знаете, дорогая. Серж устраивает маленький праздник в честь миллионного диска «Она сказала „да“», так что…

– Вы очень устанете, – произнесла Флоранс Брунштейн.

– Ну, если он и устанет, то не от вождения, – заметила Ева рассеянным тоном.

– Говорят, вы сами собрались записать долгоиграющую пластинку, – поспешно вставил Брунштейн. – Это правда?

– Правда, – сказал Фожер. – Первую часть моих «Мемуаров». Я люблю разговаривать с людьми, доверяться толпе. Это, может, и смешно, но трудно быть смешным, не становясь при этом отвратительным, вы меня понимаете? Трудно быть смешным и милым.

Ева прыснула, и Фожер одним залпом выпил виски.

– Я вернусь в понедельник, – объявил он. – Возражений нет?

Он смотрел на Еву своими большими голубыми глазами, в которых зрачки казались лишь микроскопическими блестящими точками.

– Если кто и умрет от тоски, то, во всяком случае, не я.

Брунштейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта.

Разгневанная Флоранс поднялась из-за стола. Вечер был испорчен. Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо с этим кончать, – подумал Лепра. – Неважно как, но покончить». Фожер встал и оперся на спинку стула.

– Езжайте помедленнее, – сказал Брунштейн. – И оденьтесь, не так-то уж тут и жарко.

Фожер подошел к стойке бара и заказал коньяк.

– Не понимаю, что с ним, – пробормотал Брунштейн. – Он совершенно пьян, уверяю вас.

Фожер сначала пожал руку бармену, потом официанту, закурил сигарету.

– Я иду домой, – сказала Ева.

– Подождите, – начал умолять Брунштейн, – я вас довезу, дайте только ему уехать.

Наконец Фожер вышел. Его голубой «меркури» стоял напротив бара. Он неуверенными шагами перешел улицу. «Вот бы расквасил себе рожу!» – подумал Лепра. Фожер сел за руль и опустил стекло.

– До понедельника, – бросил он.

Автомобиль тронулся, сверкающий и одновременно интимный, как будуар. Они так и остались стоять вчетвером на дороге, провожая взглядом огни машины, растворяющиеся в ночном мраке. Когда стали прощаться, голоса их звучали натянуто.

– Я отвезу вас домой, – настаивал Брунштейн. – Не спорьте, вы устали.

Он подвел к бару свой «пежо». Ева обернулась к Лепра.

– До скорого, – прошептала она. – Я тебя жду.

Лепра остался один и почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил нормально только ночью. Только тогда он мог остаться наедине со своими мыслями, чуть ли не перелистать самого себя, как листаешь журнал или досье. Вечерами он часто гулял по пляжу, по самой кромке воды. Страсть покидала его. Он уже не был одержимым любовником. Как только он переставал любить Еву, молодость вновь просыпалась в нем. К чему эти мучения, если на свете столько женщин, столько иных жизней! Ева!.. Стоит только захотеть… Еще усилие – и он свободен. Любовь – это всего лишь обоюдное согласие на близость. Забавы ради на какое-то мгновение он отказывался от любви. Он видел Еву глазами окружающих: взбалмошная эгоистка, с какой-то толикой отчаяния. Сейчас он старался держаться от нее на расстоянии. Он глубоко дышал, с радостью познавая всю меру своего одиночества. Как приятно судить того, кого любишь. Убеждаться в своей неординарности. В эти минуты музыка подпускала его к себе. Его кружил вихрь каких-то летучих мелодий, он чувствовал, что еще немного – и он создаст настоящий шлягер, простую наивную песенку. Он садился на еще влажный песок; невидимые насекомые скакали, словно саранча, по его рукам. Волны казались белой линией, которая то ломалась, то вновь выпрямлялась, следуя своему ритму., который он обращал в музыкальный размер, в целые музыкальные фразы, в слова любви, – и Ева уже снова была в нем. Он рывком вскакивал на ноги, ему хотелось бежать, он дрожал, как наркоман, пропустивший час укола. И тихонько окликал ее: «Ева, прости меня…»

Он стремительно шел по улице, по обеим сторонам которой тянулись сады. Вилла Фожера с длинным скатом крыши и деревенским балконом, как у баскских крестьянских домов, одиноко возвышалась в центре маленькой круглой площади. Издалека Лепра заметил машину Брунштейна. Он спрятался за соснами. Ева была способна проболтать и час. Она ненавидела Флоранс, она издевалась над ее мужем, но иногда вечерами готова была разговаривать с кем угодно, лишь бы чувствовать, что кто-то есть рядом. На крыльце зажегся свет, и на фоне дома обрисовались три силуэта. Лепра чуть было не повернул обратно, из чувства собственного достоинства. Пусть подождет. «Как я сейчас буду ее любить!» – подумал он, противореча самому себе.

Тени у дома разделились. Стукнула дверца машины. Погас свет. Один за другим зажглись окна первого этажа. Ева пошла на кухню, выпила стакан воды. Лепра угадывал все ее жесты, шел за ней следом по пустому дому. Она была там, но он чувствовал ее в себе, он думал ее мыслями, он обладал ею по-настоящему только так, на отдалении, когда она превращалась лишь в покорный доступный образ. Машина Брунштейна исчезла. Он на цыпочках подошел к дому. Сквозь иглы сосен сверкали звезды, словно елочные игрушки. Внезапно он почувствовал себя добрым, великодушным, нежным, готовым на все ради Евы. В два прыжка он поднялся на крыльцо и тихонько приоткрыл дверь.

– Это ты?

Она ждала его в прихожей. В темноте виднелось только ее белое платье, но он понял, что она протягивает к нему руки. Он сжал ее в объятиях. Ему хотелось упасть перед ней на колени. Она потянула его к лестнице и, прижавшись к нему, тяжело дышала, охваченная желанием. Окно было широко распахнуто в лиловую ночь… Внезапный свет фар полоснул по их лицам. Они разжали объятия, спрятались и начали раздеваться, разбрасывая одежду вокруг как попало. Он на ощупь нашел ее, еще успел с грустью сказать себе: вот оно, счастье, – и провалился в бездну.

– О чем ты думаешь? – спросила она потом, когда он уже лежал рядом с открытыми глазами.

– Я не думаю… – прошептал он, – у меня еще есть время…

Он лгал. Его взгляд следил за голубой машиной, едущей по направлению к Парижу. Еще две ночи. А потом снова придется хитрить. Он вздохнул и погладил Еву.

– У меня еще есть время подумать!